Любовь слепа

Все переменилось. Август, сладкий и тягучий, как ирис, закончился, не успев затянуться. Я осталась одна, окрыленная идеей нового, чего-то нового, но судьба неизбежна. Я закончилась вместе с августом, закончилась, завершилась. Может быть потом, окруженная внуками (не буду помнить о том, что в 30 лет умру), я забуду этот август, этот ноябрь тоже забуду, и останутся лишь воспоминания, словно штрихи не на моем портрете…
Обычно рассказы или романы повествуют читателю о чем-то жизненно важном. О чем-то необходимом. Я не напишу ничего путного, это точно. У меня нет в жизни никакого сюжета, ни одного узла, ни единой точки. Все продолжается, все течет, словно жизнь. Описывать мое состояние: описывать снова. Это тупик, о который я ударяюсь головой вновь и вновь. Я заглушаю пивом и шампанским горе, свое маленькое горе, о котором не принято говорить. Кто-то говорит, но я не стану, это очень маленькое горе, очень личное горе. Я не плачу при людях, но когда я плачу одна, я сбиваюсь с ног, ищу опору – а опоры нет. Я боюсь, что кто-то поймет, разглядит мое маленькое горе, кто-то разглядит мое женское горе, а я сейчас хочу быть мужчиной, но разве у мужчин нет горестей?
Мне страшно. Я просыпаюсь ночью – преувеличиваю: не просыпаюсь – но и не сплю. Я вижу сны о том, как жизнь, эта рутинная жизнь, закончилась, и я снова в своем маленьком мирке, таком хрупком наяву и таком каменном во снах моих. Я вижу сны о том, как любовь побеждает все. О том, как эта женщина, мужеподобная женщина – Любовь, с мечом в руках, в латах, в цепях, со слезящимися постоянно глазами, слезящимися от боли, с раной в самом сердце, кровоточа, - как она побеждает всех. Побеждает всех и остается одна, в безлюдном пространстве, в пустыне – снежной ли, южной ли – не все ли равно? Она побеждает, но оказывается, что некому излечить ее раны, некому снять с нее тяжелые латы, и никто не вынет меч из ее мужеподобных, но все же женских, а, соответственно, теоретически слабых, рук. За что она боролась? За кого? И тут я замечаю, что у Любви нет глаз. Глазницы пусты. Любовь слепа.

Что сказать о моей любви, о моей земной любви? Боже мой, как слабы мужчины, а как они жестоки в своей слабости! Я умерщвляю в себе все самое живое и светлое, чтобы не броситься в его дом, в его дол, в его подол, я ребенок его, его маленький, усыновленный ребенок, взятый на воспитание, а после брошенный на произвол, не имеющий понятия о произволе и воле. А самое страшное: я понимаю – это столько-то лет спустя – что влюблена безнадежно, бесповоротно, той первой настоящей любовью в человека, которого не стало. И быть этого человека не могло. Но из сказки, мифа, потусторонней реальности он ворвался – чтобы стать любимым женщиной, а не дитятей.

По законам жанра здесь должен был появиться принц, чтобы увезти свою принцессу в сказочную страну. Но моя жизнь проистекает не по земным законам. Мне кажется, что Господь, когда распределял те или иные души по разным планетам, распределил меня неправильно. Ошибка распределения. Я не могу ужиться тут, на Земле. И никогда не уживусь. Странно, что я еще жива. Странно, что это все еще я , поскольку жизнь земная ломает так, что не узнаешь себя, настоящую. Итак, по законам жанра… Итак, появляется Демон. Демон. Может, он как раз таки мне подходит, он ведь тоже не ужившийся в раю ангел, он же тот же – и он носит кольцо с янтарем. И я уже люблю его всей душой, всем телом, но: я уже не так цельна, не так полна светом, как раньше, в самом глубоком детстве, когда меня еще не ломало так. Ломки! Я осознаю, что это – ломки, что это – след, который надо втянуть в себя, чтобы продолжать хотя бы не жить, но быть. И я бреду по моему сказочному лесу, по пустыне, где не растет ни одного растения – это загадки психологов, эти загадки я решаю в два приема – ем и глотаю. Итак, я бреду по своему сказочному лесу, пью сказочный снег, слизываю снежинки с листьев, ломаю ветки и убиваю животных. Мой лес необитаем! Мой лес наполнен только мной, моими глазами, моими руками, я вхожу в мой лес – я единственная и неистребимая повелительница леса, я единственная! Единственная - одна, я падаю, разбиваюсь об эту сказочную снежную землю – и некому мне помочь. Тут я смотрю – а у леса нет глаз, потому что у лесов вообще глаз не бывает. Лес слеп. Как и моя любовь.


Я мерзну в объятиях. Я мерзну от холода. Мерзну от холода! Этот холод внутри меня, он во мне, он рвет меня на части, на очень мелкие части. Я никогда не вспомню свой теплый дом, потому что у меня нет дома, у меня нет ничего, у меня нет – меня нет. Я есть, и в то же время меня нет. (Даже эти строки – я помню, я умею помнить – я посвятила уже человеку, который не понял, что меня на самом деле нет и быть не могло). Значит, надо умирать. Умирать не жалея сил. Жизнь – это не более чем смерть самого себя. Свое «Я» умирает все время, все время. Оно просыпается – и умирает. Оно есть только в самом начале, когда мы не помним себя, когда мы не понимаем, что мы – это только тогда, когда мы не помним себя. И забываем. И время залечивает наши раны, а мы-то раненые изначально, Богом раненые, грехом первородным раненые, и время нас лечит, калечит, делает гладкими, как пилюли. Меня пронизывает страх. Я пытаюсь бежать, но ноги мои связаны временем. Как жестоко время! Не разглаживай мои раны, время! Я хочу поскорее стать ангелом во плоти.

Итак, появляется Демон. Он толкает меня на самые разные эксперименты, на самые разные игры с очень жестокими правилами. Я не сопротивляюсь, не могу сопротивляться, я вообще не строптивая, я уже залеченная временем настолько, что готова рожать детей и ходить в кино. Демон множится, он предстает мне в самых разных обличиях, в самых неожиданных местах. Он учит меня не плакать и есть бузину. Он пытается разрезать мои руки, но я убегаю, в страхе убегаю. Как больно! Как больно не сделать того, что надо бы сделать, но нельзя, КАТЕГОРИЧЕСКИ нельзя! Ни в одной войне, ни в одной стране не найдется той боли, какая стоит сейчас в моих глазах. И я не хочу видеть. Ведь любовь слепа – и ей это нравится. Так, может, мне тоже ослепнуть, чтобы боль не сочилась из глаз? Может, мне тоже? Мне ведь ничего не нужно. Я же никогда не проснусь. Меня никто уже не разбудит. И я никогда не смогу больше писать стихи.

Итак, появляется Демон. А я уже не дышу. У меня астма с детства, так должно было закончиться, говорят, это смертельно. Демон дает мне дыхание, и я с ругательствами начинаю снова. Это спираль, спираль, с которой не соскочить. Я только соскочила с нее, а Демон ставит меня на ноги и просит побегать еще, ну, еще один кружок, будьте так любезны! И я вырываюсь из его рук, цепляюсь за сказочные ветки из сказочного леса, но тщетно. Мне не вырваться, и я умоляю: «Зачем? За что?». Тут оказывается, что Демон ничего не понимает на человеческом языке. А я не говорю по-дьявольски. Непонимание. Взаимное непонимание. А он всего-то хотел сказать мне, что любовь слепа, что она ослепла в тот момент, когда я ожила.

Может быть, через сто лет, когда я буду уже далеко отсюда, ты выглянешь в окно, увидишь снег и прошепчешь: «Сбылось».
Может быть, когда я уже буду умирать, ты скажешь мне: «Не возвращайся». И я не вернусь.
Может быть, когда я пальцами вырву из земли ее ядро, чтобы согреться – в конце-то концов! – ты осудишь меня на вечные скитания. И я, как, впрочем, все евреи, буду бродить по пустыне, безмолвной пустыне.

Я часто бываю в разнообразных кафе. Предпочитаю дешевые кабаки. Иногда – люблю подороже. Но всегда хотелось мне найти место, где царит беспредел. В Питере таких мест полно, Питер – это беспредел изначально, и ночью на улицах слышны стоны попираемых ногами, нами, людей. Люди умирали и ложились прямо на землю, им не рыли могилы – метр на метр, им не пели псалмы и гимны. А мы живем на них и ходим по ним. Поэтому в Питере много злачных мест. Культурно злачных. Так вот, я бываю в разных кафе, но никогда – в тех, где злаки (в злачных – злых?). И когда я сижу где-нибудь за чашечкой кофе, чаще – пиво, я не понимаю, я не понимаю откуда, я не понимаю, что я делаю здесь? Мне хочется залезть под стол – мужчины были бы не против – но под столом неудобно смотреть в глаза людям. И еще: под столом я вспоминаю детство, и хочется броситься в объятия его – единственного, единственно существующего, который уже если и есть, то никак не наяву, - но: под стол нельзя. Меня ломает. Я не знакома с ломками, но меня ломает, и я понимаю, что нет смысла оставаться в живых. Нет смысла оставаться в живых. Нет смысла.


Я слышу песню, и мне кажется, что это чья-то грусть. Чья-то душа стучится ко мне. Чья-то боль, надежда. Любовь. Как аморально было бы самоубийце называть своим непосредственным убийцею человека, не виноватого фактически в самой смерти, а также не приложившего ни единого усилия к завязыванию веревки на шеи «жертвы», так и этим бедным душам никак нельзя окрестить меня душегубкой, ибо не я толкаю их к себе, ибо я всегда отталкиваю, зная, что это менее больно, чем мое притяжение. Но души болеют. Я лечу их жесткостью, жестью. И мне нельзя быть мягкой, теплой, милой, трогательно беззащитной… Мне можно: антонимы к выше перечисленным словам. А как хочется! Мне так хочется наполниться этой слабостью, даже какой-то вульгарной слабостью, чтобы не болели суставы, чтобы закрылись глаза – чтобы я заснула, чтобы я наконец-таки смогла увидеть сон. Мне так хочется отдаться полностью всем людям на Земле, полностью довериться, полностью одарить их собой, но я не могу. Но я не могу, потому что должна быть жесткой. Чтобы не плакали чужие души, чтобы осушились мои ладони, мокрые от их слез.


Я никогда не буду счастлива, никогда. Ни в темноте, ни днем. Ни с тобою, ни без тебя. И с ним я не буду счастлива. Это не любовный треугольник. Это не колбаса с ветчиной на пицце – а сверху сыр – изыски кулинара! Это не бытовой бред, не bread. Это не любовь даже, это мечта. Я никогда не буду счастлива, потому что не смогу полюбить. Если смогу все же, то чисто теоретически, а потом долго стану просчитывать дебит и кредит. Все ли сошлось? А как тяжело нести на себе это бремя мирских грез! Так тяжело понимать что и почем продается, а Ваша душа, Мессир? А моя душа, о, желанная леди? И прейскуранты осыпают на меня свои белоснежные листья. Я тону в этой осени, как ни прискорбно, я всегда тону. Я тону. Я утопаю. Спасение мое в моих руках. И я дергаю за веревочку, и открывается занавес, и я выступаю на большой сцене, и мне аплодируют.

Хочешь, я расскажу тебе правду, истинную правду? Кто я? Наверное, маленькая девочка, не могущая найти своего единственного брата. Наверное, поэтому я до сих пор играю в куклы, в живые куклы. Я дергаю за веревочки, а куколки танцуют, и мне вдруг становится скучно и грустно. Наверное, я потерялась, наверное, ты просто нашел меня в капусте. Наверное, я верю. Наверное.
На самом деле я должна была стать певицей. Не так: певичкой. Богемная жизнь должна была угнетать меня, а не сей семейный рай. Тогда бы, пьяная, вульгарная, я возвращалась бы в пустой дом под утро. Тогда бы, именно тогда бы – сейчас: правда – я любила бы тебя лютой любовью, мечтала бы о счастливой жизни с тобой, а потом оставила бы другим, другой – молодой белокурой девочке с ангельскими глазами цвета морской волны. Во мне есть этот вкус, этот горький вкус – он во рту – этот привкус свободы, свободы от морали, от морали. Свобода – от пут. От веревок, которыми я связана по рукам и ногам, по шее, по губам и животу. Свобода для чувств. Для Любовей свобода. Я стала бы для Любовей поводырем. Они-то слепы, эти Любови…

Я иногда заглядываю в глаза людям и вижу в них страх. Боятся – значит, уважают. А иногда мне самой становится страшно. Я вообще-то полна, наполнена сейчас чем-то ядовитым, ядовито-сладким, от этого яда сладкого я не могу писать стихами, и мнится мне, будто на небе воссияло два солнца и две луны, как будто я вижу тайные письмена, как будто там – там – мой брат, мой дом, мой Бог. Я не хочу красить глаза. Красить глаза! Я не хочу, чтобы на меня смотрели мужчины. Я хочу забраться под стол. Они были бы не против, но меня сковывают приличия, отличия по половому признаку, птички и спички!

На меня накатывается печаль, не отпускает, хватает, охватывает, душит – о, душа! Нет выхода, из этого положения нет выхода – придется взлететь, чтобы остановить эту болезнь, эту чуму. Я не.


Мой брат. Мой брат очень красив. Был очень красив. Он умер, я не знаю, как, когда и с кем, это не важно, поверьте мне на слово! Он умер, будучи чрезвычайно красивым. Ему было… Ему не было – тридцати. Да, так лучше: ему не было даже тридцати! «Ему и тридцати-то не было!», - шепот за спиной. Шепчутся, а я слышу. Я вообще часто слышу то, что не надо слышать, что говорится обо мне, но не для моих ушей, но я не оглохну. Ослепну если только, как Любовь.
Мой брат. «Его гнали за его бунтарский характер». Он пользовался авторитетом среди товарищей и курил в университете там, где не положено курить. Он много читал, но плохо учился. На вступительных экзаменах в университет он писал сочинение о герое нашего времени. Он и подумать не мог тогда… О, как вы высокопарны, фразы! Он и подумать не мог, что: станет для меня героем всей моей жизни. Сказочным персонажем. Гордым и гонимым социумом. Социум. Социум. А еще он любил информатику. Как и я. А кого он еще любил? Не уверена, что знаю правильный ответ.
У моего брата голубые с зеленью глаза и светлые волосы. Он высокий. Он красивый. Он снился мне во сне. Я украла его личное дело из архива. Мы соединились навек. Он мой брат. И только мой.
Я никогда не знала его и уже никогда не увижу.

Я разродилась стихами. Не так давно. Вот так. Вдохновение? Да. Объект? Мальчик, намного моложе меня. Мы родились с ним в один день, но с разницей в несколько лет. Мы говорим и чувствуем одно и то же, но никто из нас никогда не раскроет карты своей игры другому. Мы сражаемся не на жизнь, а насмерть, говорим о смерти и ругаем жизнь. Мы хотим умереть, но что-то нас держит, хотя… Нас не держит ничто. Просто мы боимся попасть в мир, гораздо менее подходящий и сносный, чем этот. Мы боимся, но никогда не признаемся в этом ни себе, ни друг другу.
Я смотрю на него свысока, с иронией, с нежностью, свысока – с высоты своего возраста. Я смотрю на него величественно – только лишь потому, что он не делает того же. Я бы хотела быть его ребенком. Возьми меня на воспитание! Но взрослые и гордые женщины никогда никого ни о чем не просят. Они страдают в одиночестве. Запираются у себя в комнате, льют крокодильи слезы, причитая «мне никто не нужен». Стадия вторая: сильные и гордые женщины, не смотря на свою силу, ищут поддержки у таких же сильных и гордых женщин. Стадия третья: сильные и гордые женщины решают оставить все, как есть, и жить в свое удовольствие, отчего запираются в комнате и спокойно смотрят кино, а потом тратят деньги в ресторанах, кофейнях и на шмотки. «Я хочу купить пару дисков, сережки (конечно, если не пропью завтра оставшееся – но это говорится про себя – ни-ни вслух!!!)». Удовольствие не наступает, и эти дамы ищут причину неудач в мальчиках, которые просто ОБЯЗАНЫ делать эту жизнь беззаботной, а они… Ах, негодяи! Итог: менять надо, а что – не известно. Но никогда такого рода женщины не придут к выводу, что менять надо что-то в себе. И, на мой взгляд, они совершенно правы. Зачем в себе что-то менять? Я никогда бы этого не сделала. НИКОГДА.


Когда наступает зима, я думаю, что бы мне одеть. У меня есть одежда, и даже деньги при большом моем желании могут материализоваться в руке – я же ведьма – но! Я думаю, что бы одеть. Это привычка, оставшаяся с детства. В детстве у меня были очень смешные курточки, которые мне не очень нравились. А когда я выросла и начала покупать нормальные вещи, привычка вжилась меня – вторая натура.
Итак, что бы мне одеть?
А еще я думаю частенько о том, какую маску мне сегодня одеть. Имеется в виду манера поведения, макияж, мимика и жесты, слова, построение фраз. Я могу быть очень послушной девочкой, в меру разумной и безумно зависимой, а могу быть медузой…как ее там?
Обычно я вижу очень хорошо, у меня единица. А вот Любовь слепа. Поэтому я никого никогда не любила и любить не буду. НИКОГДА. Даже если ослепну.