Гражданин Бедначек на суде у бога

                 Каждому гарантировано право на жизнь...

                Всеобщая декларация прав человека


     А что бы это значило - право на жизнь, спросил я себя однажды. И родилась эта притча.
 
РАКССКАЗЧИК ОТКРЫВАЕТ В СЕБЕ ШТОЛЬЦА,
А В  БЕДНАЧЕКЕ – ЕВРЕЙСКОГО ОБЛОМОВА

     Помещики давно ликвидированы как класс. Тунеядцы отправлены в места не столь отдаленные. Как же жить теперь современному Обломову? Такому милому. Такому истинно русскому, даже если в паспорте у него под цифрой 5 написано «еврей», а фамилия вообще какая-то чешская и по образованию он учитель. Да еще учитель истории. Вот о чем я подумал, когда встретил Оську Бедначека, то есть Иосифа Оскаровича Бедначека, в родных наших переулках лет эдак через десять после получения аттестатов зрелости..
      В школе мы не были особенно дружны. Сидел он на галерке, ответами не блистал. Большая удлиненная голова с рыжим барашком на черепе смешно соединялась с коротким телом, а длиный книзу загнутый «чешский» нос придавал лицу какое-то постоянно унылое выражение». Класс, однако, то и дело сотрясали его неожиданные выходки. «Ну, ты даешь, Кюна!» - оскаблив унылое лицо клоунской гримасой, выкрикивал Оська, и имя немедленно прилипало к черезчур темпераментному однокласснику, хотя никто не мог понять его этимологию. «Есть музыка дро..., а есть - спу...., тебе какая больше подходит?» - вдруг, словно проснувшись, выпаливал Оська под ржанье класса, уже знакомого с детскими грешками, и снова погружался в сон наяву. Он наделял учителей и учеников удивительно клейкими прозвищами, и примерно в том же духе рассуждал о футболе, о кино, о писателях, хотя ни одно его сочинение на уроках литературы не поднималось выше тройки, равно как и его ответы по истории или географии. Но и двоечником он не был, несмотря на строгость нашего математика и одержимость нашего физика. «Элита» класса относилась к Бедначеку скорее пренебрежительно, и это мне не нравилось. Может быть, еще не вполне отдавая себе в этом отчета, я чувствовл, что выходки Оськи отражали зревший в нем протест против скуки жизни. Той жизни, которую изменить он не мог, да и не хотел. Так что я считал своим долгом время от времени встречаться с «изгоем».
       «Евтух гениален!», - вместо приветствия ошарашил меня Оська.
Как нормальный интеллигентный сноб 60-х, я тогда относился к Евтушенко так себе. А уж от «евтух гениален», словно речь шла о спартаковском футболисте, меня просто покоробило. Но Бедначек этого не заметил. «Читал последнюю поэму в Новом Мире? Офигенно!». Поэму я не читал, и не был уверен, что читать буду, но то что Оська читает литературные журналы меня заинтриговало. «Ты что, «Новый мир» выписываешь?» - спросил я недоверчиво. « Да нет, я тут в Некрасовскую библиотеку по соседству захаживаю», - немного смущенно ответил Бедначек. Некрасовская библиотека была действительно в двух шагах от его дома, но это была в основном библиотека для детей и подростков.

       С этой встречи мы стали видеться чаще и даже иногда вместе куда-то ходили. Впрочем, еще и в школьные годы я изредка заходил к нему домой, в коммунальную квартиру, где он жил вместе с какой-то тихой и тоже рыжей мамой-машинисткой. Квартира эта была Оськиной империей, а он - ее верным подданным. Кумиром обитателей империи, традиционно населенной слесарями, уборщицами и, кажется, воришками, был красавец Кружан – закадычный друг Бедначека. Прозвище «Кружан» дал ему, конечно, сам Оська, хотя добиться от него объяснения, почему «Кружан», никак не удавалось. Говоря о Кружане или Кружахе, мой бывший соученик преображался. Речь его становилась вдохновенной, почти столь же вдохновенной, как когда он заговаривал о спортлото. Но об этом позже.
       В общем, я изредка заходил в эту мало мне приятную квартиру, беседовал с оськиной мамой, ручкался с Кружаком и еще не совсем понимал, что имею дело не с Осипом Оскаровичем, а с Ильей Ильичем. И что сам я в данном случае не Л. В. В., а некто Фридрих Штольц. Да, уж конечно не мог я не заметить пугливой заботливости мамы-машинистки, хотя и вынужденной выпускать Оську из хрупко свитого ею гнезда, но явно желавшей, что лучше бы  он сидел дома. Об отце ни она, ни сам Оська не упоминали никогда. То ли он бросил их, то ли умер, то ли его посадили. Они жили вдвоем в их крошечной Обломовке, куда по большей части, приходя, я заставал Бедначека спящим.
       Потом случилось событие. Оська как раз скромно отпраздновал 40-летие, когда дом вдруг определили на капремонт и Оську с матерью переселили аж в двухкомнатную хрущобку где-то на северном полюсе Москвы. А вскоре и я уехал из нашего района. Пару раз я навестил их на новой территории. Оськиной маме квартира нравилась, а Оська очень тосковал по прежнему месту. Он с печальным вдохновением рассказывал о Кружаке, с которым продолжал встречаться, о пьянице Никандрыче, о какой- старухе, имени которой я не запомнил, потому что он так и предпочитал называть ее «Старуха». И постоянно ездил туда, в Центр со своего северного полюса. А затем умерла Оськина мама, и он остался в двухкомнатной квартире один.


РИТУАЛЫ ОСИПА ОСКАРОВИЧА

       Один... Тут я должен остановиться на некоторых, как бы это поделикатней сказать, особенностях что ли, в отношении Оськи к прекрасной половине человечества. Пока мы учились в школе, особенности эти не были сильно заметными. Школа мужская, времена и нравы пуританские. Появлялись, правда, и у нас непонятно каким образом созревшие подростки, которые даже хвастались фотографиями с полуголыми девочками из соседней женской школы. Но это были исключения, и симпатий у нас они не вызывали. Мы считали себя идеалистами, и мечтали о единственной, всезахватывающей и всеохватывающей любви в каком-то неопределенном будущем. Гормоны, разумеется, тоже требовали своего, вызывая прыщи и причиняя страдания. Но убеждения оставались нетронутыми. Так же как и девочки. Даже те, которые, казалось, готовы были закусить губу от досады.
       Таким образом, то что Оська не ходил на танцы, на каток, не бывал на наших вечеринках, особого внимания не привлекало. Мечтает ли он тоже о голубоглазой красавице в будущем, или вовсе ни о чем таком не мечтает, никого не интересовало. Но то, что казалось естественным в школьные годы, не могло не обратить на себя внимания после того как Оська перестал быть не только что школяром, но и студентом, а стал учителем и вообще седеющим и лысеющим мужчиной основательных средних лет. На мир он, правда, продолжал смотреть своими светло-голубыми, немного навыкате наивными глазами. И жизнь его текла в какой-то кадровой рамке, как будто по раз и навсегда просмотренному и утвержденному сценарию с минимальными поправками. Кто написал, и кто утвердил этот сценарий, понять было трудно. Мама ли своей заботливой и вместе с тем беспомощной опекой. Еврейский ли Б-г, незримо присутствовавший в их вполне атеистической советской семье? Отец, которого Оська, может быть, и не видел, но дух которого в нем оживал время от времени? Или сам Оська? Во всяком случае, не существо женского пола, единственной представительницей которого в его жизни была мама.
       Служил Оська учителем в вечерней школе, да и то лишь два вечера в неделю. И потому день его начинался не очень рано, зато развертывался по строгому плану. По Оське, наверное, можно было бы сверять часы, как по Эммануилу Канту, настолько он был  постоянен в своих привычках. Утром Оська приходил на бульвар, где в те благостные времена стояли не только скамейки для любителей бульварных шахмат, но и многочисленные стенды с очень свободной и совершенно бесплатной прессой. Оська не гулял по бульвару, как некоторые. Гражданин Бедначек выполнял свой советский гражданский долг, переходя от стенда к стенду, пока не прочитывал от корки до корки все, что было там приколото, пропечатано, утверждено политорганами и одобрено цензурой.
       Если вдруг поздним утром я сам оказывался на этом бульваре, то непременно уже издалека замечал характерно изогнутую фигуру, с головой буквально приклеенной к стеклу газетного стенда. «Ну, как тебе дело Терца?», - будучи всегда озабоченным политикой, спрашивал я Оську?» - «Кого», - недоуменно переспрашивал Бедначек, с трудом отрываясь от стенда, заполненного пасквилями по поводу шумевшего тогда диссидентского процесса. И начинал пересказывать футбольные новости. Зачем же он все это читает, если ничего не видит и ничего не помнит, спрашивал я себя? И не стукало мне тогда в голову, что, может быть, была это Оськина стихийная тактика, эдакая еврейская осторожность, внушенная ему мамой, папой или еврейским богом. Не то чтобы он боялся, не выдам ли я его, не нашепчу ли где-нибудь что-нибудь. Просто он инстинктивно оберегал самое свое внутреннее «Я» от того, от чего другие оберегали внешнее бытие вполне сознательно.
       Была, правда, у Бедначека и другая особенность. Завершив обход стендов, который занимал обычно не меньше двух часов, он переходил к не менее длительному обходу своих бывших владений: переулков, дворов. Затем останавливался у бывшего своего дома, созерцая происходящее вокруг так, словно был еще там внутри, у окна. Он радостно рассказывал мне о встречах, если замечал какие-то знакомые по прошлому, пусть и совершенно чужие, лица прохожих. А завершив ритуал, направлялся в диетическую столовую.
       Время от времени, и я, в роли светского приятеля-опекуна,  приглашал его зайти в какое-нибудь кафе. Делал он это неохотно, но соглашался. Мы входили, сдавали пальто в гардероб, и вдруг он исчезал. Исчезал надолго. Очень надолго. Обычно я терпеливо ждал его, но однажды не выдержал и спросил: ты опять исчезнешь на час? Что ты так долго делаешь там? Оська смущенно улыбнулся, и ничего не ответил. В конце концов, прождав его в одном большом кафе как-то минут 20, я набычился и пошел его выуживать. Бедначек стоял, скрючившись, над умывальником, и монотонно снова и снова мыл руки. Теперь я знал, что он делает в своих исчезновениях. Боже мой, он просто ритуально моет руки перед каждой едой. Какая странная чистоплотность для человека, у которого неделями неметено в доме. И какая странная забота о здоровье у человека, который всю зиму ходит в каком-то старом плаще. Я угадывал здесь тайну. Я не знал тогда, что евреи должны мыть руки перед тем, как есть хлеб. Думаю, что и Оська не знал об этом. И все-таки он повторял этот ритуал каждый раз, когда мы с ним заскакивали в какой-нибудь пищеблок. И отказывался есть, если в пищеблоке не было туалета.

ОСЬКА ОБЛОМОВ – РОМАНТИК ОДИНОЧЕСТВА

       А встречались мы с ним после смерти мамы-машинистки все чаще. Вдруг выяснилось, что Оська удивительно музыкален и что он – доморощенный бард.
Теперь время от времени он приезжал ко мне и сообщал, что написал новую песню. Написал – это конечно эвфемизм, ибо Оська никогда ничего не записывал. Все сочиненное он держал в голове. Решаясь спеть, он вдруг принимал очень серьезную позу и хрипловатым, однако более чем приятным баритоном, негромко и взволнованно в уверенном ритме пропевал текст, наложенный на не бог весть сколь оригинальную, но трогательную, правильную и, притом, несомненно, собственную мелодию. Тексты его были наивными, но по-своему поэтичными. В них сквозили юмор, добро и неизменная ностальгия. Сквозь них утекали куда-то в глубины памяти люди, дома, времена. Или наоборот, люди, дома, времена выплывали из памяти. В песнях  были сны, мечты, печаль, ожидания, главным образом несбывшиеся. В них не было женщин, не было любовных страстей, почти не было природы. Но был город. Город тихих переулков и коммунальных квартир. И в городе этом, среди заменявших леса, поля, моря и горы каменных стен билась, как голубая жилка на его виске, живая и тонкая душа города.
       Исполнял он свои произведения, естественно, «а капелла», хотя несколько раз я порывался подыграть ему на своей дилетантской гитаре. Ему это нравилось, а мне не очень. Я предпочитал слушать. И боюсь, не был ли я его единственным слушателем. Он же, в свою очередь был единственным слушателем моих любовных историй. Хотя в принципе я терпеть не мог мужских разговоров о бабах, но почему-то с ним у меня возникало желание поделиться. Чем-то он провоцировал во мне это желание. Скорее всего, я чувствовал, что ему это надо.
       И в самом деле, взрослый мужчина, он жил и жил один. В свои почти 50 Оська, Осип Оскарович Бедначек, учитель истории в вечерней школе, оставался, похоже, невинным холостяком. Занятно, что при этом он как-то легко, можно сказать залихватски, завязывал уличные знакомства. Не каждый умеет это делать. Я, например, хоть в иных ситуациях вроде  бы светский лев, всегда боялся пошлости. Как объяснить такой акт? Самому себе, ей, окружающим? Я понимаю внезапный, неудержимый порыв влюбленности. Но и тут нужна дистанция, подготовка. Узнать, где она живет, где ходит. Ждать, стоять под окнами, часами дежурить у подъезда. И только тогда решиться... Или не решиться... А если нет неудержимого порыва, тогда - что? Ты мне нравишься – не хочешь ли со мной в постель? Да, теперь это норма. Рационализация секса. И хорошо воспитанная девочка скажет: давай. Или: извини, мне это не нужно. Улыбнулись, раскланялись, разошлись. Но что-то во мне, убежденном рационалисте, не очень приемлет такую рациональность.
       Так вот, мой подопечный легко знакомился и также легко уходил в кусты. Знакомства его никогда не имели продолжения. Но тема: «девочки», - его определенно волновала. Он жаждал моих откровений.

 НЕМНОГО О ГОНЧАРОВЕ,  АНАСТАСЕ ИВАНОВИЧЕ МИКОЯНЕ
И ЛЮБВИ К МОРОЖЕНОМУ

      Не так ли жаждал Илья Ильич откровений Штольца, о чем, разумеется, Гончаров не смел и думать написать. Девятнадцатый век, все-таки. А ведь должен же был Илья жить и страдать своим полом. Не кастратом же был он, несмотря на изрядную упитанность. Нет, не был он кастратом, как видим мы в эпилоге. Нашел же он свою Агафью Тихоновну под конец жизни. И не ездил Илья Ильич в бордели... Штольц его, вроде бы, туда не вытаскивал, а сам он, как известно, не слишком любил двигаться. Так что же? Девки дворовые, мастурбации, поллюции? Молчит об этом великий русский писатель девятнадцатого века. Но мы-то уже в двадцать первом живем. Так что, кто знает, быть может, дружба двух героев и на том строилась, что ждал Илья Ильич чего-то такого от Штольца? Может даже втайне от самого себя. Или впрямь была у него сексуальная патология? Не знаю... Но Оська Бедначек от меня в качестве Штольца чего-то такого определенно ждал. И как-то я решил превратить скупые и не очень охотные мои рассказы в действо. «Пойдем-ка в кафе-мороженое», - сказал я Оське.
       Кафе-мороженых тогда на улице Горького было два – старое и новое, и они жестоко конкурировали между собой. Старое было облюбовано московскими старожилами, а отчасти иностранцами, еще с довоенных времен. Сам Микоян по заданию Сталина скатал в Америку и привез голодным московитам машину, делавшую чудесные разноцветные шарики - излюбленное лакомство нескольких поколений тех, кто не мог себе позволить провести вечер даже в самом дешевом ресторане. Москва, впрочем, в отличие от остальной России, в то сталинское время не была уж столь голодной. Гегемон, правда, довольствовался «ливерпулем» - ливерной колбасой, которую запивал запечатанной красным сургучом чекушкой за рупь-двадцать. Почему и величалась любовно она, – вкусно неочищенная водочка, - «рупь-двадцать». Но даже средний совслуж уже мог раз в неделю наполнить кошелку увесистым шматом черной икры, прикупить балычка, докторской колбасы, да еще пару свежейших пирожных от Филиппова. Так что двухэтажное кафе-мороженое недалеко от Кремля вполне вписалось мраморным десертом в довоенную диету средне-интеллигентного москвича. И пережило войну. Когда после чудовищно голодных и холодных военных лет кафе вдруг вновь открылось, это было чем-то вроде национального праздника для московского народа, который ведь, на самом деле, и есть своя особая нация внутри многонациональной России.
       Что касается конкурента под само собой разумеющимся названием «Север», то не знаю, кто придумал дублировать микояновский эксперимент. Я, однако, оставался верен старой микояновке. Не то чтобы я очень чтил хитроватого армянина, а просто там было как-то привычней, и потому – уютней. И даже мороженое там казалось более вкусным. Но кроме мороженого было там нечто  поважнее.
       «Свободно здесь? Вы позволите?». На переполненной балюстраде свободных столиков не было. Я знал, что их не будет, потому и вел Оську наверх. Там можно было без особых этических страданий подсесть к паре подружек, может быть и не очень-то возражавших против знакомства.
Начинал Оська. Это была его обязанность. Мое штольцево дело было – привести его сюда, выбрать пару, спросить разрешения и спровоцировать моего обломчика к исполнению долга. Дальше Штольц утыкался в меню, которое на самом деле знал наизусть. А Оська милым обломовским тоном произносил какую-нибудь важную светскую фразу вроде того, что «Извините, а какое вы мороженое любите, пломбир или сливочное?». Одна из «девочек» под ироническим взглядом другой вежливо начинала рассказ про любимое мороженое. Илья Ильич с большим участием задавал еще несколько подобных вопросов. Но вот знакомство или намек на знакомство состоялось. Оська свой потенциал исчерпал, и тут включался я.
       «А Вы знаете, какие песни сочиняет мой друг?» - спрашивал вдруг я, определив, что момент настал. Оська смущенно отмахивался, но в глазах собеседниц уже поселялось любопытство. «Может, исполнишь?» - небрежно бросал я Оське. Мне-то, собственно, вся эта клоунада, вроде бы, не была нужна. Я не был одинок. А все же, кто его знает, чем-то, похоже, возбуждала меня роль Лепорелло при чуднОм моем приятеле Доне Оське. Ведь и гончаровского Штольца несомненно возбуждало его опекунство.
«Нет, - отвечал Дон Бедначек, - я не могу. Здесь шумно, да и лучше бы под гитару...». Это был пароль. «Знаете что, давайте как-нибудь встретимся...»
Девочки переглядывались. «Давайте, как-нибудь», - говорила более смелая.
« А может, прямо сейчас? Поедемте ко мне или к Осипу!»
Мы надевали пальто, выходили на морозную улицу. Я высматривал такси, открывал дверь машины. И тут Оська линял. «Давайте я в другой раз», - бормотал он так, словно, не я у него, а он у меня служил Лепореллой. Так повторялось несколько раз, и я решил, что он застарелый импотент или вообще кастрат от природы. Но ведь он продолжал теребить меня своим прямо-таки подростковым интересом к ним, к женщинам. Мне было жалко его. И в то же время меня все более занимала его история.

КАББАЛА, ЦИФРЫ, ДЕНЬГИ

       И тут открылось, что есть у моего обломова настоящая страсть. Гр-н Осип Оскарович Бедначек оказался яростным фанатом... спортлото. «Ты маловер!», - заорал Оська с искаженным лицом, когда я саркастически высказался по поводу его увлечения. Бедначек принес мне толстую тетрадь таблиц, расчетов, записей выигравших номеров и их комбинаций. Да, это была работа. Не то что вечерняя школа. Каков энтузиазм, какая неистовая вера в удачу. Это был уже не Обломов. Это был Достоевский в угаре игры. Или, может быть, - то и был не замеченный Гончаровым настоящий Обломов.
    «Как можешь ты рассчитывать на выигрыш в дурацкой лотерее?» - злился Штольц в моем лице. «М-маловер! – парировал Оська, и светлые глаза его вспыхивали темным огнем. «Смотри.... – он вынимал свои тетради, - «Вот прошли двойки и пятерки... А такие как ты, ничего не понимают». И захлебываясь он выливал на меня всю гамму страстей, которые при моем полном неведении, оказывается, кипели в переходах на Пушкинской площади, где собирались фанаты спортлото. Я понял – передо мной Мечта. Мечта, которая помогает выжить в плывущем в никуда мирке, где нет ни мамочки, ни Захара, ни поместья...
       «Ну, выиграешь ты сто тысяч, а что будешь делать с ними »? При этом вопросе Оська вдруг как-то странно сникал. «Есть планы», - говорил он уклончиво, никогда не проясняя, какие. И было очевидно - никаких планов у него нет. Я понял – хотя и много позднее, - что его вообще совершенно не интересуют деньги. Его даже выигрыш как таковой не интересует. Спортлото – это была его академия, его творчество, его интеллектуальный взлет. Как у того короленковского еврея, который на чердаке заново открывал законы Ньютона. Или как у тех иудеев, которые годами размышляют о Торе, ничего не требуя взамен.
       И все же не мог я смотреть, как ходит он зимой и летом в одном и том же потрепанном плаще и каких-то допотопных, на мешок похожих брюках. Тем более, был один случай. Мы с тогдашней моей подругой собрались на одну из бульдозерных выставок, как положено - в чистом поле. На дворе мороз трескучий, а очередь из тайных диссидентов и просто зевак занимать надо было с ночи. И Оська вызвался сделать это. Вот приезжаем мы в своих дубленках и сапогах на меху, и видим синего Оську в неизменном плащике и кедах. И стоит себе невозмутимо хоть бы ему мороз в 20 градусов да еще ветер колючий – хны. «Что ж ты не оделся по зимнему, -говорю ему. - Или тебя как Ходжу Насреддина дыры в плаще греют? Так у того хоть лисья была шубка с дырами». Оська криво усмехнулся, качнул головой - нормально.
       Так вот, в роли делового человека, Штольца, я решил втянуть Оську в работу и, соответственно – в заработки. Учреждение, в котором я служил, издавало некий бюллетень.  Предполагалось подпитывать советского читателя, слабого по части иностранных языков, но хорошо знакомого с советской цензурой, комиксами из иностранной философии, истории, и прочих интересных знаний. Нашелся, однако, мудрый человек и сказал – это непатриотично. Давайте и советскую макула... извините, литературу реферировать. Так открылся лакомый кусочек для бедствующих аспирантов,  младших, а порой и старших научных сотрудников, которые паслись вокруг этой кормушки, зарабатывая ночами на хлеб, а временами на масло, и иногда даже на запчасти для своих разваливающихся запорожцев.
       Работка была - не бей лежачего. Но напоминала копание в куче навоза для поиска осколочка жемчужного зернышка. Надо было стараться из кучи вонючих клише выудить ядрышки полезной мысли или данных. Многие, впрочем, обходились без этих тонкостей. Так вот, предложил я, давай Оська, ты историк, тебе и карты в руки...
       Не тут-то было. Бедначек долго и упорно отнекивался. И в то же время все жестче и жестче наседал на меня, требуя участия в спортлото. Тогда я предложил ему сделку. Он будет писать рефераты, а я войду в долю в игре в спортлото. После длительных колебаний Оська согласился. Я дал ему пару книжек и игра началась.
     Разумеется, я не был бы Штольцем, если бы не попытался затею рационализировать. Играть – так играть, а значит – рассчитывать и выигрывать.     Понаблюдав на экране за работой лотерейного колеса, я пришел к некоторым основанным ена простой школьной физике выводам. Исходя из них мы стали делать ставки. Мистические рассуждения Оськи и его приятелей с Пушкинской я начисто отверг, тяжело наступив на мозоль Оськиного романтизма. Надо сказать, что он долго и азартно сопротивлялся. Еще бы,  без мистики цифр исчезала вся романтика его занятия. Как знать, может быть, генетически мозг Бедначека с самого зачатия был нашпигован тайнами каббалы. Но я был неумолим, и он, в конце концов, сдался. Особенно, когда мы с ходу получили несколько, правда, мелких, выигрышей. И реферат он мне тоже принес. Изделие было без изыска. Мне пришлось над ним поработать. Но главное – колесо закрутилось. И деньги на новый плащ Оська получил.
       Крутилось колесо, однако, недолго. Выигрыши появлялись все реже. Система явно давала сбои. Рефераты тоже. Пока в один прекрасный день Оська не сказал, что больше эти заниматься не хочет. «Ну, почему ?» - спросил я с досадой.
 – «Нет времени», - ответил он.
-   «Какого времени, ты же полдня спишь и на работу ходишь два вечера в неделю».
- «Нет времени», - ответил Оська упрямо и выложил книгу из сумки на стол.
Я понял, что скандалить бесполезно.

ОЛГА
       И тут, как и должно быть в нашей истории,  явилась, наконец,  Олга. Да, Олга, именно Олга, а не Ольга, хотя на самом деле звали ее Элга, но она не любила свое германизированное имя. Так вот, как-то Оська зашел ко мне на работу, и тут его настигло. Олга была очень недурненькой, довольно еще молодой научной сотрудницей. Добротная ее фигурка излучала энергию, а большие глаза – любопытство с академическим привкусом. Особо, если дело касалось мужчин.
       Так вот, прекрасные Олгины глаза задержались и на рыжем барашке, и на плаще, и на «чешском» носе моего Оськи. И он их взгляда не выдержал. Он галантно поклонился Олге, получив в ответ энергичное «здравствуйте».  И ушел. Но после этой встречи Оська позвонил мне и своим хрипловатым голосом стал подробнейшим образом допрашивать насчет встреченной в коридоре особы. Весь комплекс анкетных вопросов был задан, в том числе вопрос о семейном положении. И я понял – Бедначек влюбился.
       Олга жила с красавцем сыном, унаследовавшем стать и чудесные брови от отца-афганца. Афганца не в смысле зеленых фуражек, а просто настоящего этнического афганца, носившего когда-то не фуражку, а чалму. Дело было давнее. Родила Олга едва в семнадцать. И теперь компенсировала одиночество периодическим поиском кандидатов в мужья, считая при этом, что мужчины ни на что большее не годятся, кроме как забивание в доме гвоздей. Не знаю, в прямом смысле занятия или в переносном. Была она дама добрая, вполне способная на заботу о ближнем, хотя и в рамках нормального городского эгоизма. Чем не пара, хотелось бы подумать. Но может ли такой чудик как Оська понравиться вальяжной даме? И справится ли он при его-то еврейско-обломовских нравах с русской красавицей? Нечто подобное подумал Штольц в моем лице, учуяв Оськин серьезный интерес к Олге. Как ни странно, но и Олга не замедлила спросить меня, что это за субъект приходил ко мне на работу. Я неопределенно развел руками, а затем, даже не успев подумать, пригласил Олгу в гости.
       В условленный день Оська приехал задолго до назначенного времени. Он был непривычно чисто выбрит. Рыжый барашек тщательно приглажен. И он был в костюме, который, как мне показалось, был почищен и даже выглажен, а под воротником красовался галстук. Это был как бы совершенно новый Оська, почти красивый, и меня, старого бонвивана, даже слегка кольнула ревность. Штольц не собирался заводить роман с Олгой, но все-таки невольно желал ее внимания. Не так ли и Штольц гончаровский?
       Действительно, Олга пришла. Часа полтора мы занимались типичным для московской кухни трепом, пока из беседы не выскочила, - случайно ли, -  тема женщин, жен, женитьбы. Какой должна быть жена? «Я покажу, как женщина может быть и той, и другой, и третьей в одном лице», - сказала Олга и убежала в дальнюю комнату. Мы с Оськой насторожились.
       Олга явилась нам в моем пиджаке, в моих очках, - как только она что-то видела в них, - и с книгой в руках. Она изображала жену – ученую даму. Мы с Оськой дружно похлопали ей. «Какую жену хотите видеть теперь? – спросила Олга, снимая очки, и глядя на Оську. – Э... - задумался Оська...
- Злую жену», - выкрикнул я. Олга бросила на стул пиджак, положила на стол очки, слегка встрепала волосы и, схватив с вешалочки кухонное полотенце, а из мойки тарелку и нож, закричала: «Опять посуду не вымыл?» Злая жена у нее получилась хуже ученой дамы, но все же мы похлопали и этому образу. «А теперь, сказала Олга, я буду доброй женой, я буду женой-рабыней», - и скрылась в ванной. Ее довольно долго не было, но вот дверь ванной открылась, и мы с Оськой замерли. Перед нами предстала восточная женщина, почти обнаженная, в сделанной из полотенца чалме на голове, и в полупрозрачной шали вокруг тела. На лицо она набросила платочек, долженствовавший изображать паранджу. Она прошлась, качая бедрами, перед нами, подошла близко, слегка погладила меня и Оську по головам, затем сбросила платок-паранджу и послала каждому воздушный поцелуй, изобразив одновременным движеньем что-то похожее на танец живота. Мы обомлели. «Все, - воскликнул я. - Олга, беру Вас в жены!» . Оська молча смотрел на нее. Олга рассмеялась и поспешила в ванну, откуда через некоторое время вышла в своем обычном виде. «Да, это тебе не кафе-мороженое», - успел шепнуть я Оське, пока Олга переодевалась. Он молча кивнул.
Надо сказать, что обитал я тогда в новом районе, который хотя и не был сильно удаленным от центра, но напоминал остров, откуда выбраться без машины, да еще ночью было не очень просто. Я предложил своим друзьям заночевать. Оська сразу отказался, а Олга вдруг согласилась, заронив в коварной моей мужской натуре не вполне даже осознаваемую мысль. Как я уже сказал, заводить с Олгой роман в мои планы никак не входило. Тем более – матримониальные. Но она все же нравилась мне, а устроенный ею спектакль определенно возымел всем понятное действие. На мое предложение Олга ответила соблазнительной улыбкой. Но как только Оська стал собираться и прощаться, она вдруг спросила, не проводит ли он ее. Я должен был признать свое поражение. Но это меня не огорчило. Я все-таки оставался Штольцем. Оська же, непривычным для меня голосом ответил, что с удовольствием проводит Олгу. Голос его, впрочем, слегка напоминал тот, которым он пропагандировал спортлото. И они ушли.
Что произошло дальше,  лучше прочесть у Гончарова. Знаю, что проводил Оська Олгу до подъезда. О чем говорили, не стал Оська рассказывать. Отделался общими фразами. Потом несколько раз спрашивал ее телефон. Олга тоже долго ничего не говорила, так словно и не было этой встречи. Но мне Оська не переставал названивать и объяснять взахлеб, что за женщина Олга. «Так в чем же дело? - вскипал я, наконец. – Давай, решайся!». В трубке повисало молчание.
«Странный у Вас друг», - вдруг сказала однажды Олга, встретив меня на работе. Но я и без нее знал, какой Оська есть. Потом он исчез. Телефон у него за неуплату отключили что ли. Или спал он по полдня, телефон выключая. Олга меж тем, нашла, наконец, подходящего Штольца с хорошей научной карьерой и об Оське больше не спрашивала. Я же к тому времени оказался погруженным в свои работы и заботы, и как-то отодвинул Оську почти на пару лет за горизонт своего внимания.

АГАФЬЯ ТИХОНОВНА НА СОВЕТСКИЙ МАНЕР

Наконец, я решил вновь позвонить ему. В трубке послышался женский голос. «Извините, ошибся», - хотел я повесить трубку, поняв, что резковатый этот голос совсем мне не знаком. «А Вам кого?» - перебил меня голос. «Осипа Оскаровича», - ответил я вполне официально. «Осип, тебя» - протрубил голос и спустя пару минут в трубке зазвучал слегка хриплый со сна тенорок моего обломова.
       «Кто этот там у тебя»? – спросил я
- «Давай встретимся, расскажу» , - ответил Оська, в то время как в трубке слышался писк младенца.
       «Я женился», - без обиняков сообщил мне Оська, когда мы встретились с ним в кафе. На этот раз, видимо, и он испытал чувство удовлетворения, глядя на мою ошеломленную физиономию. Во всяком случае, по губам его пробежала характерная усмешка. Шок от новости не помешал мне отметить, что на Оське был совершенно новый, хорошо отутюженный костюм, крахмальная рубашка и яркий галстук, какие обычно носят провинциальные франты. Даже ботинки были новые вместо привычных кедов. «И ты теперь не играешь больше в спортлото»? – спросил я его. «Почему? Наоборот еще как играю. Это ты маловер, а Глаша вместе со мной играет». Теперь я знал, что жену его зовут Глафирой.
«Так как же это произошло, Оська? Ты же был определенно в Олгу влюблен», - не удержался я.
– «А вот так, - пропустив мимо ушей слова об Олге, солидно ответил Оська. – Мы в диетической столовой познакомились. Она как раз из Саратова приехала».
- Из Саратова значит?
- Да, отец у нее там большой начальник, а сама Глаша – конструктор. Кандидат наук. Хочет здесь работать.
- Понятно...» Угораздило же тебя, подумал я, припомнив резковатый голос новоиспеченной Оськиной жены.
- А она что, с ребенком приехала?
- Нет, это наш, Настенька, ей три месяца уже.»
Вот это да, не мог я опомниться. Ну и пострел оказался Оська. Или это Глаша саратовская хорошим стрелком оказалась, с ходу в кролика стрелой амура угодив. В роли Агафьи Тихоновны она мне как-то не очень представилась. Не была ведь Агафья Тихоновна кандидатом наук. И не из Саратова в Москву в именье Ильи Ильича переехала. Да и прописки тогда не существовало, кажется. Не пишет об этом Гончаров, во всяком случае. Тьфу на меня. Что за гнусные мысли...
- «Молодец, Бедначек! - хлопнул я его по плечу. - Рад за тебя. Выпьем что-ли за твою новую жизнь! –
- Да нет, я не пью. Давай чай или газировку какую-нибудь закажем».
Я все-таки выпил свою рюмку. Надо было ошеломление успокоить. А Оська размеренно, небольшими глотками допил свой чай. С тем и расстались, пока не пришел и мне час с Глафирой его познакомиться.
Час этот выпал, правда,  не скоро. Настеньке было уже года три. С Оськой мы, разумеется, пару-другую раз виделись, но о жизни своей семейной говорил он не очень охотно. Больше о Настеньке – прелестном ребенке, по его словам. И каждый раз губы его при этом оттопыривались, а в глазах появлялась влага. Как если бы он лучшую свою песню спеть собрался.
- Так ты как, в спортлото играешь, успехи есть, - спросил я как-то? Оська воодушевился.
– Давай, подключись, маловер! Тут как раз сейчас я рассчитал тридцатики и однушки должны выйти, - сказал Оська, доставая из пакетика все ту же неизменную тетрадь. –
- Не, ты уж лучше с Глафирой,  – ответил я смеясь.
- Все вы маловеры, неожиданно зло проворчал Оська.
- Что, не играет больше Глафира?
- Да она тоже маловеркой стала. Работой занята.
- Так она работает уже?
- Работает. Прописку оформила и на работу устроилась. Хорошую зарплату получает, а на спортлото денег не дает.
- Да зачем тебе теперь спортлото. У тебя Настенька на руках. И жена зарабатывает.
- Ничего ты не понимаешь! Все вы маловеры. Вот и Настя от мамы научилась меня лохотронщиком обзывать.
       Тут я понял, что пришла пора мне навестить их дом.

Дверь открыла Глаша, за спиной которой маячила Настя. Оськи пока не было видно. Зато стало сразу заметно, как изменилась квартира. Вместо потрепанных зеленоватых казенных обоев, уже в прихожей цвел почти аристократический дуб. В открытую дверь кухни просматривались новый кафель и новая кухонная мебель. Жестко пожав мне руку, Глаша жестом указала на большую комнату, куда за мной последовала Настя, а сама удалилась на кухню, где что-то кипело.
       Разумеется, мы тут же занялись с Настей принесенным розовым медвежонком. Почему розовым, я никогда понять не мог. В жизни не видел розовых медведей. Может, бродят они где-то за северным полюсом в час заката. Но заводных медведей других цветов в отделе игрушек не было, хотя Настеньку урчащий медвежонок явно заинтриговал. Комната тоже радикально преобразилась. Она обросла добротной, хотя и стандартной темно-вишневой мебелью чешского производства. У стенки расположилась основательная раздвижная софа. Паркет был отциклеван и покрыт лаком. На стене даже появилась репродукция знаменитого шишкинского леса. Словом, ясно было - здесь устраивались всерьез и надолго.
     И тут в дверях появился слегка заспанный Оська и поманил меня в свою комнату. Вот здесь все оставалось по-прежнему. Тот же помятый диванчик
с едва прибранной постелью. Колченогий столик со стулом. И полка с несколькими пыльными книгами. На столе – чашка недопитого чая в обрамлении нескольких кусочков сахара на блюдце. Вокруг сахара кружилась муха. Определенно не хватало Захара.
- Ну что, друг, как жизнь семейная? – спросил я бодро. Оська многозначительно кивнул на дверь и приложил палец к губам. Затем закрыл дверь.
- Что, не очень? Не так что-то? – снова спросил я. - Постой, а ты почему свою комнату не отремонтировал. Был же ремонт в квартире?
- Да зачем мне это. Куда я деваться должен был? – ответил Оська с раздражением. Мне и тут хорошо. Мы с мамой здесь и так хорошо жили. –
Ностальгия, подумал я.
– Да и денег не хватило, - неожиданно добавил Оська. «Ты все на свое спортлото ухлопал», - передразнил он вдруг жесткую речь жены. – А ничего я не ухлопал. Почти и не играл даже. Да не нужен мне этот ремонт. Зачем он мне? Но она – он сказал не Глаша и не Главира, а просто ОНА – она хотела.
- Но разве плохо. И спать там вам удобней. Софа хорошая вместо старой кровати.
- Спасть? Да не сплю я там, - выпалил Оська, и посмотрел на закрытую дверь.
- То есть как это? – удивился я?
- Сказала, что не хочет больше спать со мной. Давно уже. Как только Настя родилась.
       Я не стал задавать роковой вопрос. Зачем еще больше
травмировать мужчину. Есть у него Настенька с обещавшим стать столь же длинным как у него и как у Глафиры носом и блондинистой головкой, обещавшей продолжить рыжее наследство папы и бабушки. Есть у него все-таки жена. Пусть не Агафья Тихоновна, но что-то она готовит на кухне, да вот и костюм ему купила. Ну и ладно. Странная ведь вещь эта - любовь-нелюбовь. С тем и уехал, чаю с семейством попив и пирожка глафирина, вкусного, должен сказать, отведав.
       И потекло дальше нескончаемое время. С Оськой виделись мы все реже. Настя, между тем росла. Росла и щетина на Оськиных щеках, становясь все более седой. Да и рыжий его венчик вокруг образовавшейся лужайки лысины становился все более серым. Глафира, по его словам, преуспевала на работе и готовилась уже к защите докторской. Я же все энергичней погружался в общественное движение.
       И все же Оськина судьба не оставляла меня в покое. Уж больно ясно было, что плохо ему там, на Северном Полюсе его семейки. Особенно жаловался он на то, что Глафира настраивает Настюшку против него. Я в это не очень верил, и как-то решился снова нанести им визит. Может, поговорю с ней. Сказано- сделано. Дверь на этот раз открыла сильно выросшая Настя. Она  проводила меня в комнату, приняв цветы, заготовленные для Глафиры, добросовестно понюхала их и сказала: «Хорошо пахнут. А папа никогда маме цветов не дарит. У папы никогда денег нет». Между тем из комнат донеслись крики. Шел тот неприкрытый семейный скандал, когда озверевшие от вынужденного воздержания и прочих прелестей безлюбовной жизни супруги уже не могут сдержаться и никого постороннего не стесняются. «Я же хотел как лучше?» - натужным дискантом, выкрикивал, в чем-то оправдываясь, Оська. «Мало чего ты хотел, убожество» - визгливо заливалась Глафира. Не во время я явился.
     Разговор с Глафирой все же  состоялся. Она долго жаловалась на Оську. «Спит целыми днями или своим спортлото занимается. Какие-то дурацкие песни сочиняет. Потом уезжает куда-то, и нет его целый день. За собой не следит. В душ его не загонишь. Только руки перед едой часами моет, ванну с совмещенным узлом занимая. И не бреется, зарос. Да плевать мне на все это. Он и вовсе мне не интересен. И не знаю кому...»
- Так зачем замуж за него шла?
- Надо было, вот и пошла, - отрезала Глафира.
- Но ты пойми, Оська же в другом мире живет, он же поэт в душе.
- Поэт, - пусть пишет и печатает. И гонорары получает. Я вообще не понимаю, для чего такие поэты живут. При слове «поэты» она сделала гримасу, и голос ее налился саркастическим ядом.
- Но он же твоему ребенку жизнь дал.
- Это я Настю родила. Делом занимаясь при этом, между прочим.
- Верно, но и дела бы у тебя не было, если бы не он и не его квартира.
- Так что теперь я должна на него всю жизнь горбатиться?
-  Горбатиться - не горбатиться, а заботиться … 
-  Я забочусь, сколько положено. Только забота моя ему не очень нужна. Он же не от мира сего.
- Вот это ты верно понимаешь, - удивился я неожиданному повороту ее речей
- Верно, верно... Только нам с Настей от этого не легче. Не понимаю, зачем такие на свет являются.

ПОХОРОНЫ ОБЛОМОВА

       Мы встретились с Оськой после этого только один раз. Я тогда собрал у себя в каморке большую компанию гостей – друзей, родных, знакомых. Оська приехал весь заросший седой щетиной, в сильно обтрепанном костюме, когда-то купленном ему Глафирой, в грязноватой рубахе, но при том же галстуке, из под которого торчало брюшко и мешком свисали брюки. Он молча сидел почти весь вечер, что-то жевал, лишь изредка отвечая на вопросы. Потом я и Дора попросили его спеть. Неожиданно он согласился, и сразу стал другим. Глаза его увлажнились, он весь приосанился, подобрался и запел. Пел он, как всегда, хрипло, может, чуть более хрипло, чем обычно. Но пение его завораживало. Он пел о доме, где рождались мечты, которые не сбывались и никогда не сбудутся. А все же это был дом. Его дом. Дом всех нас. Песня была недлинной. Он кончил, и наступила долгая пауза. В глазах у женщин стояли слезы. Да и мне словно что-то попало в глаз.
       Больше мы не виделись. Дела, закрутили меня в вихре тех лет. Лишь года полтора спустя я вспомнил, что надо бы поинтересоваться, как там у Оськи. Настя уж, наверное, совсем большой стала. Я набрал его номер. Ответил лишь отдаленно знакомый голос – я с трудом узнал Настю. « Ну как вы там, как папа, как мама?» - спросил я бодро. « А папа позавчера умер», - ответила Настя. Трубку взяла Глафира, и я узнал, что обнаружился у Оськи простатит, который кончился раком. Операцию в местной больнице сделали поздно и плохо. «Он сильно мучился?» - спросил я, до боли закусив губу. « Не очень, по-моему, - сухо ответила Глафира. – Послезавтра похороны... Хованское кладбище. 11 часов...
      

На похороны я опоздал. Как ни гнал я свою девятку через пробки, трамвайные пути и даже красный свет, пробиться к назначенному времени к жуткому месту за кольцевой дорогой, где хоронят индустриальным способом и могилы роют бульдозерами, мне не удалось. Я встретил Глафиру и Кружана уже на их обратном пути к воротам. Больше никто хоронить Оську не пришел. Даже Настя. Молча пожав им руки, я прошел к могиле, на которой ничего не было кроме колышка с номером, воткнутого в небольшой холмик земли. Я положил на холмик свои каллы. И вспомнил, как хоронили в крематории другого нашего комелетона. «Гражданин Советского Союза Мирон Абрамович Городницкий окончил свой жизненный путь», - сказала там ритуальная дама - распорядительница. Боже мой, какой выдающийся патриот придумал эту дурацкую фразу, содрогнулся я тогда? Ведь это просто наш Мироша, отличник и заводной парень, лежит здесь в гробу. «Гражданин...окончил путь...». Будто проехался гражданин на трамвае, взял и сошел на остановке. Или бухгалтерский отчет закончил. Но тут я задумался. А Оська? Был ли Осип Бедначек гражданином?  Был ли он рожден гражданином? Или только был он признан гражданином со стороны милиции, райсобеса, отдела народного образования района, где учительствовал, со стороны Всемирной организации здравоохранения или со стороны Организации Объединенных Наций? И вновь возникла в памяти фраза Глафиры: зачем только такие родятся? В каком суде найти ответ на этот вопрос? Мне показалось я услышал голоса.

     СУД
 
- Так что Вы, гражданин Бедначек, скажете Богу? Анкету Камю помните? – едва расслышал я. И тут я их увидел. Скривив губы в доброжелательной улыбке,  вопрос задавал некто, лысый как черепаха. Спросил и поглядел на судейское кресло.
- Не читал он Камю, - произнес  голос с кресла . – И зачем ему парадоксы  на библейские темы? Подумаешь:  «Сизифа считать счастливым человеком …»
- А что Сизифа  несчастным считать? Тогда мы должны ему сочувствовать. А это тоже сизифов труд,  – обернулся к судейскому креслу головой, похожей на мячик водного поло,  другой собеседник.
    Я понял, это Бог восседает в судейском кресле.  Бог  глядел Сталиным, но если в профиль, то  был очень  даже  Бернардом Шоу. Портрет его, впрочем, менялся едва ли не ежесекундно. И было трудно понять, какого он вероисповедания  – иудей, православный, из католиков или исламист? По обе стороны Бога сидели два странно похожих друг на друга заседателя. Один, о господи, вылитый Поза, но не Маркиз, а известный телеведущий.  Другой – тут не могло быть обмана, эстрадный мудрец Звонеций.   
Интересный ты парень, Бедначек – прогрохотали слова Бога.
-  А он не от мира сего – услышал я собственный голос, словно попытался  как в школе, выкрикнуть с места.
-  Вы, там, в рядах, не подсказывайте – рявкнул Бог. - Может ты и правда, не от мира сего, Бедначек?
- Лю-ю-фтменш, - саркастически просвистел мне в ухо голос Эдика. 
 Судейская троица переглянулась, и  я увидел, как Оська прямо на скамье подсудимых стал надуваться, округляться, на глазах превращаясь в хорошо всем известный мультик желтого воздушного шарика, готового лопнуть от смеха. Шарик, однако, ставший  огромным оськиным лицом, не лопнул. «Спускальная»*), - выдохнуло лицо забытым  со школы голосом, и Оська вернулся в свой прежний образ.
   - Вы там поменьше болтайте, - сказал Бог, усмехнувшись - а то видите, что происходит. Может, вообще их удалить, - обратился он к Позе и Звонецию.
- Ни в коем случае, -  ответили оба в унисон.
- Скучно будет, аудитория все же, - пояснил Поза.
- И кто будет паузы заполнять? -  подхватил Звонеций. – Пауза – великое дело, как точка-тире, как СОС! 
Я почувствовал, как наши голоса наливаются смехом еще до того, как  Звонеций договорил. Потому что нельзя было не смеяться, когда говорил Звонеций -  не дай бог, за дурака примут.      
- Чего ржете? Валяйте, катитесь отсюда прогрохотал Бог,  показав оскал Гильгамеша.
    И мы с нашим смехом очутились в чистилище. Мы, то есть  доктор Дора,  великий академик Эдик, и я, скромный юрист  - оськины друзья- свидетели  еще с тех далеких лет. Правда, как мы вообще оказались на этом странном судилище, я так и не понял. Все началось с того, что положил я каллы на свежую Оськину могилу, подумал что-то про суд, и  услышал голоса.
               
                ******
      И что им неймется? Давно уж решили все, наверное, - сказал я, от волнения  закуривая, хотя давно уже бросил курить, и сигарет с собой не носил.
- Не полагается здесь курить, свидетель, - тут же подлетел ко мне служитель Чистилища на своих спецкрылышках.
-  А что решать, - прошлепал голос большегубого Эдика. - Умер Оська. Решать - в ад, в рай, в чистилище?  Все это Данте уже описал. Осип наш прост как дважды два. Значит – в рай. Там и чистить нечего.  А впрочем – не знаю. Может по простоте его как раз в ад. Чего он, собственно, сделал хорошего?
-  Богу есть что решать. Имела душа на жизнь право – одно решение, а не имела – другое.
- А на каком основании решать будут?
- Думаю, по  Всеобщей Декларации.
-  Как это?
- Ну как, декларация гарантирует право на жизнь…  Как тут быть с правом?
- Вот именно,  имел Оська право родиться? «Зачем такие родятся» – помнишь слова жены его, Глафиры?
-  Стоп, я хоть и не юрист, но на этом суде решать Богу, - неожиданно вскинулся атеист Эдик.
И точно,  дверь открылась,  и серафим крикнул: свидетели в зал!
                *******
  -  Что это вы там по поводу разных деклараций наплели, - сощурился на нас Бог и оглянулся на синекрылого серафима.
  -  Так доложили Вам уже, - осмелел я, кивнув серафиму, который смотрел в сторону. 

В этот момент откуда-то из-за стены послышалось что-то вроде речитатива.

О, до чего же тошно жить
В глухом преддверье Рая,
Где не убить, не полюбить -
Лишь благодать пустая.
Где на-фиг некого послать,
Не Господа же Бога,
Где даже кучи не накласть
В бесплотии убогом…

Неужто успел побывать там, подумал я.

Где вместо женщины живой
Воркуют серафимы, -
продолжилось приглушенное и прерываемое паузами пение. И только тут я осознал, что подсудимого почему-то нет в зале.

И где нет сердца под рукой
И нет руки любимой…

Пение оборвалось, и ангел ввел в зал Бедначека, голого, как народившийся младенец.  Половые признаки тоже были как-то не очень выражены. Но бледное лицо поросло рыжеватой щетинкой. И я вспомнил, у покойников ведь продолжают расти волосы. Тоже жизнь.
- Вот теперь ты стоишь на виду, гражданство своей страны от рождения получивший бывший младенец. – наклонился к нему Бог, сразу сильно увеличившийся, словно  в масштаб церковных куполов.  -  И что сам-то ты думаешь, куда тебя теперь: в рай, в ад, в чистилище или обратно в юдоль земную заемную? Или в заоблака, как не родившегося, чтоб ждал своей очереди. Или… Только честно. Здесь не шутят. Имеешь ты право на жизнь?-

Творец, ты смерти не хотел
Змеиный шепот слушать.
Зачем же телом ты одел
Мою живую душу?   
Иль просто не хватило сил,
Чтоб обессмертить дело,
Где мир лишь потому и мил,
Что сводит с телом тело.

Продолжил свое песенное бормотанье Бедначек.

- Так ясно же, Всевышний! Декларация-то каждому рожденному право на жизнь гарантирует, - заголосили мы дружно.
- Рожденному...Ишь, какие. А как насчет моего права? – усмехнулся Бог.  – Сами  же надумали, - подмигнул он Серафиму.
- Так что, по-вашему, Осип…,  виновата, гражданин Бедначек, так сразу, не родившись, помереть должен был?  -  от возмущения заговорила по простонародному Дора.
- Здесь я задаю вопросы, свидетельница, а вы отвечаете, - с улыбкой Христа заметил Бог.
- Но младенец, он же невинен, как он может решать – жить ему или  не жить? Достоевского читали, небось, - поднял голос Эдик, и лицо его покраснело, как в лучшие школьные годы, когда воевал он то с глупым учителем физики, то с осторожненькой литераторшей.
- Ну, во-первых, это я решаю, кто невинен, а кто нет, а не Достоевский. Подумаешь, какая заслуга у младенца. А он, младенец, между прочим, уже мамашу свою неплохо употребил. И едва родившись, все требует и требует. Не хуже любого бюргера. Кстати, и гражданство от рождения сразу же имеет. И попробуй его не так положить, да не так накормить.
- Ну, Вы, Яхве, словно сами большой про то опыт имаете – квакнул Звонеций.
- Имею, конечно, оскалил Бог челюсти Зевеса. Вон сколько потомства оставил. Пантеон богов перечислить?
- Да бог с ним с Достоевским . Ясно ведь, что в младенце уже сидит взрослый со всей своей судьбой. Так что же, его заранее убить надо, как некоторые мамаши делают? – Это уже я свой голос  включил.
- Может и надо, - неожиданно услышал я, как промурлыкал сзади меня синекрылый серафим.
- Тихо, тихо, всему свое время и свое место, - шевельнул Бог усами Сталина.
- А можно, я еще спою, - вдруг слабым  голосом произнес Оська, прикрывая руками странные очертания срамных мест. Состав суда переглянулся. Не став ждать ответа, Оська запел.

Когда я умру и положат меня
На стол бытовой анатомии,
Спроси их к утру трудового их дня
Насчёт мозговой антиномии.

Спроси их, друзей, и спроси их, врачей,
И умных спроси и спроси дураков,
Спроси их последних моих палачей
Насчет этих самых, ну как их - мозгов,

Мол, верно ли карты я клал и метал,
Не худо ль, не бедно ль колоду мешал,
Не путал ли красных и черных мастей,
Не брал, не бросал ли чужих козырей.

В чём правда моя и моя в чём вина,
И права ли правая их сторона,
И нет ли каких посторонних кусков,
В структурных частях моих бывших мозгов?

Врачи не ответят - страна их темна.
Враги промолчат - их повадка умна.
Друзья ухмыльнутся - мол, хмель без вина.
Ответит судьба - да цыганка она,
Ответит судьба - да девчонка она,
Ответит судьба - да она не одна.
- Ну что с ним делать? – развел руками Бог, опускаясь в свое кресло.
                ********

   
- Так что, Бог теперь  Оську лишит всей прожитой жизни? Исчезнет, словно его не было. Даже могилка исчезнет? И дочка, Настя,  исчезнет? И жена обратно из Москвы в прошлое выселится? - пробормотала Дора, открывая наше совещание присяжных. - А если он действительно с «посторонними частями» в мозгах родился?
-  Да, наци тех, кто «с посторонними частями»,  в медицинских халатах со шприцами в руках стерильно приканчивали. - 
-  Нынче, однако,  Декларация такого не велит.  Так  что не зарежут, не  отравят, на гильотину не пошлют - сказал Эдик.

  Тут я вскочил на любимого конька. «Кто не работает, тот не ест», - разве не гильотина?  Экономика, работа, рынок труда - вот где "гильотина" не хуже нацистской эвтаназии.Цены, зарплаты, налоги, кажется, будто они честны и  "объективны".Прямо как в таблице Менделеева. Ложь. Все это определяет не труд и не талант. И даже не спрос и предложение. Решает, – вот оно, лукавство Смита, - действительно невидимая рука…  произвол закона, каприз политики, ухищрения рекламы. Сила, хитрость, случай. Под такую гильотину бедности и отчуждения подпадают Бедначеки разных сортов. Кто  не умеет хитрить и манипулировать - на обочину их - на плаху общества. Куда же его еще - Обломова в век, когда нет ни поместий, ни Захаров...  Хотя  в том и ценность его, что просто он - человек. Без амбиций, без хитростей, без "ты мне - я тебе".
- Ну, это Россия…
- Разве только в России родятся обломовы? Что, нет «бедначеков» во Франции с ее веселыми клошарами и трамвайными попрошайками. Или в доброй Германии, где молодой образованный человек живет на пособие и дышит своим хобби. А евреи?  Вот физик, который вместо того, чтобы как ты ставить эксперименты, словно онанист дни и ночи истощает себя на Торе? Только чем обломовы, они же бедначеки,  хуже певунов и гитарщиков, с их кривляньем  на сцене под слепящую тьму световых эффектов и атомный гром отнюдь не небесных барабанов  выплевывающие  в толпу банальности и непристойности за кучу денег,  - мой голос зазвенел.
- Однако,  они нравятся публике.
- Да, они нравятся неврастеничной публике и тем полезны, особенно для шоуменов.  И разве ценнее «бедначеков» миллионеры, рвущие дивиденды с продажи миллионов автомобилей, которые потом часами стоят в дорожных пробках, отравляя атмосферу и грозя человечеству климатической гибелью? -  Я уже не мог остановить поток давно сложившихся социальных размышлений. А впрочем, может, как раз Богу они и должны быть интересны?
–-  По крайней мере, эти люди что-то делают... И людям работу дают.
-   Тогда спросим, что есть  «работа», и что есть «дело»? 
-   Ну, вот я добросовестно тружусь...
-   А уверен ты, что  добросовестно трудишься не на мошенника? Что не делаешь  нечто ненужное или вредное – брак,  яд, смертельное оружие - угрозу человечеству?
-  Я делаю  то, что мне положено по моей профессии, по моим знаниям, и мне за это платят.
-  Значит, все, за что платят, есть «работа», а не китайская подделка в колоссальных масштабах? Кто не «химичит», тот не ест – не это ли  формула  реального сегодня, которому те, кто с «посторонними частями»,  просто мешают.
-  Значит, получается, имел  наш Оська право родиться? И право на гражданство имеет? И даже на любовь бога? - пробормотал Эдик.
- Вот именно, любят же и кормят, да как  щедро, совершенно, вроде бы, бесполезных существ. Ящериц каких-нибудь или крыс, хомяков, не говоря уже о болонках и мопсах.А тут - человек!
-  Ну, ты, как всегда, увлекся,  - прерывает дискуссию Дора.
-  Возможно, –  вдруг устаю я. 
                --------
    Вернувшись в зал, я обнаружил пополнение. Места для публики  заняли вдруг сильно повзрослевшая Настя, рядом с которой сидела молодая женщина, держа на руках мальчугана, очень похожего на Оську.
За ней виднелась совсем дряхлая красавица из прошлого, Олга. А еще дальше -  какие-то женщины, отдаленно похожие на тех, что мы с Оськой когда-то встречали в кафе. Был кто-то, видимо, из его учеников – бедно одетый пенсионер в очках и с книгой «История СССР» подмышкой. Мне показалось, что в дальнем ряду я вижу персонаж, похожий на меня. А рядом, двух  перешептывающихся господ в очень старомодных кафтанах.
–  Да успокойся ты, Илья Ильич, - уговаривал соседа один из них, в белой манишке и с цилиндром на коленях.
    Сам Оська сидел на скамье подсудимых и улыбался. Он казался младенцем, но одновременно, как нередко бывает с младенцами - глубочайшим стариком. Он был как бы голым, и одновременно как бы обернутым в свой до дыр старый и столь хорошо мне знакомый плащ.
Бог встал со своего кресла. И тут раздался крик. «Не надо. Прадедушка дал жизнь бабушке. Бабушка дала жизнь маме. Мама  дала жизнь мне. Мы все не можем исчезнуть в обратно». Это кричал младенец у  Настиной дочери на руках.… 

- Тишина в зале, - сказал Бог. 
  Я огляделся. Было тихо на Хованском кладбище.