Весна. Взгляд из вагона

       Холодное небо, кое-где снег, лес еще редкий – переход от степи. Такое все щемяще-родное: и древние стелы, и голые лиственницы, и болотные кочки с расчесанными ветром челками. И моя печаль, моя тревога, моя боль будто разлиты везде, будто все вокруг сочувствует мне, жалеет, делит мою скорбь…

       Какие бедные селения…

       Вроде лес уже – и вдруг на тебе! – круглые, знакомые такие шары перекати-поля. Прямо на кустах висят. Нанесло откуда-то.

       Санаторий «Туманный». На закатном солнце сверкают окна роскошного здания. И рядом – деревня с развалившимися и полуразвалившимися домами. Три беленые стены с голубыми панелями. А крыши нет. Жутко. Особенно на фоне этого санаторного здания.

       В лесу еще много снега. Ветер. Облака буквально несутся – видно, там, наверху, ветер еще сильнее.

       За селениями все поля усыпаны цветными пакетами и пластиковыми бутылками – «цивилизация»…

       Руины, кругом руины. О, не живописные руины Робера, – руины запустения, гибели, страшные, пустые, жуткие руины каких-то предприятий с надписями «НЕ КУРИТЬ», изб с крашеными стенами, земли, вывернутой наизнанку.

       Спустился на лес вечер, засинил снега; совсем уже бледный замирающий закат отразился в лужицах талой воды; смутно забелели березки, почти слились друг с другом голые лиственницы. Сумерки. Тоска.

       Ах, какие жемчуга на краснотале!

       Щелкаю кедровые орешки, изредка запивая малюсеньким глотком холодного черного кофе. Вкусно!

       Снег пошел – хлопьями. Вербные жемчуга сливаются с жемчугом летящего снега, и все за окном превращается в тускло-жемчужную кисею, сквозь которую смутно просвечивают темные ели и ажурные березы.

       За Юргой снега почти нет. Выжгли сухую траву – на аспидно-черной влажной поляне веселые, победительные пучочки зеленой травки.

       В поезде очень душно. В Мариинске вышла походить по солнышку. Хорошо, тепло, небо совсем безоблачное. Рядом стоит поезд «Улан-Батор – Москва». На перроне монголы и русские вперемешку. И возле каждого вагона милиционер с дубинкой. И это так неприятно. Стайка монгольских девушек лет по шестнадцать. Какие милые, чистые, веселые лица. Одна – просто красавица. Подошел мальчик того же возраста. Смеются. Как хороша юность, как прекрасна! Храни их всех, Господи!

       Какая зеленая кора у осин.

       Болото. Кочки. Какое-то очень плоское озерцо.
Низменность. Ее суть.

       Ачинск. Купила пирожок с картошкой и полстакана семечек. Над перроном сосна, однобокая, сучья только с одной стороны и то всего пять, и вершинка негустая. Стоит на фоне голубого неба, и столько в ней трогательного мужества, столько изящества, и так она прекрасна даже в этой своей искалеченности. Живая и ясная.
       У Алеши из окон комнаты – сосны, дятлы и белки. Одна сосна растет совсем близко, кажется, можно вытянуть руку и погладить ствол. Он такой медно-золотой, живой и теплый с трепещущими от ветра лоскутками коры. Жили бы вместе, смотрели бы на эту сосну с Катей, как она бы радовалась…

       Станция Чулымка. Вокруг дома, старого-престарого – тын. Тыщу лет не видела! Родной мой тынчик, весточка из детства…

       Минусинск. Проводы в армию. Многочисленная толпа. Плачущие матери, девчонки в слезах, веселые парни, серьезно-печальные отцы. Некрасивое, распухшее от слез лицо высокой девочки, ее руки, поднятые вверх и горестно машущие отходящему поезду.

       В купе вошла и сразу же подошла к окну некрасивая стройная девушка. Внизу, у вагона стоял пожилой мужчина, еще более некрасивый и очень на нее похожий. Наверное, отец. Сколько любви и нежности было в его лице, как он был прекрасен! И девушка, с такой же любовью смотрящая на него из вагона. И я вспомнила Алешу и Катю…

       Жерлык. Весна. Красота вокруг. По радио – романсы. Хорошо. Но наваливается сон – следствие опустошающей душевной усталости последних дней. И грусть, и боль… Катя…

       Верба, уже распустившая свои тугие жемчужины, в закатных лучах совсем золотая. Кудрявые болотные кочки и худосочные березы в них. Ирба.

       Вприкуску к весеннему вечеру – калач, испеченный мамой. На сладкое (самое сладкое!) лужок медуницы. И дети, играющие (откуда узнали?) в лапту. Береза в обнимку с сосною – буквально – ветвей переплет. И кедр во дворе деревянного дома, и горы крутые. И дед на перроне – серьезен и седобород. Кизир.

       Неуютное, грязное, с помойками по краям Журавлево. На стене вокзала барельеф с надписью. Какой чистый человек погиб. В то время люди были чисты. Пусть ошибались. Пусть были заморочены, обмануты. Но – чисты и мужественны. Всегда преклонялась перед простым мужеством Кошурникова. «Вероятно, сегодня замерзну» – последняя запись в дневнике. Ни приветов, ни прощаний, ни рефлексий. Три слова. А ведь чувствовал, думал, тосковал. Но никого не обременил своей болью. Се – человек.

       Господи! Красота-то! Весенняя тайга, обрывистые горы, река – чистая, быстрая. И над всем этим – закат. Моя Сибирь.

       Сколько веселых лесных цветочков на пути. А в глубине тайги еще лежит снег. Дальние горы все в снегу.

       Станция Джебь. Самый красивый и величественный участок дороги. Здесь еще всюду снег. Зима. Маленькие елочки торчат из сугробов. Но из-под сугробов – ручьи.

       За окном – красота. Речушка в лютиках и черемухах. Черемухи – столько! Нежные еще березки. Темные ели.
Люди картошку садят, копаются на грядках. Деловитый трактор на дороге. А черемухи, черемухи-то! Маленький водоёмчик – не то крохотное озерко, не то большая лужа – сплошь в калужнице. Милая моя! маслёночки из моего детства. А вот и жарки. Здравствуйте, милые! И тут же сон-трава, вергулечки мои пушистые. Здравствуйте!.. И косое предзакатное солнце. Как жаль, что скоро стемнеет, и ничего не будет видно. Какие нежные березки, листики еще как монетки однокопеечные – маленькие, наивные. Полянки трепетной ветреницы. Слияние с природой, покой и любовь в душе.


       апрель-май 2003.