Смерть

       Я протянула руку к больничной тумбочке, взяла залежавшуюся там газету и стала читать первую попавшуюся статью: “Авраам Линкольн за сутки до того, как его убили, увидел во сне похоронную процессию. “Кого хоронят?” – спросил он и получил ответ: “Авраама Линкольна!..” Утром за завтраком он рассказал сон жене, а вскоре был убит.
       Я отложила газету и закрыла глаза. Вещего сна мне не было, но я чувствовала, что умираю – медленно и мучительно. Кислый запах моего давно не мытого тела сама я уже почти не могла различить, но понимала, что пахну скверно. Медсестра, наклоняясь надо мной, всякий раз надевала на лицо маску. Я даже заметила, что она старается не дышать, пока возится со мной. Я была противна сама себе, но даже и заплакать не могла – от бессилия. После операции мучительные головные боли сменились тупой тяжестью в затылке и чувством безысходности. Я знала, что опухоль вырастает снова и ничто не в силах остановить её рост. Я была почти в бесконечной депрессии, и от вида таблеток меня тошнило. Став истеричной и невыносимой, приступы раздражения я выливала на мать.
Дни были пустыми. Тоска и безысходность терзали меня. Одиночество давило камнем. Я стала часто думать о смерти. Не о том, как страшно умереть, нет. Я думала, что человек – единственное живое существо, которое знает о неизбежности своего конца. Жизнь конечна, и смерть придаёт ценность времени.
       Мысли путались. Я вспомнила дедушку, который умер прошлой весной от старости, как это принято говорить. От него я часто слышала, что лучшее для человека время – труд и болезнь. Я и рада бы трудиться, да не могу. Труд, понятное дело, – радость. А в болезни-то что может быть доброго?
       У деда была большая библиотека, бамбуковое кресло-качалка и камин. На полу лежала мохнатая медвежья шкура с когтями. Всё это так нравилось тогда моему юношескому воображению. После школы я заходила к дедушке, и мы до вечера сидели в библиотеке: я – на медвежьей шкуре на полу, а он – в кресле-качалке. Мне вспомнилось, как в один такой вечер мы говорили о смерти. Полено в камине вспыхнуло и рассыпалось до золы. Дедушка стал рассказывать мне о последних днях и минутах великих людей, о том, как они умирали.
Как это бывает часто, мой мозг видел реальность, и при этом – одновременно картины из прошлого. Мой взгляд в раздумье остановился на выцветшей больничной занавеске. На ней я увидела дырку и подумала, что моя жизнь, как эта дырка… не потому, что я смертельно больна, а потому, что я не знала, зачем жила и для чего мне нужно было здоровье. Я жила без цели и смысла. Я созерцала жизнь. Что-то внутри меня говорило, что исцелись я прямо теперь, в мгновение ока, то не знала бы, что делать с моей жизнью, для чего жить.
Бетховен потерял слух, но не утратил цели: он продолжал писать музыку. Его последние слова перед смертью были: “Там, на небесах, я снова обрету свой слух”. Он, умирая, знал, зачем ему слух. Я же, ещё будучи здорова, не знала, зачем мне это здоровье. Я не думала ни о смерти, ни о вечности, ни о смысле жизни.
       Когда умирал дедушка, он взял мою руку и спокойно, умиротворённо сказал: “Улыбнись мне; помни, что Христос не сказал ни одной погребальной речи. Смерть имеет власть лишь над телом. Смерть – не конец, а переход в другую жизнь, бесконечную... Мы созданы смертными, чтобы почаще задумываться о жизни”. Это были его последние слова.
Только почуяв запах смерти, я задумалась о вечном. Жизнь каждому даёт предсмертный час. Каким он будет у меня? Я не боялась умереть. Меня пугала бесцельность моей жизни. Моя мысль кружилась вокруг таинства смерти, как мотылёк у огня. Что, если мои мысли теперь – это последние мысли? Ведь я не знаю своего часа. Сердце глухо забилось чаще, и на лице выступил пот. Я хотела заплакать. Моя память воскрешала в воображении картины, которые вспыхивали огнями от дедушкиных слов.
       Талейран, министр иностранных дел Франции, рассказывал дедушка, перед смертью сказал: “Я страдаю муками проклятых”. В чём было его мучение? Талант, слава, яркая, насыщенная событиями жизнь. Отчего он страдал? Отчего душа его так боялась встретить вечную жизнь?
       “Дайте опиума, чтобы я не думал о вечности”, – произнёс умирающий граф Мирабо. Память шептала мне дальше, как нарком Ягода произнёс: “Должен быть Бог, если мои грехи настигли меня!” Почему, думала я, сознание так озабочено Богом и вечностью, только когда жизнь уже иссякла?
       Дедушка говорил, что мы умираем так, как живём, и если человек жил с ужасом бесцельности, то ужас бессилия будет терзать его перед лицом смерти.
Мао-Цзе-Дун был ярым атеистом, но, тяжело заболев, решил принять крещение от одной монахини, а когда убили его жену, то он написал религиозную поэму “Бессмертие”. Позже он заявил английским корреспондентам: “Вскоре мне надо будет предстать перед Богом”. “Его жизнь могла бы быть совсем иной, подумай он об этой встрече раньше, – мягко говорил мне дедушка, и продолжал: Ницше, знаменитый немецкий философ, который культивировал учение о сверхчеловеке, автор “Антихриста”, сказал однажды: “Бог мёртв, Бог мёртв, или вы не чувствуете, как Он разлагается?” Ницше умер от сифилиса, в доме умалишённых, где с его уст сорвался последний возглас, обращённый к висящему на кресте Иисусу: “О, распятый!”
       В сознании у меня всплыл образ великого французского писателя и философа Вольтера – щуплого, сутулого старика со вкрадчивым голосом; этого богатого, тщеславного, развращённого человека. Его гений не поторопился при жизни задуматься о вечности. Он тяжело болел перед смертью и предложил половину состояния, как в сказке, врачу, который продлил бы его жизнь на полгода.
       “Я покинут Богом и людьми! Я пойду в ад! О, Христос! Дорогой Иисус Христос! – шептал Вольтер. – Что же теперь со мной будет?”
       Гёте умирал счастливым. Он спросил доктора, сколько ещё осталось. Тот ответил, что всего час, и Гёте произнёс: “Слава Богу! Только час!” И перед последним вздохом: “Больше света!..”
       Мне не хватало сейчас деда, его совета и мудрости, но я понимала, что его присутствие принципиально ничего не изменило бы. Я должна была найти жемчужину сама, и я искала её, в одиночестве лёжа на постели. Я поняла одно преимущество болезни, о котором когда-то говорил дедушка. Болезнь – это якорь, который заставляет остановиться и задуматься. Физическое страдание и немощь мешают заняться делами. Суета отступает, и остаётся лишь думать, думать, думать о жизни! Пусть через боль!
       Мне не хотелось падать в смерть, как в бездну. Я желала бы встретить её как свет – перед новой дорогой, и припоминала дальше из последних слов Сократа: “Ты тронул Своим лучом мою грязную душу, и она устремилась к Тебе, Неведомый, чьё имя – тайна. Я искал Тебя, потому что Ты в истине, я стремился к Тебе, потому что Ты в справедливости любил меня, потому что Ты в любви… Ты – источник жизни”.
       Дверь в палату открылась, и вошла мама. Я посмотрела на её лицо. Оно было как сухая земля с двумя маленькими озёрами. Моя болезнь сделала её старушкой. Она не сдержалась и заплакала, а у меня засветилось что-то внутри. Я всё-таки успею распорядиться теперь своей жизнью. Впервые я захотела не просто выздороветь, а жить осознанно. Я встану! Я пойду! Я отыщу цель! Ведь когда не знаешь её, то и столетие жизни пролетит впустую. Сила и воля жить наполнила мою душу светом. Я вспомнила дедушкину улыбку и улыбнулась в ответ: “Смерть, где твоё жало?..”

2002 год, 2 мая