Всего час с Пушкиным

На сцену Таллинского центра Русской Культуры поднимаются двое. Стройный юноша ведет за локоть другого. Тот носками ботинок ощупывает ступени. Остановился у края сцены, лицом к зрителям. Руки чуть неуклюжи, когда остался один. Принял микрофон у друга, и в такт зазвучавшей музыки, запел песню из сериала «Бандитский Петербург».
И, вроде бы, на лице у него ничего такого не изображалось. И голос его не поражал изыском музыкального совершенства. Обыкновенный красивый юношеский голос, точненько и чисто поющий все нотки. И страсти никакой не было. И слова такие обыкновенные, про шаг длиннее жизни. А слезы потекли из моих глаз свободно и чисто. Нет, не из жалости, что вот он не видит свет – от Великой Любви, которую вдруг подарил он нам всем, сидящим в этом зале.
И долго зал стоял, и молча аплодировал, пока друг не отнес микрофон за кулисы, взял его за локоть, провел по ступенькам, и усадил в кресло соседнего ряда.

Тебе, мальчишка! Вам, ученики, преподаватели и обслуга Липецкой школы для слабовидящих и слепых, хочу я подарить мои строки о часе с Пушкиным.




Когда несколько лет назад я понял, что наш любительский театр заканчивается, ведь все в этом мире рождается и умирает, мне захотелось как-то продолжить то, чем горю всю жизнь. И я решил подготовить программу из произведений Пушкина – читать одному со сцены, ни от кого не зависеть, ведь это так просто. Набор составился за неделю с небольшим. Сказка, в отрывках конечно, немного лирики, «Медный всадник», «Памятник» – всего-то на часик. И начал учить. Работал я тогда за городом. Автобус развозки останавливался около дома в половине шестого. Влезаешь, листочек с текстом в кармане, полусонный автобус молчит, И бормочешь себе неслышно несколько строк. Это ведь только кажется, что текст прост, пока не читаешь сам, и пытаешься его запомнить. А память у меня не блестящая. Постоянно забываю, да путаю. Так потихоньку и выучил, всего-то за полгода.
Сказка, конечно, самая простая. Про царя Салтана. Где три девицы под окном пряли поздно вечерком. Самая что ни на есть детская, из тех, что с измальства запомнилась, в том числе и словами обыкновенными, и царем глуповатым, и смоляной бочкой, чудесами разными.
Правда, когда учить стал, очень засомневался, а о чем сказка-то?
Вот прядут три сестры свою пряжу, молодые, красивые, разговаривают про судьбу свою желанную, мечтают. Планочку высоко ставят. Одна, если станет царицей, поразит мир пирами. Другая – тканями. А третья, глупая, говорит, что родит царю сына. Любит его, значит.
Что там в сказке дальше, не мне вам рассказывать, наизусть знаете, как ветер по морю гуляет, да кораблик погоняет. А шмель летит во дворец, одним глазком на отца своего посмотреть. И когда озлили его россказнями глупыми, пожалел все-таки бабушку свою родную. А царь мечется, нет ему покоя, видно забыть не может любимую жену. А лебедь белая почему-то все князя спрашивает, отчего мол опечалился? А тот ни одной, из сваленных на него чудес-наград, по-настоящему не рад. Летает, на отца смотрит, не знает, как мать отблагодарить за жизнь ему подаренную, да хочет, ради мечты-девицы, идти на край света. А недостижимая мечта всегда рядом, только позвать ее надо суметь, если жизнью заработал.
Выходит, сказка-то о чудесах, которыми полны наши дорожки, если постараемся увидеть. Да о любви.
Да и видеть-то, оказывается, особо надо. Совсем, как в старых мифах о зрячих слепых, да о слепых зрячих.


Я Вас любил. Любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем,
Но пусть она Вас больше не тревожит.
Я не хочу печалить Вас ничем….

И в самом конце…

И дай Вам Бог любимой быть другим.


Все понятно. Любовь, значит, практически закончилась. А раз так, хоть я, Пушкин, немного от ревности пострадаю, но уж будьте счастливы. Я то человек благородный, усмирю ревность…
Ничего не смущает? Не так, правда? А как?
А вот представим себе, что Пушкин влюблен, как может быть влюблен Поэт, да еще с густой примесью африканской крови. А она выбрала другого. Убить соперника на дуэли, и овладеть женщиной, которая тебя не любит? Или перестать ее любить? За что? За то, что она – женщина? Уж Пушкин любит женщину не только за локоны и ножки. И вывод для настоящего мужчины элементарен – сказать о своих чувствах открыто, но так, чтобы не вызвать унизительной жалости к себе, отвергнутому, и не опустить с пьедестала ту, которой признался вслух. И искренно пожелать счастья любимой. Если ей хорошо, что же еще надо? И оставить себе некий недосказанный след. Это и подлинная сущность его внутреннего состояния, и некий подарок ей – когда-нибудь вспомнить, и сказать: «Он меня любил».
Вам захотелось самим прочитать эти строки, и подумать, прав ли я? Может быть, совсем не прав. Может, он и думал, и действовал совсем по-другому, скорее так и есть. Но вот в том, что под слышимым текстом скрывается совсем другой, а может еще и не один…


Выбрал я «Медного всадника» из-за краткости этой поэмы, чрезвычайной драматургичности, ну, и конечно, из-за того, что это произведение Великого Русского поэта, прославляющее мой любимый город Петербург, и возвеличивающее Великого Петра.
Что Пушкин – Великий Русский поэт, вам рассказывали многократно с малых лет, чем немало способствовали произнесению этого словосочетания скороговоркой очень многими. Ну, великий и великий. Пару цитат, и для жизни не надо. В чем совершенно не собираюсь вас разубеждать. Я ведь, всего только пытаюсь вам рассказать – а что же Пушкин для меня. И что такое его любовь.
Пожалуй, это правда, о прославлении Петербурга. Читаешь эти строки, про «люблю тебя, Петра творенье», - и понимаешь, что Пушкин действительно славит этот город, свою любовь.
Только вот стыдно мне было один раз. Когда собирался прочитать на концерте этот отрывок, профессиональный режиссер доказал мне: «Люблю тебя! Петра творенье!», - громко и пафосно! Боже мой, сколько в этом оказалось лжи. Противно за себя стало, до сих пор передергивает. Ну, разве можно кричать такое интимное слово? Если любишь, и говоришь это женщине, ведь проверяешь в этом слове свое чувство. Произносишь даже где-то не очень уверенно. И вообще, это слово не человек произносит своим голосом, а сама любовь. Очень просто. И в тональности не ошибается.
Так что, вы теперь поняли – если есть любовь в человеке, может прочитать Пушкина, если нет – лучше не браться…
Я, кажется, слегка отвлекся.
Значит, немножко мы с вами поговорили о Петербурге, стройных громадах, простреленных медных касках, пенистом бокале пунша, и блеске глаз молодых красавиц на столичных балах.
А вот, что с Петром делать?
Его же и сейчас увидеть можно. В экспозиции Эрмитажа, в Медном всаднике на вздыбленном коне на знаменитой площади, а также много где – тут же, у Медного всадника, у Зимнего, у Покрова на Крови, еще где-то. С Екатериной под ручку. Разгуливают, кланяются, фотографируются с туристами. Не дорого. За российские…
Но Пушкин еще этого не знал. Зато он знал другое, о чем нам сказать не успели, или не захотели. Про тысячи загубленных им жизней, про убийство сына, про оргии, про раздавленную религию отцов. Это все вперемешку с дворцами, окном в Европу, и стремительным броском страны на двести лет вперед.
И есть в поэме совсем не яркая личность, Евгений, знать и запоминать фамилию которого – совершенно никчемное занятие. Чуть постарше вас. И история его проста до примитивности: служил где-то, жил как-то, влюбился, захотел жениться, а потом сошел с ума, потому, что девушка его утонула во время наводнения. И пришел он пообщаться с Петром, сидящем на бронзовом коне, и сказал ему: «Ты!». Ну, что возьмешь с сумасшедшего?
Да только странно все это. Пушкин, который терпеть не мог Александра, уж об этом вам наверняка многократно вдолбили, вдруг поет в Поэме такие ему дифирамбы, будто хочет от чего-то отвлечь.
А еще многократно повторяет про Евгения: сумасшедший, сумасшедший, сумасшедший! Только раз проговорился: «… казалось, он не примечал…».
Для чего?
А вот для этого самого. Чтобы к Медному всаднику подошел не сломленный нищий сумасшедший, о физическом состоянии которого, Пушкин потрясающе точно описал симптомы, к о т о р ы х н е б ы л о, а прозревший человек, поднявший голос, и бросивший вызов, как р а в н о м у - ты!
Уж за это слово, конечно, его надо было раздавить медной глыбой, и закопать, как шелудивого пса, без слова молитвы! Ату его!
И нас всех, ату! На двести лет! Держать, и не пущать, смерды!
Может я увидел в Поэме то, чего в ней нет? А за что тогда Александра Сергеича вывезли тайно, накрытого рогожей?


Я много лет ходил вокруг «Памятника», и никак не мог понять, что же это такое? Разве может нормальный человек написать про себя: «Я памятник воздвиг себе…». И строчки эти в конце, которые очень часто вообще выбрасывают: «Веленью Божьему…». На кой они тут прилеплены? И почему-то стихи эти в конце сборников избранных, как апофеоз, так сказать. И всё будто правильно написано, да только, вроде не он писал о себе, а… Короче, непонятно мне было. Пока не дошло.
Оно ведь в конце совсем не зря – одно из последних. А если человек знает, что не будет его скоро? Не догадывается-сомневается, а знает!
Как знает? Почему? А потому, что Поэт. Они знают, потому что знают.
И подвел он черту под всю жизнь свою. Без ложной скромности отчитался себе: Сделал, что мог. По полной.
И испросил у Бога своего единственного, у Музы, молитвой в четырех строках, сохранить ему силы, чтобы достойно уйти.

Святой человек, подаривший нам Любовь…

Ну, а теперь и начать можно.

Три девицы под окном
Пряли поздно вечерком…



20.01.2008 21.01.2008 23.35


Сергей Эсте



© Copyright: Сергей Эсте, 2008
Свидетельство о публикации №2801240449