Как Потураюшко верность... Сказки Разнотравiя

       Как Потураюшко верность Разнотравiю доказывал


       Недавно было дело-то, поди на памяти у многих. Инциндент мирового масштабу, иначе и не скажешь, так что, верно, не забыли . Ты поспрошай, старые люди скажут мол, слыхали про такое. Оно и понятно - случай из редких, мимо не пройдёшь - с недельку, поди, страна-то вся, аки муравейник, медведем потревоженный, выглядела. Суматоха да неразбериха, кризис власти и брожение умов. Ну, шум-то был большой, куды уж, всех задело. И стар и млад призадумались - как никак, светлоё будущее под вопросом - на печи не отсидишься. Ну, шум-то он и есть шум - его и видно и слышно. Это, завсегда, как говно, по поверхности шлындает. А подводная-то часть льдины етой самой, яйсберга, значит, не видна. Кто, значит, енти конкрехтныя-то сполнители, так тогда и не выяснили. Ну, понятно, у контор-то, подправительственных, всяких дел и так невпроворот, ну, и замяли потихоньку. А хошь ли знать, как оно всамделе-то было? А, интересно, вишь глазки-то загорелись. Ну, так я расскажу, только чур - уговор - никому. Государственная, сам понимаешь, тайна-то.
Ну, слушай.

       Разнотравии-то оне, слыш-ко, мужики бесхитростные, простые. Выгоду свою поиметь не могут: чё, говорят, связываться, ну на шиш, сделаем "за так". Ну, и как следствие - самый острый вопрос - финансовый. А без денех-то оно – маята одна. Ни туда ни сюда, ни в кабак ни по святым местам. Сиди дома, смотри на телевизер - одно удовольствие. Ну, от телевизера тоже иной раз тошно становится - там нонеча всё больше про шикарну жись кажуть. Насмотришься на топ-моделей всяких, да на лимузины, а на кухне-то одне макароны. Жуй, как говорится, без сахара - здоровый образ жизни. Так поплюёшься, поматеришься перед екраном, лезешь под кровать. Пошаришься там, пошуршишь, обрез выташшишь, оботрёшь бархоточкой, справность проверишь, затвором полязгаешь так оно веселее становится, светлее как-то. Ну, а чё делать, краток, как говорил классик, миг у забав, повздыхаешь, обрат в тряпки замотаешь, упрячешь, да и идешь уже книги читать. В книгах опять не стыковка - жизненный фактор не обозначен, реализму нету, одна мистика да фонтастика, примитивизьм всякой, снова тошно. С такой жизни, понятное дело, хватаешься за любую шабашку, хоть побелить-покрасить, и то. Ну вот, Потурашке-то и предложили - приезжай, мол, в Москов град - работа тебе нашлась. Ну, а чё делать - поехал. Не от хорошей жизни, сам знаешь, нажитое-то место бросают. Добрался кое-как, пришёл к хозяину. Тот ему, значится, Потурашечко да Потураюшко, ласковым всё, значится, словцом приветит. Ну, всё как водится наобещал, конешно, золотыя горы - перспективы, то есть, обозначил. Ясно дело - человек с пониманием, знает, как обходиться - Потурашко-то он ведь золотые руки мастер, такого терять нельзя, тот и приврал, ему конешное дело. Ну, определил ему, значит, и занимаемую должность, фронт работ обозначил трудись, мол, хороший человек, а я уж в накладе не останусь - награжу, то есть, денежкой-то, не изволь беспокоиться. Ну, Потураюшко-то чё - простой человек, радуется, приступил к трудовой практике. Ну, на словах-то хорошо, а на деле-то оно и вовсе не так выходит. Трудится Володимер, трудится, сна-покою не ведает - создаёт материальныя и духовныя ценности. Прыбыль у хозяина растёт не по дням не по часам, ежеминутно и ежесекундно какой-нибудь да прибыток, а расчитываться хозяин и не торопится. Даже и глаз в мастерскую не кажет, аки и вовсе забыл о существовании такого-то мастера. Ну, Володя не гордый - сам пришёл. Не пускали, конешное дело, долго, ну, да не из слабого десятку, дождался приёму. Входит в кабинетею, а там, слыш-ко така красота, аки в Ермитаже - золото да брильянты, янтарь да малахит, ковры персидския - как и нажил-то такую роскошь ручки-то у самого, вишь, белыя, холёныя, кажной ноготок обухожен. Ну, да Потураюшко-то не затем пришёл, чтобы на убранство дивиться, лицо попрошше соделал - и не такое, мол, видали - прошёлся по коврам, ботинок сымать не стал, сел этак напротив хозяина в кресло. Сидит, смотрит хозяину прямо в глаза, пришшурился, молчит. Хозяин тоже молчит, сигарку дорогу кубинску покуриваёт, пепелок стряхиваёт в слоновой кости енкрустированну пепелницу, на мастера-то поглядыват свысока так. Помолчали оба с минутку, поди. Ну, хозяин спрашиваёт: "Кто, мол, такой? Зачем прышол, мил человек?" Ну, Володя наш держится молодцом, и виду не подал, что не люб ему такой разговор, кисет раскрыл, мохорочку мнёт, отвечает: "С тем и пришёл, што был у нас с тобой полюбовный договор, и я по тому договору всё, в чём подписался, сполнил без изъяну, а ты вот, друг ситной, свои обязанности не шибко справно ведёшь". Тут как вскочит хозяин, как взбеленится: "Да кто ты такой?! - кричит, - встать немедля! С кем разговариваешь, холоп?!" Бегает по квартере, руками машет, раскраснелся. К столу подбежал, пепелку схватил, метнул в Потурашку. Ну, да нашему мастеру чё - увернулся неспешно, и глазом, вишь, не сморгнул - всецело занят созиданием козьей ножки. Пепелка в китайску вазу старой работы угодила, ваза конешно вдребезги. Хозяин поуспокоился, видит - дело не выгодное, ущерб приносит. Халату поправил, снова в креслице уселся. "По какому такому сякому праву пришел требовать?" - спрашивает. "По такому самому правилу, самому што ни на есть первоочерёдному - праву свободного человека". Хозяин заулыбался, сигарку прикурил, дым Потурашке в лицо выпустил, молвит: "Ай-яй-яй, мил человек, никак уработался ты в своей мастерской. Оно и понятно - вредное производство - вишь, как на мозг-то влияет, и борода у тебя, глянь-ка, позеленела. Ох-хо-хой, надобно тебе отпуск прописать. Так уж и быть, дам тебе отпуск на десять дён - поезжай в деревню - стариков проведаешь, да и здоровьишко поправишь". Тут уж и Потураюшко стал из терпениев выходить - оно и справедливо вполне - такое обхождение ни кому по нраву не придётся: "Да ты што, сфабрикант хренов, в своём ли уме?! Ты што енто мне тут несёшь?!" А хозяин знай себе охает: "Вредно производство, химикаты - надорвалось здоровьё у парня". Ну, Вова и вовсе не вытерпел: "Да ты што, свинья мешшанска?! Да я сейчас тебе голову снесу!" Хозяин и спрашивает опять: "По какому такому праву голову мне снести собираешься?" "Да по княжескому, - Потураюшко рече, - ибо аз есмь князь в четырнадцатом, ети мать, колене!" - встал над столом, брови сдвинул, смотрит на фабриканта как солдат на вошь - того и гляди кулачищем двинет, мозги по хрусталям да фарфорам нечестно нажитым расплещутся. А хозяин хоть бы што сидит, посмеивается: "Как так князь? Быт того не может! Ты, видать, и вовсе не трезв, - говорит, - пришёл без спросу, хамишь тут, велю выпороть! Князем себя называешь. Как посмел?" Володя уж весь в ярости - щас, мол, я тебе покажу, кто князь, гнида ты этакая - а сам рукав засучиваёт. Ну, хозяин тут руками загораживается: "Не надо, мол, ничего показывать, вот мы сейчас по бумагам всё и посмотрим. Имя, фамилия?" - спрашивает, порылся по шкафам своим, достаёт документ. "Вот, - говорит, а сам всё улыбается втихомолку, - вот и пачпорт на тебя имеется. Это ты на словах своих коназ, а по бумаге, вишь-ко, - холоп". И - бах на стол крепостную! А сам-то так и скалится, сучий сын, во всё рыло. "Вот, - говорит, - тут и име и хвамилие твои обозначены. Самолично у помещика такого-то тебя выкупил. Подписи и печати имеются, всё по закону, как положено. Так что для кого князь, а для меня весь как есть крепостной холоп. Что хочу, то и сотворю с тобой, захочу – в уприказчики надзначу, захочу - в руднике сгною. Так что - вон с маво персидскаго ковру, встань околь двери, шапку долой и кланяйся в пояс, смерд ты этакий!" Токмо размахнушеся князь Володимер, дабы пресечь беззаконие - откуда ни возьмись охраннички понапрыгали на спину богатырскую. Ну, вдесятером, понятное дело, в двадцать-то рук, повязали. Цепи звонкия на руки молодецкия мастеровыя навесили. Справились вопщем.

       Стоит Потураюшко, тянет цепи - разорвать не может. Глядь, а на кажном звёнышке-то его клеймо стоит. Опечалился князь – цену, вишь, работе своей знает, ну, руки-то сами и опустились. А хозяин вокруг его прыгает, радуется: "Что, мол, княже, не любо? Так что ежли хошь вновь на свободе сказаться, сотворишь всё, что велю. Соделаешь - выпишу вольную, не соделаешь - пеняй на себя - сгною в штольнях." Тут и юрист-натариуст вислозадой с папочкой под мышкой семенит. Махонькой, лысенькой, ножки колесиком, отдувается - пыхтит пот со лба платочком утирает. "Всё, как есть, - говорит, - святая правда Господня. Подлинность подтверждаю, душой и сердцем – за". Завизировал бумажки, пенсне поправил, смотрит на Потураюшку снизу вверх, рот раскрыл пузыри по углам. "Одно не пойму-с, - говорит, - неужели из-за такого вот доходяги а такой сыр-бор затеять изволили-с? Дохлой-то какой, боже праведный, одне кости, сгорбился-то вон как! Почто и шум-то такой?" Храбрится, значит, слова смелые говорит, а сам-от всё бочком, от Вовы на безопасном расстоянии. "Было бы из-за чего. Товар-то бросовый-с". Заводчик ему в ответ: " Не твово ума дело, грызун канцелярской, ходи мимо." Червончик золотой в кармашек ему сунул, на дверь кивает - давай, мол, вытряхивайся. А тот и рад бы, да Потурашко плечами весь проход загородил. Ну, изловчился кое-как, проскочил вроде, да Володя цепкой тихонько так звякнул, нотариуст так и осел по стеночке, глазки закатил, пена пошла - припадошной верно. Вынесли за дверь, в уголок бросили, отлёживаться. А фабрикант руки потирает - я-то, мол, знаю лучше, какой товар, развелось тут, учёные больно стали - говорит Потураюшке: "Вот и добро. А сейчас езжай в отпуск, пока я добрый да милостивой. Да смотри не задумай глупостей натворить, ибо юридическая сила-то на моей стороне", - и бумажкой-то крепостной помахиват. Подскочил после к иконке, крестится ревностно, и всё улыбается и твердит всё: "Ай, спаситель, ай помог! Хорошо-то как!"
 
       Ну, Потураюшке-то - деваться некуда - в заводе, вишь, семья осталась - жена, детки малыя, ежли и сделаешь чего супротивное, так и не увидишь их боле – у хозяина, вишь, хватцы-молодцы такие, что и концов после не сыщешь. Что делать, повздыхал маненько, детушек по кудрям потрепал, жену молоду приласкал, да и поехал в отпуск на родину, в Рыбну Слободу.

       Приезжат в слободу, а там друга беда - собралось Разнотравїе на Совет. Ну, как обычно меды да квасы вытащили, сидят, внутренние вопросы обсуждают. Потураюшко про свою беду молчком - не тот человек, чтобы сразу-то на жись жаловаться. Да и где там - шум такой, что и слова не вставишь - кто, где, да в каком месте лажать изволил выясняется. Проверка идёт по видео и аудио материалам, однем словом - традиционный разбор полётов проходит по заранее запланированной схеме. После N-ной бутылки перешли от частностей к обчим вопросам. Тут разнотравцы Володю и приметили - чтой-то ён сидит тихо в уголку, в беседе дружеской участия не принимат, интересу к темам не выказыват однем словом - ужирается втихомолку. Тут Рыба его и вопрошает: "А что, мол, Потураюшко, чай хлебушек-то у московитов послашше будет, нежели у нашенских в слободе?" Ну, Вова молчком. Тут зашумели все: " Не уважает нас мастер, зазнался! Разжирел, вишь, на московских харчах, занёсся, с нашего шесточка и не видать!" Не знают ведь кака беда с мастером злоключилася, а ишшо и изгаляются. Потураюшко молчит, глазами стол полирует. Рыба тут снова давай народ подзадоривать: "Да, мол, гордитесь братцы, что едим-пьём за однем столом с таким человеком. Успевайте пока здесь. Другой раз, глядишь, и руки-то не подаст". Народ пуще шуметь: "Забыл, забыл, строптивец, кто его на руках-то вынашивал, с ложечки кормил-поил. Зазнался - омосковитился, орлом глядит, где уж нам-то". Не сдержался Володя, встал над столом, рубаху на груди пятернёй сграбастал. "Да я, - говорит, - а у самого и глаза вишь повлажнели, - да я за Разнотравїе-то голову положу, не жаль, што хошь ради вас, братки мои, сделаю. Токмо укажите". Зашумели все снова: "В ковш ему наливай, в ковш!" Принесли ковш, да аж плещется во все стороны - до краёв, вишь, налили не пожалели. Взял князь Владимер ковш, притихли все, говорит: " Я ради вас на всё согласный, не извольте сумлеваться." Ну, и опорожнил всё как есть досуха, на дне ни капли не оставил. Загудели разнотравцы одобрительно: "Ну, вот, мол, это другое дело. Это нам любо". А Рыба улыбается скупо так, по столу пальцами барабанит, говорит негромко так: "Ну, это что, мол, это всякой дурак может. Эка невидаль - ковш ополонить." Тут возгласы всякие пошли, реплики: "Верно, верно! Мало ковша, мало! Неси ведро!" - зашумели снова. А Рыба опять за своё: "Ну, это чё? Ведро-то. Ишь удумали! Нажрётся токмо, под стол сляжет - ни поговорить, ни песню спеть совместно - один зазряшной перевод продукта. Это всё не то". Опять народ шумит, мнения выражаются, предложения поступают - два ли ковша, три ли, давать ли ведро - обсуждение. Ну, Потураюшке поднадоело это всё, да и ковш-то, уже видать, тоже пришёлся, ну и говорит: "Ежели надоть вам какое такое доказательство моей преданности - извольте - могу совершить за ради вас какой-нибудь подвиг". "Ну, вот, - Рыба говорит, - вот это совсем другой разговор! Это любо. Так бы и сразу! - улыбается сам, а по глазам-то видать - на пакость какунибутную подбивает хорошего человека, - сразу так бы и говорил, а то ведро на глупости всякии переводить. Вот подвиг это другое дело!" – вскочил на резвы ноженьки, бежит ко князю Володимеру - самолично стопочку ему поднести, требует немедля употребить на брудершафту. Все, конешное дело, тоже согласные, одобряют, обниматься полезли. Вопщем на том и порешили - свершит Потураюшко подвиг во имя Разнотравїя, а какой - там уж сам выберет, что по обстоятельствам сподручнее придётся. Так и сладили.
 
       Погостил Володя маненько у отца-матери, да и в путь-дорогу стал собираться. Оно и понятно - сердце-то за родных, что в заводе остались, побаливат, авось кака беда приключится, с фабриканта то ентого и не то ишшо станется. Вот так-то взял, да и укатил по чугунке во Московию, никому и не сказал, даже и на дорожку-то не посидели. Матушка, вишь, Татиана Димитриевна и пирогов напекла, и сбитень сварила, хоть бы и взял в котомочку-то с собою, ан нет ужо Владика, и след простыл - утёк по-аглицки. Ну, всплакнула, конечно, чутка, как водится, да чё уж, на то крылья соколу и даны, чтобы летать высоко, штаны в отцовом доме не просиживать. Это по устоям - дело дочернее, ежели по правильному, по матриархальному, то есть, обустройству рассуждать.

       Долго ли коротко ли, какое-то время с того минуло. Как-то утром просыпается Вячеславушко, потягивается спросоня. Солнышко в окошечко ему заглядыват, шшекочет Славушке в носу, оттого, вишь, и не спится. Встал, значится, глаза продрать не успемши ишшо, пошёл телевизер включать. Там, вишь, в енто время как раз сериял про тяжёлую жизнь заграничных бизнесменов показывать должны. Дома-то смотреть не на что - стены ободраны, посуда не мыта, а там разноцветное всё, блямстяшше пляжи там, ре;вуты светския, ну и всякие-такие протчи ненужные и скушные обязанности тамошних состоятельных граждан. Славе-то и интересно посмотреть, как оне там в суровых законах империализма выжить пытаются. Ну, а где богачу печаль - там рабочему классу и вовсе доска. Вот и задумается иной раз Воротеюшко об волчьих законах забугорной красивой жизни, глядишь и песню какую жалистную про судьбу-судьбинушку тяжкую присочинит. Дело полезное. На родене-то вдохновения не почерпнёшь, нету пророка. Ну, пришёл, значится, включает телевизер. Сигаретку взял, спички, садится в креслице, ножки под себя подобрал, затянулся дымком - с утра-то хорошо в чувство приводит. Тут и телевизер раскочегарился - звук появился, изображение покамест не поспевает. Дождался визуальной картины, вслушивается, всматривается, понять ничего не может. Глянул на часики - время-то сериялу ужо, а в телевизере еркестр симпфонический скушну каку-то музыку исполняет. "Ладно, - думает, - спешат, видать, часы-то, пообожду маненько." Ну, курит сидит, под Чайковского-то лепо, аки барин, опять же травок секретных кастрюльку заварил - не скушно. Вдруг видит - не далёко от пейзажу настенного две свежие дырочки на обоях виднеются. Подошёл, пальцем поковырял - "Ну дела!" - думает. В шкаф платяной залез, пошумел там, покряхтел, вытаскиват трёхдюймовку дедню, ствол понюхал - точно - свежим дымком попахиват. "Ну дела, - опять думает, - вчерася штоли был не в настроении? Надо поаккуратней в следующий раз - не дай Бог подстрелю кого ненароком". Головой покачал осуждающе, придумал патроны распихать по разным местам. Припрятал всё, вроде успокоился. Сел снова к голубому екрану, закурил опять - предвкушает. А телевизер, слышь-ко, всё одно симфонии какие-то кажет, ну что за напасть така! Пощёлкал программами – может маманя все каналы на какую-нибудь "Культуру" перестроила - везде наш брат музыкант, с бледным измождённым лицом и признаками давней неврастении, потеет над виолончелями да контрабасами. Даже и тот мужик, что в тарелки со всей дури лупит, и то, вишь чтой-то не весел. "Что за беда? - думает Слава, - никак случилось чего? Неужто какой-нибудь государственный деятель весь как есть изволил помереть?" Тут и вспомнил Воротейко явственно, как в детстве играл он на полу в комуналке, а тут дядька Порфирий Самуилович, хромоногой был такой, ввалился в квартеру и орёт с порога: "Царь-батюшка Леонид Ильич, отец наш родной приказал долго жить-с". А сам пьяной ужо, так потопал на кухню, и костылём-то Славину любимую машинку, красно-белую, как у настоящих пожарных, с лесенкой, взял да и раздавил. Как вспомнил Воротеюшко про то дело, так его аж передёрнуло. Ну, за машинку-то он в последствии с Порфирием Самойловичем сосчитался конешно, но это уже другая история, не о том сейчас. Подумал Вечаславушко, подумал, давай в стену соседу стучать: "Ляксандр Гянадич! - орёт, - Ляксандр Гянадич! Жив ли ишшо?" Ляксандр Гянадич за стенкой мычит что-то неразборчивое. Пошёл Слава суседа проведать, да заодно и выспрсить, может тот знает от чего по центральному телевидинию симфаническая тоска ретранслируется. Зашёл к Генадичу, а у того из репродуктора тоже - не то Равель, не то Гендель, не то ишшо кто-нибудь - толком не разберёшь - всё больше шипит да потрескиваёт. Хозяин сам за столом на кухне сидит, голова на кулак возложена, что-то поёт про себя. Воротеюшко подсел, значится, к нему. Ну, разлили по маленькой, выпили, табачок Слава свой выложил. Покурили в молчании. Потом ишшо по маленькой, закусили килечкой да огурчиком. Тут Генадич песню какую-то затянул лиричную, Слава подпел, как слова знал. Ну, опять, значится, пригубили. Слава кисет раскрывает: "Покури, мол, Гянадич." Генадич согласен, кивает утвердительно. Закурили. Тут Слава и спрашивает: "А что, Гянадич, не в курсе ли, почему в телевизере одна классика исполняется?" "Вот я и говорю, - Генадич в ответ, - где рок-энд-рол, где блюз? Это и не демократия вовсе, если по центральным каналам, нет, слышь ты, по центральным ведь каналам засилие официоза происходит!" И ещё будто что-то сказать намерился, но Слава тут уж его перебил: "Нет, - говорит, - Генадич, я об том, что может траур какой в стране, не слышал ли чего?" "А, это ты вот об чём, я то думал ты за идею". - Махнул рукой, наливает снова. А Слава - то не уймётся никак - "Так что, мол, случилось-то, ты сказал бы. Давай хоть тост за это, или супротив того произнесём". А Генадич ему в ответ: "Ты пей сначала - к такой новости ишшо подготовить себя надо". Выпили - закусили. Откряхтелся Генадич, прожевал и говорит: "Нынче ночью, я в новостях с утра слышал, Царь-Пушку с Московского Двора украли. Вот так, брат". Тут и Слава проснулся окончательно - "Как так?" "Да вот так. Утром царь к народу пообщаться вышел, глядь а пушки-то на прежнем месте и нетути. Такое дело. Дак по слухам, слышь-ко чё говорю-то, вроде как народ собирается итти царя сбрасывать. Ну, понятно - один из символов государственного устройства расейскаго - и не углядели. Это ж так и всю страну по мелочи растащат, слышь, чё говорю-то. Куда управительство смотрит, органы соответствующие где? Прогрессивная общественность интересуется. Я это дело, слышь-ко, Слава, так разумею..." А Славы-то и нет уже, только дверь выходная хлопнула - убёг ужо.

       Прибежал к Валдушке, запыхался, грехдюймовка на плече, карманы от патронов того и гляди прорвутся. А Валдушка в огороде копается, об событиях ни сном ни духом. Сели на травку, раскурились. Выслушал Валда Славушку-то, и говорит: "Я так думаю - надо совет разнотравийский собирать. Ежели, к примеру, затяжная партизанская война произойдёт, то надоть к ентому непременно хорошо подготовиться - картошечка там, огурчики, помидорчики консервированные, капустка и прочие домашние заготовки имелись чтобы в наличии, в количестве, достаточном для выживания". Ну чё, Слава согласен, мудрое решение, что и говорить, он то вишь всё об вооружении, а Валдушко, смотри-ка, дальше глядит, оно так и есть - одна голова хорошо, две лучше, это правда. Вызвонили Шульца и прочих, собрали разнотравский совет. А в Москве в енто время и вовсе безобразия великие творятся - народ бесчинствует - витрины да двери зеркальныя бьют, лавки громят, кое-что уже экспроприируется вовсю, всё больше из ликёро-водочных наименований. Ассортимент большой - мужикам покрепше, дамам послашше, детям - как водится - мороженное. Однем словом - праздник. Но уже и к оружейным складам тоже призывы разносятся - агенты всякой непримиримой отпозиции засуетились, вишь, стремятся воспользоваться моментом. Самый заглавный отпозиционер уж и бронивичок из потайного гаражика во двор выкатил, пытается на него влезть, да где уж там - подразжирел на депутатских-то пайках. Товарищи по партии с заду подталкивают, подпирают - токмо попёрдыват, нейдёт не в какую. Тут и лесенка у бронивичка возьми да и отвались - соржавела видать за долгие бесцельно прожитые годы - народу попридавило несколько штук. Да и сам броневичок-от расшатали видать, покачался, покачался, да и осыпался весь в труху. Приуныла отпозиция, а главный-то и говорит: "Не отчаивайтесь, товарищи, всё предусмотрено - на партейном имуществе записан также бронепоезд, одна штука. Айда на запасный путь!" Сели в лимузины, поехали.
 
       А народу-то в Москве видимо-невидимо, яблоку негде упасть, не то что лимузину. Оно и понятно работать никто не желает, все вывалили на улицы других поглядеть, себя показать. Основная масса населения собралась на Красной, как полагается, площади - царя требуют.

       Выходит царь на балкончик. Челюсть нижняя висит, губа оттопырена, улыбается, ручкой машет. Народ гудит. Царь, значится, микрофончик опробывал, покашлял на всю страну, говорит: "Дорогие россияне, панимаешь, братья и сёстры мои родные!" А народ-то пуще шумит: "Вишь как заговорил-то! Пушка - та была, дак сограждане, а без пушки ужо и братьями стали. Так не пойдёт-ть!" Царь народу вещает: "Ну, погодите чутка, всё наладится, я вам обещаю". А из толпы кричат: "А кто ты такой?" Удивляется царь: "Ну, панимаешь, я - ваш призидент. Законно избранный всенародным единогласным голосованием". А из толпы опять: "Да какой ты, на хрен, президент - где у тебя пушка, ети мать?" Ну, царь уже обижается: "Ну что же вы так-то? Али не помните, как я на ентом почти самом месте революцию вам на танке обозначал - символизировал, направил верной дорогой. Забыли, панимаешь спасителя - благодетеля своего! Почему не слушаетесь?" Из толпы отвечают: "Чё ето нам тебя слушаться вдруг? Вот анекдот! Да ты на себя посмотри - кто ты такой, вообще, без пушки-то?! Нам пушку подавай, тогда другой разговор. А без пушки слушаться не будем, вот и весь сказ".

       Помялся так царь, помычал что-то, помямлил, да и убрался восвояси. Народ тоже, значится, своей дорогой - велика Москва - каждому поди дело найдётся, чё тут без толку у Кремля ошиваться.

       Опечалился царь, сел в кабинете, смотрит в стол неподвижно, губу нижню выкатил - думает как спасать Россию. Вызвал министров всяких - есть ли какие-нибудь деловые предложения по существу вопроса. Министры бегают, суетятся вокруг, каждый из портфельчика бумажки разные на стол царю складывает, с поклоном задом удаляется. Смотрит царь - тут проект очередной государственной дачи, тут новый эскиз внутреннего убранства царской бани, тут перечень всяких-разных способов как из бюдьжета страны законным способом перевести на личный швейтцарский счёт определённое количество денежных знаков. Разглядывает царь бумажки, прикидывает - всё хорошо, есть и совершенно блестящие идеи. Помечает на полях красным карандашиком, кое-что утверждает, сразу завизирует, отдаст секретарю. "Молодцы, - говорит министрам, - хвалю де за хорошую работу. Уже, вижу, наработали некоторый профессионализм. Но, панимаешь, всё-таки что-то не то. Ситуация, панимаешь, сложная в стране. Будем решать. Я в полной боевой форме, панимаешь. Думайте лучше". Убежали министры. Царь опять задумался, погрустнел, соображает: "Эти молодцы хоть и прытки, да далеко не видят – нужны существенные какие-нибудь меры - надо ведь и с народом что-то делать".

       Думал, думал - надумал идти к митрополиту. А тот и сам уж тут как тут: "Ну что, мол, царь-батюшка, припёрло, али нет ишшо? Гляди, скоро под задницей-то слишком горячо станет, может и не усидишь". Ну, царь, понятное дело, обрадовался сам внешне, встал даже, митрополита под локоток проводил в кресла. Сели, опрокинули по фужерчику, закурили. Царь ёрзает, видать и вправду жжёт, паузы не выдержал, вопрошает: "Что делать? Ситуация неоднозначная". Митрополит ему сразу и ответствует: "Пушку надо возвернуть на преждне место". Так и сказал. Ишшо и посохом чернецким для определённости по полу пристукнул, хрустали задрожали. "Как же я её верну? - растерялся царь, - я ж её не брал. Где достану?" Митрополит отвечает: "Это уж как хочешь, хоть из одного места, а пушку вынь, да положь. Потому как народ наш, как его, ишь ты, черти, русский то бишь - он любит чтобы у царя непременно была пушка. А без пушки ён становится упрямым и непокладистым. Это русская традиция. Историю, братан, надо было учить в школе-то".

       Царь чешет в затылке: "А может на место пушки трёхсотый, к примеру, комплекс, али какой-нибудь "СС-20", али "Тополь-М" поставить?" "Ето не то, - не соглашается митрополит, - по убойной-то силе оно, понятно, конешно превосходит, но надобноть рассуждать масштабнее - должна быть во всём этом определённого рода символика. Вопщем, как не крути, а Царь-Пушка нагляднее. Так что не мудрствуй лукаво, как тебя, ишь ты, черти, сын мой, тьфу ты, царь, ети мать, батюшка, ищи Царь-Пушку."

       Царь бороду чешет: "А может в таком случае состряпать какой-нибудь муляжик, да и дело с концом".

       "Эх ты, тютя! - возражает митрополит, - а ежели народ удостовериться решит? Подойдёт да и процарапает ноготком, а там какой-нибудь пенопласт, или ишшо чего неприродное".

       "Ну, охрану што ли поставить? - царь размышляет, - близко не подпускать, стрелять в случае чего без предупреждения".

       "Опять дурак! - митрополит ему встречь, - И среди охраны может сказаться какой-нибудь изменник Родины, продаст информацию за бугор - вся заграница нас обсмеёт, а нам жить там ишшо. Так не гоже. Думай лучше".

       "Ну, может тогда взять, да и, панимаишь, сделать новую, точь в точь как старая была?"

       Обрадовался царь - вишь, как хорошо придумал - митрополита уже не слушает, подзывает к себе секретарей-заместителей. "Выписывайте, - говорит им, - накладные на производство новой пушки". А те ему в ответ: "Никак не возможно-с. Потому как нет денег-с". Царь, понятное дело, возмущается: "Как так? Как посмели? Не издавал такого указа, чтобы денег не было. Отставить, панимаешь!" Связался по телефону с международным валютным фондом. "Дайте, - говорит, - денег. Нужны позарез. Через недельку отдам". А с того конца провода спрашивают: "А кто ето, мол, там тявкает?" Ну, царь им по-русски, значит: "С тобой, трам-тарарам, панимаешь, не тявкает, а самолично, трам-тарарам, изволит разговаривать царь-батюшка всея Руси!" И трам-тарарам ещё несколько раз, панимаешь. А из трубочки-то телефонноей - спокойненько так: "Не знаем никакой такой Руси". "Как ето?" - недоумевает царь. "А вот так. Не знаем и знать боле не хотим. Потому как без пушки вы для нас значение утратили. У нас теперь установился однополярный мир. Нам и без вас хорошо". Царь уж чуть не плачет: "Ну, а мы-то как же?" "А вы сами как-нибудь. Как знаете". И трубочку-то повесили. Царь аж побелел весь. Сидит, рот нараспашку, глаза стеклянные, в руке трубка телефонная из неё гудки короткие пип-пип-пип того и гляди сейчас непрерывный пойдёт пи-и-и-и и … тут всей стране. Митрополит сидит, на посох опирается, улыбается в бороду. "Ну, что, царь, тяжело?" "Тяжело" – отдышался царь. Трубочку повесил, рот закрыл. Митрополит ему и говорит: "Сделаешь сейчас так: пусть вчерашние газеты отпишут, что день сегодняшний заранее правительством был обозначен праздничным. Это чтобы бунт народный как бы гуляньем был назван. Они как узнают, так сразу поуспокоятся. Народ-то наш, вишь, любит чтобы всё без спросу, а тут вроде как разрешено - сразу уймутся. Это я тебе говорю, послушай старика. А про пушку дай объявление, мол, так и так, особые приметы, и награду пообещай. Пусть енту пушку тот же народ ищет. Сразу двух зайцев дуплетом и Мазая рикошетом. Ишь ты, складно как, вот черти! Да, о чём это я? А, ну так и есть - за занятием бунтовать не сподручно. И я тебе говорю - найдут, не сумлевайся, ещё скорее, чем думаешь, только слух пройдёт про награду - все помойки облазают. И впредь слушай меня, прежде чем звонить куда ни попадя. А денежки-то найдём. По амбарам пометём, по сусекам поскребём, авось и наскребём чего-нибудь". "Я свой анбар, - встревает царь, - на пограбление не дам".

       "Да что ты, дурень, - смеётся митрополит, - да нешто нам брать не где. Всю жизнь вон брали спредшественники-то наши, а всё не скудело, значит и на наш век хватит. Так что походим, поглядим - поди есть ещё излишки у кого, проживём как-нибудь и без эмвеэфов всяких, своим куском сыты будем, это уж как я тебе говорю. И не то ещё бывало на Руси-то".

       А Разнотравїе, вишь ты, собралось у Воротеюшки на квартере. Ну, тут полна горница народу, все бегают взад-вперёд да в кривули. Телефон не умолкает, надрывается, дверь входная хлопает - то гонцы во все концы убегают, то люди новые приходят, топчутся в передней, шапки в руках мнут, ждут приёму. Жёны на кухне стряпают в расчёте на дальний поход, Ляксандр Гянадич меж ними толчётся - чего дельного присоветовать. Детки разнотравские по лавкам смирно сидят, глазками хлопают, в толкотню взрослую соваться не смеют. Разнотравїе само за столом сидит, склонилось над точной картой государства Российского. Обсуждают тактические приёмы по чапаевской системе - здесь картошка, вишь, в наступление пошла, здесь огурец изогнутый заслоном встал вражеским томатам, а тут вот, где стаканы кучкой тут ставка разнотравская определена. Кумекают, как в ставку поступление топлива и протчего пищевого довольствия, медикаментов и аммуниции наладить. Мысленный процесс происходит, встревать и не подумай - не взлюбят. Человек специальный дозорным перед телевизером посажен - как новости показывать начнут - звать криком громким всех в залу, для детального наблюдения за развитием событий и прочей политинформации. Вопщем все при деле. Тут Валдушко слово взял: "Я, - говорит, - братцы, вызнал тут древний секретный способ заготовки огурцов. Огурчики, сразу скажу, получаются мистические, не иначе как колдовския. Извольте-ка опробовать".

       Опробовали все, головами качают утвердительно - хорошие огурчики – запах самогоночный во рту истребляют мгновенно и безжалостно. Даже и в голове после них светлеет, зрение и слух обостряются. Воротеюшко Валду по плечу похлопал, прожевал, говорит: "Мировой закусон, годится". Ну, все тоже согласные, огурчики, значится, пошли на переднюю линию обороны.

       Продюсер почётный разнотравский - РазноТравин Сергий - в разговор встревает: "Тут, мол, всё правильно допреж говорили, а я так вам скажу: от вас только одно и требуется - выступить по полной программе. А за меня уж не беспокойтеся - законные продюсерския сто грамм перед боем обеспечу. Я уж давно на себя таку ношу взвалил и никто не скажет что вот, мол, РазноТравин взял - да и подвёл - бились в сухую - не было такого. А кто скажет - тому в морду. Лично. Вот и весь мой сказ". Ну, Разнотравїе поддерживает целиком, как говорится, и полностью. Что и перечить - человек продюсер большой, уважаемый, задача у него в сече не из лёгких - в одной руке щит узорный от стрел неприятельских оберегающий, в другой - камерка фиксирует кто как в бою себя ведёт. А уж у кого компромат на руках имеется, того завсегда слушают не перебивая. Разнотравцам, как правило стыдится нечего, но продюсера уважают. Тост по этому поводу произнесли, перестановки определённые на карте обозначились – сменилась диспозиция. Так и сидят дальше.

       А тут глядь - Володя Потурай в дверь входит. Поклон отвесил, да так и стоит на пороге. Жёны с кухни повысыпали поглазеть - чёй-то тишина вдруг в доме образовалась. Стоят, руки об фартуки отирают. Смотрят заинтересованно, то на Потураюшку, то на Разнотравїе. А те и притихли все - высокий гость, однако, не ждали, значится. Ну, чё молчать-то, не дело вовсе, встали, поприветствовали соратника, приглашают ко столу. "Во;время, - говорят, - сказался, как раз помочь требуется". На карте сразу ишшо один наш лагерь появился, и уж топливу да фуражу туда справно подкинули - для укрепления фронта. Взяли князя Владимера под белы рученьки, подводят ко столу. Тот улыбается приветливо, да не садится однакож. Спрашивают его: "Что, мол, князь, никако лом проглотил, присел бы хоть, посидел с рабочими-то, по-босяцки". Улыбается Потураюшко, говорит Разнотравїям: "Обождите, мол, чутка, не с тем пришёл. Выслушайте сперва, опосля и потчивать будете". Ну, все напрягли, конешно, внимание, Смотрят на князя, глаз не сводят, слушают. Рече князь: "Ну что, слышали, небось, что в стране деется?" Те ответствуют: "Понятное дело, наблюдаем за развитием событий, за тем и здесь". Князь дальше слово держит: "А помните ли, братцы, обещался я за ради Разнотравїя подвиг какой-нибудь совершить?" Ну мужики головами кивают: "Как же, как же, помним, мол, как уж забыть-то, причитается с тебя по обещанному, подвиг какой-нибудь, и свидетели тому имеются".

       "Ну так вот, - глаголе Потураюшко, - Сказано - сделано", - говорит и выкладывает из кармана - что ты думаешь - не что иное как Царь-Пушку. Все аж ахнули. Водрузил ея Володя на стол, у стола и ножки подогнулись, заскрипел от натуги. А все смотрят на неё, рты разинули. "Никако она?" - спрашивают и пальцами ковыряют пушку-то на предмет обману. "Она самая, - Потураюшко ответствует, - обещано вам подвиг, вот и смотрите теперь". Ну, все конешно, удивляются, ходят вокруг неё то с жерла, то с казённика оглядывают, руками себя по коленям да по лбу похлопывают: "Вот диво-то, вот диво!"

       Ну, ладно, долго ли, скоро ли, первоначальный восторг поотступил. Решили по ентому поводу устроить фуршет. Сели, налили. Да вот беда - велика шибко пушка-то - не видать из-за неё по ту сторону стола сидящих. Отложили Царь-Пушку, в сторонку поставили в уголок, пообожди, мол, тут маненько, вернёмся ишшо к тебе. Стали Царь-Пушку обмывать. Пир горой, веселье, жёны в праздничные наряды навздевались, кокошниками позвякивают, чинно рядом с мужьями за столом уселись. Детки тут же - им пряники и всякие такие прочие сладости на забаву. Вопщем все радуются, князя Володимира чествуют, подвигом его неслыханным восторгаются. Так до серёдки ночи, поди, и просидели.

       С утра Пашка, как обычно, раньше всех пробуждается, камеру берёт и ну морды пьяные спящие на плёнку увековечивать. Снимает-снимает, тут раз, в объективе, что за дело!? Царь-Пушка в углу стоит, на Пашку единственным пустым зрачком смотрит. Пашка так и встал рот раскрымши: "Вот угодники! И вправду она. А я-то думал, приснилось вчерась." Дружков-подельщиков растолкал: "Так, мол, и так, тако безобразие в стране - рубль упал, армия выходит с под контролю, тумены басурманския - натовския уж под границами стоят, дожидаются, пока мы тут друг дружку перегрызём, а причина-то несогласия - Царь-Пушка то-есть ента самая - вот она, у нас в квартере изволит пылиться".

       Сели разнотравцы вкруг пушки, глаза продирают, закурили. Тяжело, вишь, в голове опосля вчерашнего-то, несоображается, извилины врозь все. Надобноть опохмелить ся, штоли, такие вопросы на больную голову не решаются - как никак спасение России - мыслить следует тщательно. Бражки в подполе нашарили, огурчиков валдушкиных заговорённых баночку. Ну, разлили по кружкам, приняли, как говорится, на здоровье, закусили - прояснело. Подумали - подумали, постановили: "Царь-Пушку, во избежание катастроф мирового масштаба, возвернуть на прежнее место". Как решили, так и сделали - Шульца спящего из пушки вытряхнули, вручили орудие Потураюшке - "Вези, мол, от греха подальше, обратно к московитам символ ентот хренов, удостоверились ужо в твоей верности, больше и сомневаться не станем, чтобы не думалось после". Так и укатил Володя в столицу.

       Проводили разнотравцы Потураюшку, сели на крылечке, смотрят, прищурились - леса, поля, речки, озёра до самого огляда, такая красотища, причём здесь, скажи на милость, какая-то пушка? На мгновение только взгрустнулось - пальнуть бы хоть разок, посмотреть какая она, Царь-Пушка в дейвствии-то. Ну, да ладно, не дети ведь малые - серьёзные мужики - попридавили грустинку. Ещё по кружечке, глядишь и заулыбались опять. Ну, а чё печалиться? Хорошая штука жизнь, идёт себе, нас не спрашивает, знать и нам не с руки лишними вопросами задаваться.

       А во Москве царь сидит на престоле мрачнее тучи, жезл поник, обвис, скипетр и вовси подле кресла валяется на боку - однем словом, пропало желание. Тут влетает к нему в тронный зал без спросу министер по всякой разной безопасности, радостный весь такой. Наземь перед царём бухнулся, поклоны бьёт лбом об пол, хрипит аки мерин загнанный. Прохрипелся вроде, встал как полагается, кафтан одёрнул. "Нашли, - говорит, и сам во всю харю лы;бится, - нашли, то есть енту самую, Царь-Пушку!" "Да ну!" - царь аж вскочил от радости, откуда и прыть-то взялась - грузный такой, аки Гамлет. Перекрестился на образа картинно так, широко, вздохнул облегчённо. "Говори, - вопрошает министра, - как сладилось". А министер и рад выслужиться, как же, орденом дело-то попахивает. "Так и так, сыскался, мол, молодец, из простых, из рыбачьего люда богатырь. Действовал руководствуясь моими личными указаниями, иначе бы и не добыл". Ну, царь министра перебивает, говорит: "Вели звать сюда удальца". Крикнули там, кому надо, те подсуетились - входит Потураюшко в апартаменты. Шапку перед царём снял, поклон, правда, только обозначил - не с такими, мол, ещё встречаться приходилось. Царь-от давай сразу у него выпытывать кто такой сам, да как, панимаешь, получилось такое - из простых рабочих, не Сильвестром, не Арнольдом, не даже Жан-Клодом кличут, а такой подвиг совершил. А Вова уж и слово-то это слышать не может - морщится. Ну да обсказал коротенько: "Было дело, припозднился вчерася на работе, дак шёл по темени с мастерских, вижу, - говорит, - два мужика идут, тащат что-то себе. Ну, я к ним: огоньку, мол, не найдётся? А те так от меня и шарахнулись в разны стороны, даже и поклажу свою бросили. Подошёл я, попинал её, слышу - гудит - видать чугунная. Наклонился поближе, ощупал, сумлеваюсь. Под фонари вытащил, дерюжку отвернул - так и есть - она самая, Царь-Пушка, символ преемственности государства Российского. Я сразу в ближайший околоток к дежурному мелиционеру - так и так, нашёл пропажу. Вот и вся история. Так оно и было, а ежели и приврал чего, дак это для красоты рассказу".

       Царь, конешное дело, радуется, восхищается благородством героя. Так ли, не так было - выяснять не стали, наградили, как обещано, казной, медаль чуть попозжа пообещали выдать, да и отпустили с миром.

       Потураюшко, знамо-понятно, казну в общий котёл сдал, не потаил. Ох, и погуляло тогда, помню, Разнотравїе на славу. Столы - с одного краю другого не видать - посреди Рыбной Слободы установили, всенародное веселье обустроили. Дня три поди, али четыре весь город возвращение Царь-Пушки празновал.

       Да, так оно всё и было в самом деле, ничего вроде не упустил, всё обсказал. Тут, как говорится, и сказочке конец. Что, не веришь? Ну дак это легко правду-то подтвердить. Потураюшко-то, хитрец, ён чё удумал-то - на пушечке на ентой клеймышко своё с казённой части приставил. Так ты пойди, да посмотри.

       Что говоришь? Какая вольная? Потурашке вольная? Да ты что, кто ж князя в крепостные запишет? Окстись! Ты это спутал чего-то. Про фабриканта досказать? А! Про того, что работадателем у Потураюшки одно время выступал? Ну, так там и вовсе просто дело было. Он, вишь ты, привычку одну вредную имел - тайно по ночам к полюбовнице своей шастать. Вот и подкараулили его как-то, без охранников и пуленепробойного мерседеса, поздненько ужо, да и намяли ему бока, крепко так. Кто намял? А я почём знаю? Да ну, нешто у Разнотравїя других дел не хватат, иди ко! Ну, да может и из них кто, не знаю, врать не стану. А так-то мужичёк ентот шибко слишком зловредной был, дак у него и без наших, поди, недоброжелателей-то сыскалось. Да так, слышь-ко, отходили, что прямо от той бабёнки ён на неотложной карете и поехал. Точнее сказать повезли его, сам-то уж никак не мог. В больнице же ему всякие переломы и потрясения констатировали, стали помаленьку подлечивать - лекарств всяких там, микстур понавыписывали, массажу где возможно, ну, и всё такое прочее. Стали документы подымать на предмет наличия страхового полиса, ну и нашли - по какой-то там бумажке определили, что он, как это сказать, из крепостных сам. Чей-то из московских князей, толи Котофеича, толи Иоанна, не вспомню уже. Так вот, по тем самым документам всё его имущество тому князю и отошло, вместе с самим фабрикантом ентим. Князь-от из наших, слободских, был, знамо дело, хороший человек - распорядился по совести - землю крестьянам, фабрики рабочим, а заводчика того себе оставил, вроде как служкам на потеху. Ну, по этому делу тот головой-то и подвинулся. Всё, говорят, бегал тут одно время по инстанциям, справки какие-то собирал. Бегает, бормочет: "Посмотрим ишшо, кто князь, а кто холоп". Остановится, губки подожмёт, кулачком погрозит куда-то в пустоту, да и бежит дальше. Даже и росту убавил на треть сажени, сухонький весь стал, смешной какой-то. Ну, поднадоел, видать кому-то, позвонили куда надо, того помещика люди подъехали, да и увезли его. Куда? Я не знаю, мне не сказывали, может ишшо куда подлечится. Это ведь, сам знаешь, как бывает - инчас из грязи в князи, а вдругорядь с самого царского трону в говнище навернуться можно, это уж как случай поиграет.

       P.S. Из интервью г-на Якушкина, руководителя пресслужбы президента Российской Федерации, в газете "Комерсантъ" от 28-го августа 1999 года: "Весь вышеозначенный вами промежуток времени Царь-Пушка находилась на реставрации в Коломенском государственном музее. Это абсолютно точная, хорошо проверенная информация. А что касается всех этих газетных публикаций и объявлений о вознаграждении за якобы пропавшую Царь-Пушку, то это, по мнению Бориса Николаевича, весьма неудачная выходка каких-нибудь обычных хулиганов. Специальным указом президента приведены в действие определённые механизмы, подключены соответствующие органы, думаю подобных "шуток" больше не повторится".

1999.