Экстраполяция

       


«Экстраполирование» -
распространение выводов,
       полученных из наблюдения
       над одной частью явления, на другую его часть"
       Новейший словарь иностранных
 слов и выражений
Минск ХАРВЕСТ
Москва АСТ
2001г.


 
Уже второй день он не подходил к своему столу. Монитор слегка запылился, а на клавиатуре валялись чистые листы бумаги и черновики вперемешку с калькулятором, красными и синими фломастерами, какими-то скомканными на выброс бумагами и множеством необходимых и бесполезных предметов, которые в полном порядке или беспорядке могут находиться у пишущего человека на его рабочем столе.
 Жена изящно, как ей казалось, порой иронизировала:
- Скоро ты и огрызки карандашные будешь за ухом прятать на старости лет, как твой дедушка. Потом закуривала, изящно отогнув мизинчик, «Данхилл» и уже издалека слышалось, даже не столько слышалось, сколько угадывалось в волновых содроганиях эфира: «Борзописец хренов! Дюма, Фейхтвангер, Жан-Жак-Руссо недоделанный!».
«Да, нормальные люди ещё спят» - первое, что со сна пришло в голову Виктору Ивановичу. Мысль была не удручающая и это уже давало надежду, что день вполне может сложиться удачно. Он оторвался от подушки и, отбросив одеяло, присел на кровати. Худые голые волосатые ноги как-то не вязались со всем изяществом спальни. Чего стоили одни люстра и бра из настоящего Сваровски (да черт их там разберёт, эти побрякушки: где настоящие, где поддельные). Жёнушка – ценительница изысков – сорока, ухватить бы, лишь бы блестело и хорошо!
-Нужно хоть изредка пижаму надевать - подумалось ему вскользь, да опять забыл взять её из гардеробной, куда был проход только из гостиной. Жена уже давно постоянно спала с собаками в большой гостиной, в зале, как она выражалась. Из гостиной в спальню упрёки почти не проникали в сознание.
В писательской среде Виктор Иванович уже давно был за глаза, правда, не Белозёровым, а Белоомутским. Некоторые язвы втихую его величали то Черноголовкиным, то Белоголовкиным, а то и вовсе – Тихоомутским. Да что с них взять – прозаики, одним словом, беззлобно усмехался он кольнувшей самолюбие мысли. Ну, да, реже он стал издаваться. А оно надо?
 Пусть они за рейтингами гонятся. Он свои старты и спурты уже давно прошёл и сейчас мог себе позволить спокойно бездельничать хотя бы на той же даче под Истрой. И ходу-то всего час с небольшим. Сел в табуретку (так он называл свой уже успевший состариться, но ещё довольно приличный джип) – вжи-и-к, и ты через час уже открываешь глухие железные ворота (пора бы их поменять на автоматические – да всё то жлобно, то лениво, одним словом: «то- понос – то золотуха!»).
Белозёрову вдруг вспомнилось, как, очутившись первый раз в жизни в жаркой африканской действительности, он столкнулся с неожиданной мыслью. Надо бы, - подумалось между делом, куда-то замесить её, в какое-нибудь эссе или повестишку. Эта мысль его если и не поразила, но в памяти засела прочно. Мысль была простая как огородная тяпка.
Может, она возникла из-за неразберихи в семейной жизни, хотя чего уж там разбирать, и так всё ясно: не заставляй себя принять умом то, на что и душа не согласна.
На таможне в аэропорту Виндхука, на другом краю Света, страшная, но изящная и воспитанная суровым капиталистическим бытом негритянка, черная, как гуталин в банке, оказалась гораздо приветливее многих наших милых барышень из служб быта. Она, мгновенно пробежав по его листочку «цель приезда» - туризм и охота, очень мило улыбнулась и на его вопрос : «Не желает ли милая дама оказать ему услуги гида и переводчика на африкаанс в его сафари», уже откровенно засмеялась и даже чуть выгнула спину, обнажив чудовищный ряд белейших зубов (наверное, «Орал-Би» пользовалась, всплыла в памяти осточертевшая реклама), ответила уже на русском, отрицательно помотав головой, неожиданно низким и весёлым голосом: «Спасыба, таварисч!».
Он также засмеялся, в ужасе подумав, а вдруг согласилась бы, и ответил: «О`кей, донт мэншнт!». А и вправду – не стоит благодарности, с чего ей беспокоиться: он ведь не съесть её под баобабом приглашал. Хотя, любопытно, безусловно: негритянок у него ещё не наблюдалось. Всё ж таки мужики как кабаны по большей части – пахнет занятно и совсем не обязательно, чтобы «Шанель № 5», клыки вперед: хрю-хрю и в кустарник, прошу: свинка моя, я твой кабанчик! А ведь как интересно: на суахили покалякать. Это ничего, что он и знал-то всего-то: «бузу-ляф-ляф» - мол, «много говоришь». Ну, а пивко-то южноафриканское заценить на пару с этой тугоногой «бужумбурой» - куда как недурственно. Впрочем, на суахили с ней пообщаться – это вряд ли! Скорее, на африкаанс – но это был совсем тёмный лес.
 Он тогда нафантазировал, как ей вполне по-русски скажет, что намибийское пиво - оно прекрасно, как она, такое же свежее и кусающееся, и между делом изящно попытается её слегка ущипнуть, только обозначить, там, где удастся. Она будет хихикать и бить ему по рукам, раскрывать от удивления свои базедовы глаза, открывать свой рот (Дракула зажмурься!) и дышать чистым пепер-минтом, окутывая предощущением бешеного урагана в пустыне Намиб! Потом будет синее и безбрежное лазурное атлантическое побережье и полнейшая расслабуха! Бог с ней с дочерью африканского племени: сумела она из него достать мужчину! Хотя – мужчину иль самца - какая разница. Мозги сумела отпустить ото всех этих дел, забот, сумела заставить помечтать. Поверить в мечту! Так ведь, и ей с её выгнутостью попробовать пусть и не Алена Делона, но настоящего русского, славянина, не Кличко, понятно, и даже не Машкова, но и не задохлика последнего – куда как любопытнее всех этих горячих намибийских парней. Да и что они могут ей предложить? Прогулку в буш за кусок французского мыла или польскую подделку от той же «Шанель»? Это в России европейское мыло - предмет первой необходимости и гигиены, а здесь, сори, - лакшери – баловство для вип-персон.
 Вся эта фантастика пролетела в сознании одним мгновением.
А поразило не то, что оказывается даже в далёкой стране, где что такое снег видели только по телевизору, а слово «борщ» звучит непонятной абракадаброй, тебе улыбается совершенно незнакомый человек совсем другой расы, которая, казалось бы, к твоей особой любви испытывать не должна. Ну, да бог с ней, любовью, но к тебе хотя бы приветливо относятся, а не со звериным оскалом ненависти.
Нет, рано ещё его рейтингу опадать, коль такие дочери африканского племени тебе улыбаются и заигрывают! И в литературных делах тоже рано жирную точку ставить: пусть пока многоточие остаётся.
И что с того, что тираж ему не осилить, как у раскрученных литературных рабовладельцев. Он знает, что если он потратит на издание своего прозаического перла всего каких-нибудь – полтыщи долларов, то через полгода-максимум год не только вернёт их, но и, в зависимости от тиража и раскупаемости, худо-бедно и дельту получит, чтобы хватало хотя бы на корм собачкам. Остальное вроде бы, как бы уже и есть. Но тут уже – каждый вертится, как умеет, одни тиражом берут, другие сдачей квартир внаём. Рынок-то штука суровая: хочешь жить – умей вертеться!
Собачкам его тоже совсем неинтересно, какой там был тираж у хозяина и как там его рейтинг популярности – не опустился ли ниже дозволенного? Им бы курочки варёной побольше, да гуляша свежего, лучше из телятины, сырого и сочного для минерального баланса в организме. Не можешь – не держи знающих себе цену собачек. Возьми вон дворняжку несчастную из приюта, она тебе вечно будет руки лизать за остаток противной котлеты, которую любимая женушка, как всегда недожарила.
Виктор Иванович протянул руку к ящику бюро, стоявшего в изголовье, достал трубку, не спеша набил её табаком. Подержал чубук во рту и также медленно и нехотя положил её обратно. Чёртов кашель всегда мучает, особенно с утра, стоит за трубкой потянуться - рефлекс, чисто по - Павлову. У деда-то ведь тоже трубочка была. Маленькая, глиняная такая, беленькая с цветочками. В шкафу почти чёрном настоящего красного дерева, резного в львиных мордах, таких же, как и страшные высокие стулья. Когда Витька после первого класса заработал себе искривление позвоночника, дед с бабкой, смеясь, привязывали его к спинке такого стула верёвками и, чтобы он не заплакал от обиды на посягательство его отчаянного свободолюбия, давали баранку или бублик с маком и рассказывали, что он теперь как Стенька Разин, которого в плен взяли. И он мужественно, под баранку, переносил все тяготы вражеского плена и сам себе нашёптывал: «Ничего, выдержу!». И ничего, выправили осанку.
Это уж сейчас, когда до пенсии чуть рукой, трудно стало спину выгибать (как у той негритяночки), но тут уже никуда не денешься – неси брат с мужеством свой остеохондроз до самой смерти.
А как это было здорово иметь неподдельное здоровье: после двадцативёрстного перехода по лесным завалам и просекам, уже ближе к деревенскому домику друга, прилечь на опушке, сбросить намокший от пота на спине рюкзачок, положить на него в сторону леса стволы, достать из наружного кармашка рюкзака пару раскладных пластмассовых стаканчиков для бритья, наполнить их под завязку чуть тёплой водкой (да мелочи это всё, старик, послушай как лес пахнет!) и занюхать крепким ржаным запахом каравая с салом и солёным огурцом. А потом в этот же стаканчик в зеркальце на донышке и посмотреть, добрал или не добрал.
Но это было так давно, что уже даже казалось, что было совсем не с ним. Или с ним, но в другой жизни.
Он приоткрыл глухую тяжёлую штору и выглянул на Новый Арбат. И что это всех прозаиков и поэтов Арбат притягивал? Не Рублёво, не Переделкино – они тоже, но всё же Арбат больше. Он даже попытался замурлыкать про себя окуджавское: «Ах, Арбат, мой Арбат, ты моё дыхание…»
 Вот ведь любители высокого искусства и эстетики: завесили дом от края до края рекламой. Что там, на улице и не разглядеть. Да пусть бы там, на сетке этой рекламной, хоть Софи Лорен со всей её неувядаемой красотой и не увядшим шестым номером зубную пасту рекламировала или пиво или прокладки на каждый день (вот ведь вбили народу, что реклама – двигатель торговли). Так нет, то - никому не нужную рекламу какого-то фильма, то пива, которое и без рекламы в каждом киоске по цене часового заработка среднестатистического московского рабочего. А то ведь никто и не догадается, что пить надо!
Так кому, спрашивается, нужно вместо вида из окна сетку мрачную наблюдать?! Да, Витёк, сам себе заметил Виктор Иванович, и ты когда-то наивен был и не понимал, что реклама откат даёт очень даже неплохой.
Нет, русский народ всегда приметлив был. Верно говорил: «Научи дурака Богу молиться, он и лоб расшибёт!».
Вон даже Президент в своей речи как-то ввернул. Правда, не то и не так. Но связь с народом показал. Тоже любит правду-матку резать. До определенного предела. То про сортир отбоярит на весь мир, кого и где там мочить надо, то про бабку, которая могла бы быть дедкой, если бы было то, что у деда спереди. Во завернул, оттянул по полной! Нет, молодец, мужик, с головой. Только за всё хвататься рук не хватит, а помощников разгонять – без команды останешься, а один - это уже известно что. А помощникам тоже кушать – пить надо, а всех семью хлебами не накормишь. Эх, да что там говорить! Сплошь масонство в страшной ипостаси!
В политических кущах аромат ничуть не лучше, чем в литературных: без противогаза не войдёшь. Да и вообще по жизни надо шагать в противогазе, с пальцем на спусковом крючке, с газовым баллончиком в другой руке и с гранатомётом за спиной. Как там поэт сказал: «А мне удобно казаться слоном и себя ощущать толстокожим». Молодец, чётко мысль выразил! Вот и идём мы все по этой жизни слонами, да носорогами: «Вали в сторону! Затопчу!».
Он нажал кнопку процессора, тот засветился и заурчал шёпотом, гоняя вентилятором прохладу на неуспевшие еще прогреться компьютерные мозги.
 - Да, - подумалось Белозёрову, что у компьютера, что у человека мозги обязаны работать в прохладе. Но если бы у электронного ящика были мозги, он бы от такой жизни умер бы мгновенно. Без вируса и без водки. Невозможно с человеческими эмоциями и электронной способностью включать все 100 процентов своих возможностей переварить всю эту жизнь. И свою, отечественную и любую. Просто человеческую. Может быть, поэтому, и устроено так, что мозг человеческий способен использовать лишь три или семь процентов своего потенциала? Иначе давно уже не стало бы человечества, да и Земля превратилась бы в какой-нибудь Плутон или Марс, по крайней мере. Или во что нибудь наподобие Венеры. «У Вас какая область, марсовая? У нас – венерическая!» Смех, да и только! Всё же ближе к Солнцу и жизни.
Он увидел на мониторе пользовательское приветствие от самого себя и на предложение ввести пароль для входа в систему, набрал труднопроизносимое и практически не поддающееся взлому самыми изощренными хакерами: «Экстраполяция1812». Кому взбредёт в голову такой замес: обозначение философского термина и времена Великой Отечественной с Кутузовым на боевом коне. Эх, любил он деда этого безглазого. Лихой мужик видно был, не даром что князь! Наш человек! – гордо про себя улыбнулся Виктор Иванович. Не удосужились, правда, борзописцы-рекламодатели князя в рекламу засунуть. Слава-те, Господи, пусть спит спокойно старик! Суворов тот верно в гробу переворачивается с его : «Ждёмс!» с экрана Ти-ви по поводу звезды от Императрицы под рекламу очередного напитка или жрачки.
Вездесущий РУНЕТ – родной российский родственник Интернета - общечеловеческой паутины и цивилизации, в ответ на его приставания выставлял на дисплей за доли секунды всё, что может понадобится нормальному (или как стали говорить «продвинутому») человеку. Виктор Иванович усмехнулся: «Куда уж тут, когда под шестьдесят продвигаться, когда задвигаться впору!» Курс зеленой валюты прыгал как блоха по собаке: плюс три копейки вчера, минус четыре копейки сегодня, пробки автомобильные, судя по монитору, опять как всегда в центр отовсюду с красным индикатором « пять баллов» из пяти, Так хотя бы из города вырваться, пока их нет в сторону области, на дачу съездить, проверить всё ли закрыто на зиму, зашторено. Унесут ведь, раздолбаи, последнюю лопату или грабли – только попробуй оставь неубранными.
Он попытался продолжить начатую новеллу: «медленно опадая, листья тихо кружились в глубине барского сада…». Ему представились ели вдоль дороги на дачу, которые он посадил пятнадцать лет назад, и превратившиеся из корявых и невзрачных саженцев в настоящих лесных красавиц. Три из десяти так и не выжили, а умерли под топором какого-то вахлака из окрестных мест, а то и тех же соседей из товарищества.
Красивое название- «товарищество», времена первой и второй советской кооперации напоминает, да вот только гусь свинье – не товарищ. Я вот для той негритянки лучше «товарисчем» буду, чем для таких мерзавцев и гнили - злым я стал, подумалось Белозёрову. Но это уж совсем по-печорински: «родился нежным, белым и пушистым, а стал…». Да, что там не говори, а бытиё всё ж-таки определяет сознание и никак иначе! Любит народ сегодня Карла Маркса или нет, мудрецу бородатому безразлично.
Только однажды в какой-то момент, много лет назад, он далёкий от ратных подвигов трудового народа, интеллектуал среднего розлива, либерал до мозга костей, знакомый с политическими противоборствами и идейно-идеологическими манипуляциями понаслышке, правнук злого на работу и потому не бедного крестьянина из Смоленской губернии, вдруг ясно понял, что должен был быть благодарен судьбе.
Его не месила раскулачиванием и расстрелами новая рабоче-крестьянская власть, не перегоняла его по всей необъятной России с Беломор-Канала до Биробиджана и Колымы, не заставляла хватать всё в охапку и бежать, куда глаза глядят, - лишь бы не прикладом по голове. И совсем страшно подумалось, а ведь и сам бы взял приклад, да штык и трудно сказать, в каких бы шеренгах и окопах оказался: рядом со щорсовцами, да чапаевцами или с колчаковцами и деникинцами.
И те и другие вызывали в нём неприятие, внутренний физический ужас и содрогание. Но когда тебя изничтожают, то сидеть сложа руки, мысля о вечности, могли только такие как древний Платон или более близкий во времени граф Толстой.
И вот это-то и было страшно!
Мысль прервал недовольный голос из гостиной: «Привет, Салтыков-Щедрин! Ты бы на дачу лучше съездил, воду слил из обогревателя, чем штаны за своим Интернетом просиживать, да новеллы свои никчёмные творить!»
- Без тебя знаю, труженица заботливая. Мне бы твои заботы – вначале зад отрастить, а потом его корректировать!
Он не дослушал взорвавшуюся тираду о его неспособности замечать мелкие бытовые проблемы и его претензиях на успех и неумение слушать собеседника, о его нетолерантности и наглости. Сорвал с вешалки куртку, схватил права, деньги и ключи от дачи и машины и через двадцать минут с небольшим уже нёсся по направлению Москва-Волоколамск-Рига. Машин в область и правда было немного. Да, конечно, она права, наверное, стал он взрывной сверх меры. Да и она тоже хороша: знает, где и что болит, обязательно ткнёт именно в это место. Салтычиха зловредная!


Эдику было хорошо. Очень хорошо. Он уже забыл, давно забыл, что раньше он был не Эдик, а совсем другим. Не таджикским именем называла его мама - Эолом. Мама очень давно училась в душанбинском политехническом и любила красивые песни, красивые слова, красивые имена. А ещё она очень хотела жить в Москве. Она говорила, что был такой древний бог - Эол в старинной и далёкой стране Греции и был он добрым, умным и красивым. Она даже иногда напевала из своей студенческой юности: «…И ветров эоловы арфы, что так бывают грубы, и спицы столбов телеграфных, как палки в колёсах судьбы». Романтичная мама была, уехала в Москву одна, как он школу закончил. Обещала его к себе взять. Да потом вдруг вышла замуж за какого-то турка или араба и пропала из жизни Эдика. А отец, тот вообще неизвестно кто и где был.
 МАЗ, гружёный доверху тяжёлым гравием, разгонялся как громадная тяжёлая арба, но Эдику это очень нравилось. Только вчера он довёл до ума и дизель и кузов, который приходилось всё время кувалдой на место ставить. Здорово, наконец-то он нашёл работу в Дедовске, под Красногорском. Не суетливо как в Москве, да и под боком. Туда-сюда сделаешь пару-тройку коротких ездок, на коротком плече, как говорил начальник их автоколонны: то с бетоном, то с песком, то с тем же гравием, потом ещё пару-тройку левых, для дачников. Это же надо как растут города под Москвой. У нас всё как-то в песок что-ли уходит, а эти вон разрастаются!
Потом начальнику денежку отдашь, сколько скажет, так и ещё останется даже в Голден - палас сходить в рулетку поиграть или на Беговую, на ипподром сгонять лошадок посмотреть или сыграть в тройном экспрессе или двойном одинаре по мелкому. Красивые животные, умные, не то, что люди и ишаки. Или какую хохлушечку подвезти с Волоколамки до того же Красногорска. Мать бы увидела его, каким он стал богатым и умным, головой качала бы. У них-то, под Душанбе, для верблюдов всё собирались ипподром сделать, да то верблюдов нет, то деньги кончились, то - корма. В книжках они только верблюжьей колючкой питаются. Врут всё писатели.
***

Виктор Иванович лишь в самый последний момент отвлёкся от тягостных мыслей. Джип, взревев всеми чуть ли не двумястами лошадьми, готовыми было поднять его на дыбы от откуда ни возьмись грязного и вонючего от соляры перегруженного МАЗА, вылетевшего с просёлочной второстепенной дороги на трассу, в жёстком и хлёстком юзе, отрывая от асфальта оба левых колеса, метнул в грузовик все свои две тонны веса, будто средневес в тяжеловеса правый кросс, но, ощутив непомерность всех чуть ли не двадцати тонн соперника, отлетел, переворачиваясь через крышу на разделительную полосу, и застыл, будто ничего не произошло. Будто он так привык отдыхать. Будто это так, лёгкий нокдаун. Будто не у него по левой изувеченной передней стойке и по остаткам переднего водительского стекла стекала медленно и неспешно, а как-то даже лениво всё больше наполнявшаяся струйка крови.
По ещё живому и совсем недавно такому красивому и серебристо искрящемуся боку джипа словно пробегала очередная мелкая судорога. Машины не плачут. Им не нужно вставать с колена после тяжелого удара в голову.
«Вот тебе и съездил к ёлочкам - молнией мелькнуло в слегка посеребренной, но уже начинавшей вишнево блестеть ручейками, голове Виктора Ивановича.
Его куда-то понесло, поволокло в калейдоскопическом вихре из взрывавшихся конфетти и праздничных салютов вместе с пронзающей насквозь, до последней клеточки болью от головы до позвоночника и запахом дизельного топлива и расплавленных тормозных колодок. Вот тебе и экстраполяция…».
Словно издалека, откуда-то из глубокой юности вдруг тихо зазвучали чистые русские мужские голоса. Они пели словно бойцы, стоящие плечом к плечу, чтобы не пропустить всякую нечисть на свою землю: «И жить ещё надежде до той поры пока атланты небо держат на каменных руках!».
Но голоса становились всё тише и невнятнее, а на смену салютам, фейерверкам и нестерпимой боли мягко и незаметно всё его тело и мозг заполняла мягкая и спокойная слабость, темнота и тишина…

Машенька, рыжая и смешливая собачка мексиканской породы, казалась гораздо моложе своих пяти лет. Хозяин её всегда выгуливал за полой куртки, защищая от ветра, а маленькая мордашка, по словам всех соседей не могла принадлежать взрослой и полной достоинства собаке. Она беспокоилась уже давно. Как только хозяин проснулся, она тут же прибежала из гостиной к нему на грудь, они почмокались по привычке носами, ещё немного она покрутилась рядом с хозяином, взрывая лапками маленькие подушки и простыню, и умчалась прочь.
Но он уехал, и ей стало тоскливо и неуютно. Она долго прыгала с кушетки на пол и обратно, забивалась под кровать или неожиданно долго лежала, не обращая внимания на свою подружку тоже маленькую кокер-спаниельку Тосю, предлагавшую ей повеселиться.
И вдруг, подбежав к компьютеру, который так и остался не выключенным после отъезда хозяина, она выгнула маленькую рыжую лохматую спинку, закинула вверх острую лисью мордочку и протяжно, плаксиво, долго, на высокой ноте и навзрыд заголосила. Голосок вибрировал, затихал и вдруг с новой силой вырывался откуда-то из самого маленького собачьего сердечка. Так, наверное, голосили все её далекие предки – койоты где-нибудь в далеких мексиканских вечерних сумерках, потерявшие маму и папу. Тося присела рядышком и удивленно и как-то задумчиво, глядя на Машеньку, медленно крутила своей ушастой головой: «Ты что, подружка?».
Хозяйка подошла к собачке и подхватила её с пола.
«Вот дурочка, ну что ты так плачешь, приедет, приедет твой папочка скоро, никуда не денется литератор твой, приедет и привезет тебе вкусненькую косточку. Какой же всё- таки безобразный этот лак от Шанель, - она даже подула на пальцы, слегка выгнув ладонь. Ну, словно ацетон, пока не высохнет».