Знаки

ЗНАКИ.
(посвящается Итачи, пусть ей будет приятно)

«Знаки повсюду… нет… всюду те знаки, что ТЫ посылаешь МНЕ»
 Надпись на стене. Первое, что я вижу, когда просыпаюсь. Кривые смазанные буквы тёмной массой на серых обоях. Сначала, я думал, что это написано кровью. Потом понял, что это говно. Сейчас я знаю, что это просто моё воображение. Я просто спятил. Сошёл с ума. Моя крыша окончательно отдала швартовы ещё зимой и вот уже полгода, как находится в одиночном плаванье. Сейчас она уже наверное достигла мыса Горн. Осторожней, дорогая моя, там говорят жуткие шторма. Утонешь и, что я тогда буду делать? Хотя… а что я делаю сейчас? Раз и ты меня бросила, то и нет смысла тебя жалеть. Тони! Тони, тварь! Все вы – твари! ТВАРИ!
 Обычную утреннюю мантру прерывает стук в дверь. Это либо мать, либо Гена. Если мать, то значит крышу (тварь!) я ругал вслух, а если Гена…
- Ну?
Дверь остаётся закрытой. Стук повторяется снова. Мать вошла бы сразу, не дожидаясь ответа. Она вообще стучит только для проформы – я и в 25 лет остаюсь для неё ребёнком, с которым не обязательно считаться. Великовозрастным, почти двухметровым младенцем, которого надо кормить, переодевать и наказывать, если он орёт громче положенного или не держит руки над одеялом. Иногда она врывается, не стучась. Она тихонько крадётся по коридору к моей комнате, стараясь не наступать на скрипящие половицы. Потом останавливается перед дверью и затаивает дыхание примерно на полторы минуты. Всё это время она находится как бы в анабиозе, тупо уставившись в перевёрнутую пентаграмму налепленную на мою дверь. Пятиугольная звезда криво нарисована на листке бумаги в линеечку и заключена в овал. Её навесила сама мать и до сих пор не хочет признаться зачем. Я уже и срывал её, и подрисовывал ей лишние лучи, и здоровые яйца с волосатым членом, что по моему шло только на пользу рисунку. Мать не поднимая крика (что ей не свойственно), аккуратно меняла рисунки и вешала на место испорченной следующую пентаграмму. Так же заключённую в овал, так же криво нарисованную на тетрадном листе. В линеечку! Где она только их берёт?
 Когда мать в своём предпрыжковом анабиозе смотрит на рисунок, я могу делать всё что угодно. Могу бегать перед ней голышом, тряся яйцами, и вопить. Могу размазывать по стенам фекалии, кровь и еду. Могу даже читать Библию или Коран вслух и с выражением. Могу всё это совмещать! Могу всё! Но только полторы минуты. Потом в глазах матери появляется разум (или что-то типа того) и она вламывается ко мне. Иногда я аккуратно прибираюсь и спокойно и жду её «внезапного» вторжения (я слышу её осторожные шаги ещё в середине коридора). Иногда я специально вынимаю из загашника порножурналы, сигареты или Библию, что бы её позлить. Это весело. Мать прыгает по комнате, вопит, рвёт страницы журналов и книг, топчет сигареты. Она напоминает мусульманского дервиша-шахида в героиновой абстиненции. Только страшнее…
 Тут главное – не попасться ей под руку. Как-то она умудрилась сломать мне руку и пробить голову, а потом ещё и устроить скандал, выясняя с кем это я так неудачно подрался. Не помнит же дура не фига. Мытарила меня часа два. Ныла, плакала, кричала, умоляла сознаться. Я придумывал версию за версией, но ни одна не казалась ей убедительной. Тут, как во встрече блондинки с динозавром – либо повезёт, либо нет. Иногда она может поверить в инопланетян в кирзовых сапогах с мифриловыми набойками, а иногда не поверить ни во что. Но всегда есть беспроигрышный вариант, который действует всегда. Я могу сказать, что это сделал отец. Это обычно повергает маму в шок и приходится отпаивать её валерианкой. Или водкой. Или кефиром. В общем, чем-нибудь, что есть дома. Тут важен сам процесс отпаивания, моего участия в ней. Это её успокаивает. По крайней мере, перестают дёргаться ноги и течь слюна.
 Я не знаю, что у них было с отцом, но по-моему, она до сих пор верит, что он где-то рядом. Я ничего не знаю о нём. То есть - вообще ничего. Можно лишь предположить, что он был. Ведь я же здесь. А, что бы появился человек, нужны хоть какие-нибудь родители. Папа должен запихать в маму член, напустить в неё сперматозоидов и быть счастливым следующие 20 лет. Мой наверное решил провести эти счастливые годы где-нибудь подальше от меня и матери. Или умер. Или ещё что, но мать по моему не совсем уверена. Мне кажется, что ей кажется, что он ещё где-то здесь. А может это только мне кажется…
 Так или иначе, но на отца всегда можно свалить практически всё. Мать легко верит в него, как умирающий в присутствие Господне, и, отойдя от шока, впадает в лёгкое, но крайне раздражающее экстатическое возбуждение. После «посещения отца» она несколько дней носит мне завтраки в постель и слюняво целует меня, отправляя спать. Называет меня «сыночком» и «Гошенькой» (обычно общение у нас происходит в безличной форме, на «Эй, ты»). И всегда меняет пентаграмму на новую, даже, если я ещё не успел испортить предыдущую. Анализировать её действия абсолютно бесполезно. Она безумна, как и я.
 Снова стук в дверь. Я не реагирую. Это не мать. Если бы я посмел запереть дверь, она бы уже дубасила в неё всем телом и вопила бы, как укушенный в задницу баньши. Она так бьётся в дверь, что та аж выгибается, а у матери потом кулаки сбиты в кровь, а по всему телу синяки. Кстати, как бы она не берсеркерствовала, как бы не курочила себя и дверь – бумажка с пентаграммой всегда остаётся не тронутой. Эдакое ограниченное бешенство…
 Но дверь не заперта. Я с кровати прекрасно вижу шпингалет – он не задвинут. Стук повторяется. Теперь он слегка настойчивее, как будто стучащий не уверен в том, что его слышат. Стук отдаётся у меня в голове и закрываю лицо подушкой. Она пахнет сыростью и мешает дышать, но мне всё равно. Я ставлю эксперимент. Если стук повторится вновь, значит он только в моей голове. Воображаемый стук это меньшее, что может преподнести мне голова. Особенно в отсутствии моей водоплавающей крыши. Что б тебе об скалы разбиться, тварь такая! В щепки!
 Вокруг меня тишина и запах сырости. Тишина давит, как подушка. Подушка, впрочем, тоже давит. Если прижать её посильнее, то я начну задыхаться. Если хватит сил, то я задохнусь совсем. Сил не хватит, но если постараться. Я сжимаю подушку и тут же отбрасываю ей на пол. Мою левую ногу сводит так, что хочется орать. Так случается всегда, когда я начинаю думать о самоубийстве. Я молочу кулаками по каменным мышцам, стараясь их хоть как-то расслабить. Крик застревает в горле и наружу вырывается только тихое сипение. Верчусь, как обезумевшая змея. Со стороны это наверное выглядит очень смешно – эдакий неуклюжий нижний брейк под аккомпанемент выкипающего чайника.
 Мне кажется, что я впрямь слышу смех. А вот и Гена. Припёрся, подлец.
- Здравствуй, Гоша. Опять думаешь о смерти?
Голос у Гены очень красивый. Высокий такой, мелодичный, почти женский. Он и выглядит почти как девушка, но только в той мере, что бы наслаждаться красотой, а не что бы возбуждаться. Если я начну возбуждаться, то начнет сводить гораздо сильнее. И совсем не ногу. Тогда поводов для смеха у Гены будет на много больше.
 Нога успокаивается и я медленно развязываюсь из морского узла. Оглядываюсь. Надпись на стене всё ещё не исчезла, но как-то слегка скособочилась. И теперь она написана латиницей и вроде бы тахомовским шрифтом.
 Гена сидит в кресле, положив ногу на ногу. На бежевых штанах не морщинки. Он полная моя противоположность. Невысокий, хорошо сложенный мальчик с длинными чёрными волосами. Сейчас они спадают ему на грудь закрывая светлую рубашку аж до половины. Его тонкой шеи не видно, но я знаю, что там у Гены висит тонкая золотая цепочка с медальоном в виде криво спаянной перевёрнутой пентаграммы заключённой в овал. Но даже это не портит его. Я любуюсь. Ведь именно для этого я и придумал его.
 Я изобрёл Гену четыре года назад. Мне было плохо. Даже хуже, чем обычно. Моя крыша тогда ещё не окончательно отчалила на юг, но приготовления к этому шли полным ходом. Я бил стёкла и ел пыль. Но и это не успокаивало. Не помогали даже псалмы и лимерики. Именно тогда порножурналы перестали меня радовать и стали, наряду с Библией, просто средством насолить матери. Помнится я лежал на полу лицом вниз и смотрел вперёд. Послышались шаги. Они были лёгкими и приятными на слух. Я повернул голову и увидел там ноги в чёрных лаковых казаках. Носки их были подбиты железными скобами. Выглядело красиво, но не это мне тогда было нужно. Я отвернулся. Через полчаса шаги повторились. На этот раз их обладатель был облачён в лёгкие белые тапочки на шнуровке. Я был рад этим тапочкам. Не знаю почему, но они меня развеселили. Мне даже захотелось встать с пола или по крайней мере перевернуться на спину. Вместо этого я поднял голову повыше и наткнулся взглядом на голые коленки. Они были очень гладкие, загорелые и какие-то круглые… Меня тогда скрутило так, что я даже заорал. Прибежала мать, наорала на меня и дала успокоительное. Больше Гена не являлся ко мне в открытой одежде. Мне нужен был кто-нибудь, кто мог бы меня радовать и он прекрасно справлялся с этой ролью.
- Ты готов?
 Гена хочет идти на улицу. Я вообще то редко выхожу, даже из комнаты, но он упорно таскает меня «в мир» (как он выражается). Он считает, что я должен выполнить миссию. А точнее даже Миссию. Я отношусь к тому, что делаю, как к игре. Мне надо чем-то занять свой больной разум и Игра совсем не самый худший выход из ситуации. Гена бесится от моего несерьёзного отношения к Миссии, но поделать ничего не может. Это же он моё создание, а не я его!
 Гена считает меня… Я запрещаю ему говорить это слово (Это Слово), как запретил матери и себе. Мать и без того особенно не злоупотребляла им, а моё прекрасное создание достаточно долго кочевряжилось. Он изводил меня, треща Это Слово без умолку (и ещё Другое Слово тоже) пока я не пригрозил, что перестану выходить на улицу и окончательно забью на Миссию. Гена сдался. Первое Слово особенно часто встречается в Библии и потому мне по началу было очень тяжело её читать. Но потом разум натренировался и стал автоматически пропускать Это Слово. Смысл иногда теряется, но я же читаю Библию не для понимания. Мне доставляет это чисто сексуальное наслаждение и (что самое главное) ничего при этом не сводит. Для понимания я читаю порно журналы там (кстати, как и в Библии) очень часто употребляется Другое Слово. Два этих Слова пугают меня и, если я слышу их на улице, то сразу же убегаю домой. Ничего не могу с собой поделать. Да и в общем-то не хочу.
 В дверь опять стучат. Гена вопросительно смотрит на меня. Я пожимаю плечами. То, что он тоже слышит этот стук ещё не делает его реальным. Он и надпись на стене видит, а она то уж точно порождение моего бреда. Кстати, теперь она написана двоичным кодом. Выглядит нелепо, да не совсем понятно откуда я могу знать двоичный код. Я надеваю штаны.
 Штаны у меня чёрные и потёртые. Майка тоже чёрная. На ней такой же рисунок, как на бумажке, что пришпилена к внешней стороне моей двери. Когда и как мать умудрилась испоганить мне одежду я не знаю. Другой у меня нет. Так же у меня есть сумка. В этой сумке есть всё. То есть буквально – всё. С этой сумкой я иду играть на улицу. А Гена идёт выполнять Миссию. Моя Игра (и Генина Миссия) состоит в том, что я (мы) оставляем Знаки. Ориентируясь по этим знакам, люди принимают правильные решения и живут дальше. Или не живут.
 Я могу идти по улице и увидеть девушку. Во время Игры я могу смотреть на девушек – у меня ничего не сводит, даже, если я вижу их грудь и ноги. Гена говорит, что это из-за того, что я выполняю Миссию. Я ему не перечу. Пусть думает, что хочет. Лишь бы не уходил. Я могу увидеть девушку и понять кто она. Я могу увидеть, чего она хочет и почему, откуда и куда она идёт, как она двигается и что кричит, когда её чернокожий любовник трахает её сзади. Я смотрю на неё и понимаю, что нужно делать. Я забегаю вперёд неё и повязываю на фонарный столб синюю ленточку из моей сумки. Девушка идёт по улице, видит ленточку и хмурится. Она подходит к столбу, трогает ленточку и бежит туда откуда пришла. Она увидела Знак и что-то поняла про себя. Она приняла решение. Моя игра закончена и я иду дальше. Там я могу встретить подвыпившего мужика или старушку с коляской. О них я тоже всё пойму, только взглянув. Я забегу вперёд и сделаю что-нибудь. Разобью камнем стекло, нарисую на стене солнышко или кину на дорогу дохлую кошку (в моей сумке есть всё!). Человек увидит то, что я сделал и на его лице отразится понимание. Он увидит Знак и поймёт что-то для себя. Скорее всего он убьёт кого-нибудь. Или себя. Такова природа моих Знаков. Он может и просто пойти домой подрочить, но скорее всего – убьёт. Я не знаю, как это действует, не знаю почему. Я не понимаю собственных Знаков, но мне этого и не надо. Моё дело не в понимании. Я играю. Я делаю так, что этот мир вертится. Я возьму кусок собачьей какашки и кину из окна на дорогой пиджак полному блондину. Он будет долго ругаться матом, а потом заплачет. Этот Знак приведёт его в петлю.
 Я не стану от этого счастливее, но Игра будет завершена и ещё один день прожит. Гена считает, что я живу только для этого. Пусть его. Лишь бы не уходил.
 Я подхожу к двери. В неё снова стучат.
 Кто-то стоит с той стороны двери и стучит. Кто-то очень хочет меня видеть. Но хочу ли его видеть я? Теперь уже я вопросительно смотрю на Гену. В принципе, он мог бы посмотреть через стену на стучащего и сказать мне кто это. Но он этого делать не будет. Сволочь.
 Я стою у двери. Она коричневая. Я оглядываюсь на надпись на стене. Она тоже коричневая. Я смотрю на Гену. Он грустно улыбается. Мне кажется, что в его глазах слёзы. Я снова смотрю на дверь и на надпись и понимаю, что это Знак. Я вижу Знак и теперь я должен совершить поступок. В дверь снова стучат и я всё понимаю.
 Окно открылось легко. Мать периодически проветривала мою комнату, когда меня не было. Теперь я сбегу через него. На подоконнике я оглядываюсь на дверь и на надпись. Дверь всё такая же, а надпись… «Знаки повсюду… нет… всюду те знаки, что ТЫ посылаешь МНЕ». Кто же послал Знак мне? А так ли это важно.
       Я улыбаюсь летнему вечеру, не оборачиваясь машу рукой Гене, матери и бросившей меня крыше. Я улетаю. Главное, что бы не свело ногу.