Мой мальчик...

Надежда Олеговна работала в институте уже много лет, и была одной из немногих сотрудниц, которую все, кто знал, любили и уважали. Привлекали ее доброжелательность, приветливость, ровность и мягкость в обращении с окружающими.

Мужчин покоряли ее голубые, в оправе темных ресниц, глаза, которые открыто и доверчиво смотрели на мир, и хотелось рядом с ней быть сильнее, увереннее, чтобы защитить ее от любых жизненных невзгод. Женщины в ее присутствии становились добрее, словно ручеек теплой дождевой воды струился в ее окружении, смывая вокруг все недоброе.

Жизнь Надежды Олеговны шла ровно, хотя и остался позади развод с первым мужем. Он уехал в Израиль, и все звал ее с собой. Она не поехала, осталась с дочкой, предпочитая жить в своей стране. Как-то незаметно, без большой любви, вышла второй раз замуж. Родила сына. Назвала его Сашей. После его рождения словно впервые почувствовала себя мамой.
 
Любовь к сыну переполняла ее всю, и она, укладывая его спать, убаюкивая, мечтала про себя, каким он вырастет сильным, храбрым. Перебирала в голове разные профессии, останавливаясь почему-то на близкой ей профессии врача. «Спи, мой мальчик», - напевала она ему колыбельную песенку. Знакомые удивлялись, что сын так похож на нее. Она же в ответ только улыбалась. Ей доставляло особую, какую-то самой непонятную радость, идущую из глубины ее «я» все, что было связанo с сыном. Она похорошела, и ранее приятный взгляду овал лица стал мягче и нежнее, глаза лучились, а появившаяся стайка незаметных еще чужому глазу, но видимых ею, морщинок, пропала, как унесенная ветром осенняя паутинка.
 
Годы с рождением сына полетели быстрее. Кажется, совсем недавно Саша пошел в детский сад, а вот уже и первый класс позади, второй, третий. Тот же ветер, разметавший ненужные морщинки, унес куда-то еще два года жизни. Почти незаметно подошел шестой класс учебы Саши в школе.

  Надежда Олеговна стала спокойнее относиться к сыну, наполнившую ее жизнь несказанной радостью и теплом. Огорчало только, что заниматься сыном серьезно ей и мужу все не хватало времени. Уходили из дома рано утром, по дороге заводили Сашу в детский сад, потом в начальные классы школы.

       Дочка Ира была на 6 лет старше брата, и ее занятия в школе часто проходили во вторую смену. Возвращался из школы Саша самостоятельно, сам готовил уроки, потом шел гулять на улицу. Отношения с сестрой у него не очень ладились, и она помогала ему лишь иногда, живя в своем, непонятном ему мире красивых ленточек, кофточек.
 
       Только когда по настоянию сестры в дом взяли щенка, из которого через какое-то время выросла такая красивая собака – русская борзая - с шелковистой длинной шерстью, Саша стал тянуться к сестре, пытаясь получить ее разрешение погладить собаку, поиграть с ней, погулять. Но сестра быстро охладела к собаке, и в доме шел постоянный спор, кому выводить ее гулять. Мальчик первое время делал это с удовольствием, но обязательность выгула быстро наскучила ему, и он, как и сестра, перестал гулять с собакой, все чаще отворачиваясь от ее просящих глаз.

       Мама ругалась, но брала поводок в руки, быстро выгуливала собаку, не давая той времени на собачьи знакомства, постоянно торопя ее. Собака же, сделав самое главное, тоскливо заворачивала голову, оглядывая других собак, кусты, деревья, казалось, даже небо, все доступное ее взгляду и пониманию пространство, жадно вбирая в себя каждый миг свободной жизни.

       Ее глаза просили маму не торопиться, но так явно льющиеся из глаз собачья просьба-тоска не могли задержать всегда занятую маму, и собака неохотно подчинялась, сразу поникнув, съежившись. Со временем длинная лоснящаяся шерсть русской борзой потускнела, свернулась в неприглядные лоскуты, скрывая богатую собачью родословную. Собака перестала чувствовать на себе так радовавшие ее когда-то восторженные взгляды прохожих. Уже никто не оборачивался ей вслед, и туго натянутый поводок стал частью ее существования. Но собака не обижалась, своим тонким собачьим чутьем понимая, что поводок держит и ее хозяйку.

       Вернувшись с прогулки, мама почти сразу же убегала на работу. Папа уходил еще раньше, а часто оставался там и на всю ночь. Уходя на работу, мама наказывала Ире: «Ирочка, покорми Сашу! Ира, проверь уроки!». Девочка после уходы мамы косилась на брата, забравшего ее долю маминого тепла и внимания, которого и раньше, как ей казалось, не хватало. «Опять только о Саше», - ворчала она про себя. К появлению брата Ира отнеслась ревниво, стала еще более колючей в общении с отчимом и мамой.

       Своего отчима Ира сторонилась с самого первого дня, как только он появился в их доме. Грузный, несговорчивый, он никогда не сказал ей ласкового слова. Да и отношения их с мамой ей не нравились. Она никак не могла понять, почему мама, такая красивая, умная, веселая вышла замуж за этого угрюмого человека. Затаила обиду на маму, которая отказалась поехать с ее папой в другую страну. «Я-то уж обязательно уеду к папе, вот только сначала окончу школу, потом заработаю денег на дорогу», - вынашивала планы Ира, о которых мама и не подозревала.

       Брат чувствовал недовольство сестры и старался реже попадаться ей на глаза. Всегда постоянно и нетерпеливо ждал, когда же придет мама. Смотрел на часы, рано выучившись ориентироваться во времени. Ближе к вечеру он начинал непрерывно оглядываться на бегающие стрелки настенных часов, считая сначала часы, а потом и минуты. Иногда ему хотелось, как это делала их собака, лечь у порога, повернуть лицо в сторону двери, и ждать. Только ждать, ждать, чтобы первым услышать ее шаги, звук открывающей двери, увидеть ласковые мамины глаза.

       Мама часто приходила домой поздно, но Саша, в отличие от сестры, всегда дожидался ее возвращения. Он повисал на маминой шее, крепко обхватывая ее руками, не желая расставаться, каждой своей клеточкой сопротивляясь этой неизбежности. «Не уходи, мама», - хотелось сказать ему, но он стеснялся произносить вслух теплые слова, и лишь терся и терся щекой о нежную мамину кожу. «Лопушок ты мой», - целовала его мама, - «марш в постель». И так было каждый день.

       После второго класса Саша стал ходить в школу один, хотя его долго пугала дорога с машинами, которую надо было переходить каждый раз, чтобы попасть в школу или вернуться домой. Ему казалось, что все машины мчатся прямо на него. Он часто и по ночам видел огромную машину, у которой почему-то глаза были желтыми, а уши висячими и зелеными, как лопухи во дворе дома. И хотя он любил нежное мамино щекотание за ушами со словами «лопушок ты мой», но лопухи не любил. Запомнил, как когда-то, еще совсем маленьким, он заблудился в больших лопухах, расплакался, решив, что заблудился навсегда, на всю - всю жизнь. Вначале Саша пытался рассказывать маме свои сны, но мама почему-то огорчалась, и он перестал делиться с ней своими страхами и переживаниями.

       Каждый день, вернувшись из школы, Саша обязательно звонил маме, чтобы сказать, что все нормально. Ее телефон он помнил наизусть. 2976435 – часто распевал он цифры маминого телефона, радуясь произносимым вслух цифрам как чему-то знакомому и хорошему.

       После звонка сына Надежда Олеговна уже спокойнее занималась своими делами. На работе у нее было все хорошо. Проблема, которую она исследовала, была актуальной. Ученый мир признавал ее работы, и ссылки на ее имя все чаще можно было видеть в статьях ее коллег. Появились аспиранты, с которыми она занималась много и охотно, не считаясь со своим личным временем, нередко задерживаясь допоздна.

       Гордилась, когда получила приглашение на научную конференцию в Англию. Это было время, когда поездки за рубеж еще были большой редкостью. Ее доклад был отмечен как особо интересный. Ее это радовало, как и то, что директор института стал все чаще вести с ней разговоры о докторской диссертации. Ей и самой хотелось обобщить, подытожить сделанную за многие годы работу.

       Этот настрой, общий подъем, когда на работе все ладится, и все идет хорошо, чувствовался всеми, кто знал Надежду Олеговну. Она еще больше похорошела, и английские черные туфельки, купленные в Англии, мило подчеркивали стройность ее ножек и придавали очаровательную завершенность всему ее облику, всей ее невысокой, но очень приметной мужскому взгляду фигурки.

       Белая кружевная шаль, которую она накидывала на плечи, спасаясь в ее мягкой пушистости от промозглой сырости первого этажа институтского корпуса, добавляла очарования и женственности той, которая и так, казалось, была почти пушкинской легендой, «чистейшей прелести чистейший образец».

       Такой она и была на работе. После работы Надежда Олеговна торопилась быстрее попасть в метро, почти не замечая холодной голубизны январского неба или тяжелой октябрьской сырости. Зима меняла осень, весна зиму. Проходили годы, но ритм ее жизни не менялся. После работы она бежала домой, ужасаясь про себя, что, как обычно, ничего не успевала купить на ужин. «Дети, наверное, голодные». «Как они там, как Саша?», - спрашивала она себя, переносясь уже в другой, отличный от ее работы мир.

       Мир, где все больше нарастала тревога за то, что каждый жил своей жизнью, и ей не удавалось собрать в единое целое своих домочадцев. «Виктор совсем отбился от рук», - продолжала размышлять Надежда Олеговна. «Ругает меня, что забросила его, мало забочусь о детях». «Конечно, доля правды здесь есть, но сам-то он даже спит на своей работе», оправдывала она себя, но тут же отмахивалась от этих мыслей. Мысли перескакивали на дочку, которая как-то незаметно для нее уже окончила школу.

       «Почему дочь стала работать в торговой палатке?», - спрашивала она себя, припоминая, что Ира что-то говорила ей о зарплате, сравнивала свою зарплату продавца и ее, научного работника. «Зачем ты так много работаешь, мама, хотя бы деньги получала приличные», - звучало в ее ушах утреннее «напутствие» Иры. «Ах, дочка, дочка, что-то не поняла ты в этой жизни», - мысленно говорила она ей и тут же добавляла: «Или я».

       Ловила себя на том, что уже перестала думать и об Ире, вернулась мысленно к событиям прошедшего дня, припоминая то одно, то другое. Она знала, что это состояние после напряженного рабочего дня естественное, люди и дела так просто от себя не отпускают. В голове прокручивались фразы, какие-то оттенки их долгого разговора с одним из заместителей директоров института. Надежда Олеговна поежилась, оценивая, что и сегодня разговор-то был, по существу-то, ни о чем, и из-за этого «ни о чем» она опять опаздывает домой, к детям.

       Все какие-то полутона, полунамеки, которые она не оценивала, не разделяя интереса других женщин, да и мужчин, как она слышала, тоже, к этому очаровательному для многих периоду первого узнавания, еще скрываемого даже от себя интереса к другому, тревожащей радости ожидания встречи.

 «Это не по мне, я люблю ясность в отношениях», - думала о себе Надежда Олеговна. «Видимо, я ждала от него других слов».

       Почему-то, как ей показалось, некстати вспомнился муж, и она увидела его словно со стороны. Грузный, неуклюжий. Немилый. Все в нем стало ее раздражать. Голос, походка, его рассуждения об истории, которой он занимался. «Совсем чужой», - ужаснулась она своим трезвым мыслям. «Господи, куда раньше-то смотрела?», - в который раз укорила себя.

       От себя все уже труднее стало скрывать, что новый брак был ошибкой. Любое прикосновение мужа стало ее тяготить, и она под тем или иным предлогом убегала от его рук, глаз, свернувшись калачиком почти на самом краю их когда-то общей теплой постели и невольно чувствуя себя без вины виноватой.

       «Наверное, девочки на работе в чем-то правы, я стала все больше запутываться». « Эх, не надо было торопиться выходить замуж». «Что-то у меня все не так», - вздохнула она. «Поэтому он, наверное, и не ночует дома». «Да и сама я все больше живу работой», - укорила себя. «А что, если бросить работу?», - пришла в голову неожиданная мысль, но Надежда Олеговна ее тут же забыла. Все ее мысли уже были заняты сыном и только им.

       После пятого класса сын начал ее все больше тревожить. В нем появились замкнутость, отчужденность. На вопросы отца стал отвечать грубостью. «Ты бы сам ночевал дома», - раздраженно говорил он отцу, когда тот выговаривал, что сын поздно вернулся домой.

       Отец, и так уделявший мало внимания сыну, спрашивать перестал, и все старался забиться куда-то в угол, стать в доме незаметнее. «Что же я делал в этом возрасте?», - пытался время от времени вспомнить он. Но вспомнить ничего особенного не удавалось. Все было обычным – учеба, работа, друзья, которые куда-то подевались с его женитьбой. «Наверное, влюбился», успокаивал он себя, гоня прочь невеселые мысли о сыне, и посматривая на выходящую из ванной комнаты жену.

       «Да, как она хороша!», - как и тогда, когда впервые увидел ее, опять подивился он. Вставал ей навстречу, в ее сохранившейся девичьей ладности и красоте виновато чувствуя свою мужскую непривлекательность, кожей ощущая небритость лица, весь свой неухоженный и нежеланный вид. Вид жены будоражил, волновал. Уже почти слетали с губ какие-то особые слова, но что-то в ее глазах опять останавливало его, и тогда хотелось зареветь во весь голос, грубо, по-медвежьи: «А-а-а-а!». Он давил в себе крик, желание, становился мрачным, раздражительным. С женой и детьми теперь все больше молчал. Молчание было тяжелым, давящим.

       Дочь закрывалась в своей комнате, включала громко музыку. Звучащие на весь дом звуки джаза трудно вязались с молчанием отца и сына. Надежда Олеговна накрывала на стол, приглашая семью на ужин. Собирались долго, с неохотой, хотя все были голодны. Она металась от одного к другому. «Саша, Ира». Пересиливала себя, звала: «Виктор». Все словно не слышали. Даже общий стол не снимал напряжения. Особенно трудно ей было видеть раздраженным сына. «Мальчик мой, что случилось?», - пыталась она поговорить с ним, но он, когда-то открытый, доверчивый, только отмахивался: «Не бери в голову, мама».

       Саше в этом году исполнилось 13 лет. Маму, в отличие от отца и сестры, он продолжал любить. Как и в детстве, всегда ждал ее прихода, хотелось видеть, говорить с ней, защищать ее, когда подрос. Обижался, когда она задерживалась на работе. Ему казалось, что вся его жизнь прошла в ожидании мамы.

       За последний год во дворе появились новые знакомые. Он тянулся к ним, и начал всюду сопровождать их шумную компанию. Стало веселее. Уже не так необходимо было видеть маму, не такой одинокой казалась ему жизнь. Знакомые были старше его. С ними было интересно. Они рассказывали обо всем на свете, так что Саша первое время даже краснел, слушая их разговоры, особенно, когда начинали говорить о девочках. Потом попривык, и в разговоре с ребятами стал употреблять те же выражения, что и они. Дома так не разговаривал, почему-то не хотел, чтобы «это» слышала мама.

       Ребята в компании были разные. Кто-то приветливо, за руку, как с взрослым, здоровался с ним, и он заливался краской радости. Кто-то с ходу начинал ругаться, косясь на него неприветливо и угрюмо. «Пошел, маменькин сынок», - и от летящих на него далее грязной шелухой слов, незаслуженных обид перехватывало горло. Тогда хотелось отойти в сторонку, а то и совсем уйти из этой компании, чтобы ничего не слышать, не видеть.

       Но вспоминался свой все более холодный дом. Давила грусть маминых глаз, которые все чаще становились красными, заплаканными. От ее глаз, невысказанных вопросов, становилось совсем плохо, и, не зная, что предпринять, Саша опять шел бродить со своей компанией по улице, и в ее шуме, гомоне, которых с испугом шарахались прохожие, забывал обо всем.
       В компании ребята всегда говорили о деньгах. Саша, чтобы иметь собственные деньги, стал сдавать папины бутылки. От ребят узнал, что можно дорого продать щенят их собаки, так как она клубная, имеет много наград. Выждал время, и по совету новых друзей свозил ее на вязку. Было неприятно видеть собачью свадьбу, но он пересилил себя, и потом хвастался перед ребятами, как «это» было. Щенят продал по одной цене, маме сказал по другой. Вырученные деньги спрятал.

       Время шло, весна сменила зиму, прошло лето, и на свой черед торопилась осень. Сашу уже перестали звать « маменькин сынок ». Он подрос, освоился во дворе, и был всегда рядом с кумиром их дворовой команды, которого почему-то за глаза звали Серым. Тому было уже 19 лет, но не по возрасту – были ребята и старше его, а по уверенности держаться, наглой требовательности к другим, он был самый главный во дворе. Все ребята его слушались.

       Однажды Серый попросил у Саши взаймы денег. Через какое-то время он стал уже требовать денег. «Я отдал тебе все деньги, больше нет», - попытался возразить Саша. «Найди, где хочешь, но денег дай!», - услышал он приказ.

       Саша знал, где мама держит деньги на покупку продуктов. Брать не хотелось, было стыдно, но Серый вечером спросил опять, поставив Сашу перед собой и схватив его двумя руками за шею. Руки крепко сдавили шею. «Ладно, - решил Саша, - возьму. Потом как-нибудь подработаю, верну». Взял часть маминых денег, отдал их. Потом еще раз, и еще. Подработать не удавалось.
 
       Жизнь Саши как бы раздвоилась. Был, какой-никакой дом, была мама, милая его мама, перед которой было очень стыдно. Но была и другая жизнь, жизнь его двора, в которой он тоже совсем запутался, когда понял, что его «кумир» обирает всех во дворе, делает себе уколы, после которых становится совсем страшным.

       В эти моменты Саше особенно хотелось от него уйти, обо всем рассказать дома, и пусть бы его снова называли «маменькиным сынком», лишь бы не было в его жизни этого нового, стыдного, грязного. Потом это желание отступало, и он растворялся вечерами в толпе ребят, подражая им во всем. Хотелось новых впечатлений, острых ощущений, одобрения их дворовой команды. Да и «кумир», видимо, что-то почувствовал, пригрозил.

       Чтобы не оставаться наедине с мучившими его время от времени вопросами, острой жалостью к маме, он стал совсем поздно приходить домой, проводя все время в новой компании. На все попытки мамы поговорить с ним сын теперь только отмахивался и отвечал одно: «Не бери в голову».

       Надежда Олеговна давно почувствовала что-то неладное в жизни сына. Поняла, что это он берет деньги. Поговорить по душам с ним не удавалось, а прямо назвать его вором она не решалась. Побоялась, что это еще больше оттолкнет сына, совсем порвет когда-то прочно связующую их нить. Решила проследить, с кем Саша общается, потому что в гости он не приглашал никого.

       На работе она рассказывала об этом даже как-то весело. «Я, - говорит, нарядилась вчера бабушкой. Старый платок бабушки повязала на голову, надела ее длинную юбку, кофту. Вы бы меня никогда не узнали».

       «Плохие ребята», - заключила она долгий рассказ о своем похождении. «Надо Сашку от них отбить».

       С тех пор жизнь Надежды Олеговны изменилась. Все ее мысли и дела были заняты сыном. Ходила в школу, носила учителям подарки, просила нагружать его уроками, внеклассными занятиями, но это было уже бесполезно. Саша почти перестал ходить в школу.

       Каждый вечер вслед за сыном она уходила, облачившись в бабушкины наряды. Она шла за ним по другой стороне улицы, стараясь быть незаметной, неузнаваемой, часто бежала, задыхаясь, не успевая отдышаться. Уже знала всех ребят по имени и особенно не любила того, кого называли «Серым». Компания, которую она наблюдала, вела себя грубо, наступая на прохожих, пугая их, отпуская вслед грязные шуточки.

       Она не осознавала до конца, зачем она здесь, кому нужен этот невеселый маскарад. Каждый раз ей хотелось подойти, взять за руки своего мальчика, увести от них. Но никак не могла решиться на этот шаг. Казалось, что вот-вот сейчас подойдет, уведет отсюда, но непредвиденность его реакции пугала ее, и она оставалась только наблюдателем.

       От этого непрерывного напряжения, тайной слежки, не отступающего ни на минуту страха за сына, стала болеть голова. Померила давление. «Ну и ну», - удивилась сама. И действительно, верхнее зашкаливало за 180. Муж посмотрел на тонометр, почти силой заставил: «Выпей со мной, все войдет в норму».

       В этот день голова особенно болела. «Отлежусь», - решила Надежда Олеговна. Не пошла на работу. Вечером не хватило сил на переодевание, не пошла и за сыном. Потом долго казнила себя: «Если бы я была там, может быть, ничего не случилось бы».

       Сына с компанией вечером взяли в милицию за нападение на прохожего. Прохожего сильно избили, отобрали деньги. Саша сам не бил, но и не отговаривал других. От денег тоже не отказался. Когда клал в карман украденные деньги, вроде бы и оправдывал себя: «Пойду сейчас же положу в мамину копилку, верну все, что взял у нее». Пока делили деньги, на шум приехала милиция. Серый - организатор этого нападения, успел убежать. По участию Саши в избиении и ограблении прохожего началось следствие.

       Жизнь Надежды Олеговны изменилась до неузнаваемости. Она постоянно с кем-то встречалась, чтобы проконсультироваться или попросить за сына. Теребила мужа: «Попроси дочку М.С., она же у вас работает, пусть поговорит с отцом». Муж обещал, поднимал тост: «За главу государства!».

       Она, прикорнув, сидела рядом, как-то незаметно для себя выпивая подвигаемые ей рюмки. Лицо краснело, веки отекали, словно намеренно закрывая от мира еще хранящуюся в глазах хрустальную синеву ее взгляда.

       Но время шло, обещаний муж не выполнял, и она начала встречаться с адвокатами, которые, взяв большие деньги, один за другим находили разные причины, чтобы выйти из дела. От одного она ходила к другому, третьему. Деньги опять запрашивали большие, и они вдвоем с мужем, которого ей удалось уговорить начать подрабатывать, работали, где только можно. Договорились о совместительстве на основной работе, разносили по вечерам почту.

       В определенные дни Надежда Олеговна с раннего утра занимала очередь, чтобы передать сыну посылку в «Матросскую Тишину» – следственный изолятор, где сидел он во время затянувшегося следствия.

       Очереди в «Матросскую Тишину» были длинные. Люди, навьюченные сумками, мешками были чем-то похожи друг на друга. Странно, но в этой толкотне, череде бесконечных разговоров о том, кто за что сидит, кому какой срок могут дать, сколько денег потратили на взятки, она даже отдыхала, завязывала нужные знакомства. Дочка с мужем иногда помогали ей, занимая очередь с раннего утра, покупая продукты.

       На работе Надежда Олеговна появлялась редко, но спасало заработанное в прежние годы уважение. Да и коллеги видели, что происходит что-то неладное, оберегали ее. Сама же она, когда приходила в институт, старалась быть как можно тише, незаметнее. Прятала от взгляда коллег свои руки – они начали мелко дрожать.

       Через полтора года после начала следствия состоявшийся суд оправдал сына. Она была счастлива, хотя, по ее рассказам, пришлось продать все вещи в доме, чтобы добиться освобождения сына.

       Отец с Ирой тоже радовались, долго готовились к встрече Саши, сами сделали ремонт, все вымыли, вычистили. Все блестело, как когда-то, когда Сашу принесли из роддома. «Тоже мне, нашла, что сравнивать», - удивлялась мать, но была благодарна мужу и дочке. Подошла, поцеловала их, удивившись естественности своего порыва. Дочка ответила ей поцелуем, а муж порывисто и неуклюже прижал к себе. «Господи, что-то у него такие глаза, как у побитой собаки», - подумала Надежда Олеговна, словно впервые увидев мужа.

       Вернувшийся сын возмужал, подрос, и голубизной глаз, овалом лица стал еще больше походить на нее в молодости. Она не отходила от него ни на шаг, а когда сын засыпал, просиживала, чуть ли не до утра у его постели, радуясь самому факту его присутствия в доме.

       «Теперь все будет по-другому», - мечтала Надежда Олеговна. Душа ее отдыхала от напряжения 520 дней следствия. В этот год, казавшийся бесконечно длинным и серым, как пепел, ей исполнилось 50 лет.

       Но покой в ее душе длился недолго. Через неделю к сыну пришел Серый, и она поняла, что этот визит не к добру. Сын опять стал исчезать допоздна. «Как защитить сына, как?», - думала мать, перебирая все возможные варианты. Уже договорилась с сестрой в Смоленске, что ее семья возьмет к себе жить сына, и он будет учиться на зубного техника.

       Хотелось оторвать его от дурной компании. Но отец не поддержал идею поездки, и она отложилась на неопределенный срок. Да и самой маме было трудно расстаться с сыном. «Не может он, столько пережив, опять взяться за старое», - утешала себя Надежда Олеговна, не ложась спать уже, как обычно, до возвращения сына домой.

       Но найти в себе силы сопротивляться обстоятельствам Саша не смог, хотя клятвенно заверил маму, что больше никогда в жизни не совершит плохого поступка. В очередную встречу Серый поставил ее сына на «караул», а двух других ребят - моложе его – направил на «дело». Пригрозил, что расправится по-своему с тем, кто откажется.
 
       Квартиру они «взяли», но быстро прибыл наряд милиции и забрал всех. Организатор кражи, как и в первый раз, остался на свободе.

       Когда Саше надевали наручники, он не удержался от слез, вспомнив маму. «Бедная мама», - всхлипывал он, не имея возможности вытереть то, что обильно текло у него из глаз и носа, съежившись, став совсем маленьким, жалким, некрасивым. Хорошо, что мама не видела его таким.

       На этот раз следствие закончилось быстро, и сыну дали два года тюрьмы. Все началось сначала. Передачи, поездки, ожидание редких писем, встреч.

 Однажды отца и Надежду Олеговну вызвали из медицинской части телеграммой к сыну. Сына в камере избили так, что врачи не надеялись, что он останется жив. «Слава Богу, мой мальчик выжил», - говорила мать.
 
       Надежда Олеговна постарела, ссутулилась, двигалась робко, медленно, стараясь совсем не показываться знакомым на глаза. Никто не узнавал в ней ту мягкую, нежную, красивую, полную очарования и сил молодую женщину, какой она была в начале нашего повествования.

       Тремор рук нарастал, и она стала носить темную шерстяную шаль своей бабушки, скрывая под ней дрожащие руки, хоть немного согревая под ней свои словно навсегда озябшие плечи. Казалось, только шаль бабушки и защищала ее от невыносимых жизненных невзгод.

       Работать продуктивно она давно не могла, и если нужно было сдать отчет по науке или что-то еще, необходимое по работе, то обязательно советовалась обо всем с теми коллегами, которым доверяла, записывая их советы в отдельную тетрадь непрерывно пляшущими руками.

       Ее глаза уже не останавливали на себе взгляд мужчин института, а тот заместитель директора, который когда-то вел с ней такие долгие, почти нежные разговоры, пробегал мимо, невнятно здороваясь. Да и она уже не помнила, как его зовут.

       Женщины оказались добрее. Им можно было что-то рассказать о себе, поплакать, и тогда становилось чуточку легче, словно слезы теплым ручейком смывали часть тяжкого груза, давая ей возможность хотя бы на минутку отдохнуть от его непосильной ноши.

       В эти, теперь совсем уже редкие минуты отдыха, ее речь становилась не такой напряженной, перескакивающей с предмета на предмет, как это стало обычным в последнее время. Но на все советы коллег лечь в больницу, подлечить свое здоровье, она отмахивалась и начинала торопливо собираться домой.

       Надежда Олеговна дождалась возвращения сына из тюрьмы. Спустя две недели после его возвращения она умерла.

       Горше всех на похоронах плакал ее сын, ее мальчик… Иногда, отрываясь взглядом от навсегда ушедшей от него матери, сын удивленно оглядывался вокруг, как бы не осознавая реальности происходящего. «Кто эти люди? Зачем они здесь?».

       Он не замечал деревьев, неба, прощающегося с мамой солнца, карканья ворон, сидевших на березах. Только наклонившись, чтобы взять ком земли, он увидел вислоухие заросли лопухов и сразу же вспомнил свой детский испуг, что он потерялся навсегда-навсегда, а потом, как наяву, услышал нежные мамины слова «лопушок ты мой» и расплакался еще горше. Слезы мешали ему видеть маму, он отирал их рукавом черного пиджака, но они текли и текли, и он перестал их вытирать, так и остался стоять с переполненными, как море в шторм, слезами. Его полные слез и отчаяния глаза притягивали взгляды провожающих в последний путь его маму, напоминая о ней. Залитые слезами глаза сына в оправе темных ресниц отливали хрустальной синевой маминых глаз, и при взгляде на них невольно оживал образ его матери, той, другой, далекой, счастливой.
       И хотелось, чтобы реальным в этом печальном действии был только он, ее сын, ее мальчик, и чтобы жизнь его сложилась так, как когда-то мечтала она у его колыбели.