Про Еремеевну. Сказки Разнотравiя

       Семеро их,
       Семеро их,
       Семеро их с ложками,
       Семеро по лавкам их ...


       Было ли енто на самом деле - точно, однако, не скажу. Поговаривают, будто и не было вовсе никакой бабки, и что случай энтот весь, как есть, выдуманной. Ничего, мол, такого-этакого. Даже и близко, мол, не было. Но всё ж-таки обстоятельства складываются в пользу. Иной раз кто-то возьми да и сбрехни что-нибудь такое, что не иначе как к этому запутанному делу только и относится. Я-то поначалу, конечно, тоже пребывал в неясности: одни одно говорят, другие – другое, не разберёшь. Да и утихло было дело-то, не вспоминали давно. Кого ни спросишь - не помню да не знаю, вроде было, да вроде как и нет. Вопщем утихло. Ну, я уж было и решил - мне одному и пригрезилось. Навроде как во сне. Но уж совсем как-то красочно и в подробностях. Ну да, ладно, вроде забылось. А тут как-то после байны сидим на веранде. Хорошо так. Попарились-то добро, а тут тебе и чай крепкой и всё такое прочее. Самовар горячий блестит, в ём абажур отражается, вкруг которого мошки всякии кружатся, вобщем в мире как бы равновесие какое-то образовалось. Да под хорошую-то закусочку, как говориться... Ну и посидели. Добро. Тут и разговоры всякие об разном. Тут тебе и про устройство вселенной и виды на урожай и про баб, разумеется тоже, как уж без них-то. Ну, за разговорами время проходит, пространство, как водится, тоже убывает. Стемнело. Звёзды на небе яркие - яркие. Мерцают. Климатические условия располагают к философии. Ну и потихоньку-то угомонились все, сидят на крылешке, на звёзды смотрят, курят, молчат. Одним словом - равновесие. И тут: слышу я Валдушкин голос. Тихо так. Но я-то близёхонько сидел и всё как есть разобрал. Вобщем слышу: "Не убивал я бабки Еремеевны." И всё. Так и сказал. Подхожу я к нему, а он за столом сидит, голову на кулак положил, глаза закрыты - вроде спит. Я ему, значится: " Валдушко, Валдушко." Нет, смотрю - всамделе спит. Будить, конешно, я его не стал, но сам крепко задумался. Выходит, было. Вобщем - отпишу всё как есть.


       Жила - была, значит, такая бабка - бабка Еремеевна. Махонькая такая старушонка. Сидела она на печи. Как помню - всё время так и сидела. Не слезамши. В обчественно-полезном труде никакого такого участия не принимала. Ни тебе посевная, ни тебе битва за урожай - ничего такого - сидела на печи. Да кабы только. А то ведь частушки пела. Да такие скверные, что аж до неприличности. Сидит, ноги свесила, валенками по печке стучит и частушки выкрикиват - карахтер свой склочной обнажат. Тут уж, как водится, и ненормативная лексика присутствует, ну да чё уж - жанр фольклорный - ничего не поделаешь. Частушки-то енти она на ходу сочиняла, и нет бы пела себе не конкретно, а то ведь всё об личностях. То Алексию Тихому по хребту пройдётся, то Шульцу на хвост наступит, то Потурашку како-нибутно заденет. А Пашке так оченно любо ей было на уши наступать. Образно, конешное, дело. Одного Воротейку любила. Никогда его в частушках не обидит. Всё ласково так его, нежно как-нибудь, вроде:

       Слава где, да Слава где?
       Да где уш как не в Волокде.


       Ну и тому подобное. Любила его. Да и остальные вроде как особо-то не обижались. Чё обижаться. Она тут спокон веков сидит. Пусть себе. Не мы сажали, дак не нам и снимать. Иногда, конешно, и больно кольнёт. Походишь часок-другой, поогрызаешься, а там, глядишь, и забудется. А так всё улыбались. Вроде и весело как-то. Вместо радива. Орёт себе и орёт. К ночи угомонится. А нет - так подушкой кинешь на звук. Попадёшь - так и заткнётся. А иной раз молчит. Дак походишь по дому-то - половицы поскрипывают как-то непривычно. Скушно, одним словом. Так сам и подойдёшь, и как бы невзначай так: "А что, бабка Еремеевна, что там у нас Алёша Тихой, али Воротейко, али Шульц, али какой-нибудь Занин Ляксандр Гянадич?" Ну она и запоёт. Недолго упрашивать. Да и редко такое бывало, чтобы молчала. Обычно-то с первыми петухами. глаза продрать не успеешь, бегашь по дому в исподнем - ишшешь чем опахнуться, а она уж тут как тут со своей трибуны тебя и прищучиват: мол, как оно, с утреца? Головушка-то буйна не побаливат? Ты иной раз совсем помирашь, да тако страдание, што не сразу и вспомнишь, кто сам такой, да как сюда попал, а она знай себе вешшат, сушшность свою антинародную всю как есть выявлят. Сама-то хоть цистерну выжрет - хоть бы хрен! Крепкая была старушонка. А на язык-то уж чистая стерва.

       И вот уж однажды поёт себе, поёт, и об Алёшеньке, и о Пашке, вобчем всё как водится. И вдруг об Валде что-то совсем уж скверное пропела. Точно и не вспомнишь теперь пословесно-то. Но уж что-то такое непристойное, что аж все замерли. Сидят так и смотрят поочерёдно то на Валду, то на бабку Еремеевну. Да и она притихла. Посидела так, посидела, повернулась задом, да и забралась в углубь полока. А там темно, не видать. Похоже, что и сама испугалась может, нечаянно как ни будь вырвалось. А уж Валдушко-то сидит и от ярости-то весь так и вскипат. Но сдерживается. Под столом-то заметно как косточки на кулаках побелели. Желваки на скулах так и перекатываются. Смотрит в темноту, куда бабка Еремеевна уползла. Мы уж тоже перепужались - парень-то горячий, авось и сотворит что греховное. Напряжённость возникла. А Валда сидел, сидел так, потом схватил со стола папиросу, дунул в неё, силушки богатырскоей не жалеючи, спички в кармане галифе нашарил, глянул ещё раз на печку, хмыкнул этак зло как-то, да и вышел во двор. Дверью, правда, не хлопнул - аккуратно так прикрыл.

       На утро бабка молчком. Ну да как обычно: Еремеевна да Еремеевна, что там у нас? Вопчем снова запела. Так, потихоньку и забылось всё. Со временем и Валдушка заулыбался - ну все решили, что отошло. Заулыбаться-то заулыбался, да коли присмотришься - глаза-то недобрые. Ходит вроде ничего, да так иной раз на Еремеевну глянет, что аж жуть берёт. Да никто, вроде, и не замечал. Вопчем вроде как инциндент исчерпан, всё улеглось.

       А тут как-то, много уж времени с того минуло, никого в доме не было: то ли сенокос, то ли ишшо кака битва - вопчем одна бабка Еремеевна на печи сидит, скучает. В одиночестве-то орать как-то несподручно. Сидит в тишине, наблюдат, как муха в окно бьётся. А та стучит себе башкой в стекло, жужжит - интересно. И тут вдруг шаги на крыльце, да негромко так, будто бы и не спеша как-то даже. Скрип - скрип. Петли легонько визгнули. Вот уж и на мосту шаги, и всё не спеша так, не спеша. Бабка насторожилась - и собака не лаяла - кому бы быть-то: все свои вроде бы ушли по делу. Тут и дверь отворяется. Бабка уж и занавесочкой прикрылась, одним глазом на дверь посматриват – страшно! Глядь, а это Валдушка. Картуз на стол бросил, сапоги снял, портянки на перегородку стула аккуратно развесил. Усталой весь такой, уработался, видать. Ну у бабки от сердца-то и отлегло. Осмелела.

       - Что, Валдушко, устал, поди?

       - Устал, Еремеевна.

       - Так посиди, отдохни. А то самоварчик поставь-сугрей, поди, и пироги-то ишшо не счерствели.

       - И то верно, Еремеевна. Изволь, поставлю-ка и самоварчик.

       - А то и покури. Табачок-от вот насох.

       - Добро, однако, Еремеевна. Пожалуй, и покурю. Табачок знатной. Прахтически аки "Джетан" какой-нибудь хранцузской, табачок-то у нас нонче нарос. Пожалуй что и покурю.

       Ну и сидят так. Самовар поспел. Чаю свежего заварили, с липою. Пироги ишшо вчерашние, глядишь, остались - не все Воротейко стрескал. Попили чаю. Хорошо! Аж пот выступил. Валда табачок помял, самокрутошку аккуратненькую такую сладил. Посмотрел на неё - самому любо. Раскурил. Сидит - нога на ногу - дым многозначительно об потолок выпускат, молчит.

       А Еремеевне-от скушно в тишине. Почитай, сполдня так уже просидела. Ну, не утерпела:

       - А что, Валдушко, нет ли чаво нового на деревне?

       Ну, Валда помолчал, дым эдак медленно кольцами выпустил, говорит:

       - Да нет ничего нового, Еремеевна, всё по-старому.


       Опять молчат.

       - А об чём люди на деревне толкуют?

       - Да всё об том же.


       Снова тихо.

       Ну, Еремеевне всё никак спокоем-то не сидится. Всё свербит ей чего-то: «Валдушко, да Валдушко.» А тот всё молчком. Ей и тоскливо. Ну, не стерпела опять:

       - Валдушко, ты бы хоть сказал чего. А то уж скушно. Совсем. Чего уж так-то.

       - Скушно, говоришь?

       - Ой скушно, Валдушко. Почитай с утра ведь всё одна да одна. Никто не зайдёт, добрым словом не приветит.

       - Скушно, значит.

       - Да уж не скажи. Так скушно, что аж смерть.

       - Ну а знаешь ли ты, Еремеевна, что такое "фуз"?

       - Нет, Валдушко. Ни разу не слыхивала слова такого. Разве что "конфуз"?

       - Нет, бабка. Натурально: " фуз".

       - Нет, Валдушко, не слыхивала.

       - Ну так сейчас услышишь.

       Вскочил Валда со стула, самокрутошку об пол швырнул, шлёпанцем растёр и ну шасть за дверь. Тут на чердаке что-то загромыхало, попадало, кошка заверешшала - видно на хвост ей Валдушка по нечаянности ступил. Тут, значится входит в дверь, да отчегой-то спиной. Еремеевна даже с полока наклонилась, чтобы получше разглядеть, что ето там Валдушка за собой ташшит. Глядит: втаскиват Валда в дом какой-то шкап. Чёрный какой-то, в пыли весь, большой такой шкап, с решётками, и уж видно, что тяжёлый. Еремеевна смотрит, удивляется - отродясь такого странного шкапа не видывала. А Валда ползает вокруг его, шшелкает что-то, какие-то провода к нему прилаживат. Вроде как всё сделал. Огоньки засветились. Красненькие, зелёненькие. Весело. Валда-то опять на чердак шастнул, да на энтот раз быстро обернулся. Притаскиват каку-то штуку. Со стороны вроде как балалайка, только побольше и так же чёрная, как и большой шкап.

       - Щас, Еремеевна, щас, - бормочет и чёй-то снова всё прилаживат. Балалайку-то на себя навесил на ремень, значится, воротник выправил. Интелегентно так. Щас, щас, мол, Еремеевна. Ручки какие-то повертел, наклонился, педальку каку-то потрогал. Обычная педалька, вроде как от трахтура, к чему бы?

       - Ну вот, Еремеевна,- говорит, а сам улыбается - натурально как щас узнаешь, что такое "фуз".

       Кнопочку каку-то нажал - потрескивание пошло. Потом на педальку-то как наступит... Сначало-то завизжало чёй-то, а потом как жахнет... Еремеевна с полока так и слетела. Тут и посуда посыпалась, валенки с печки попадали, Еремеевну ватничком сверху накрыло. Со стен репродукции сорвало взрывной волной, а кошка, дак та и вовсе по комнате залетала, по стенам, да по потолку бегает, орёт, аки огалтелая. А грохот такой, будто снуряд какой артелериской, али и вовсе авиационна бомба в дом угодила. Еремеевна лежит ни жива ни мертва.

       Постепенно всё утихло.

       Полежала так Еремеевна ещё с часик. Начала себя ошшупывать. Да уж всё болит, да ноет. Руки-ноги будто ватные - не слушаются. Глаза открыла: вроде тихо всё. Ни Валдушки, ни шкапа, ни балалайки зверской нету. Посуда вся на месте, репродукции - как водится. Кошка на столе сидит, лапы намыват-вылизыват. Вроде как и небыло ничего. Будто пригрезилось. Кое-как встала. На печь-то и вовсе с превеликим трудом взобралась - с полчаса, поди, карабкалась.

       Тут, глядишь, и возвращаться все стали: кто с поля, кто с леса, кто с мастерских. Усталые все, весёлые. Только и разговоров, что про лесозаготовки, да про запчасти, да про всяко-тако дизельное топливо. Не сразу-то и заметили, что Еремеевна не поёт. Потом упрашивали-упрашивали, а она всё ни в какую. "Хворь, мол, ребятушки, напала. Не поётся". Так и не слышали больше. Похворала, поди, недельки с две, да и преставилась.

       Хоронили, как водится, всей деревней. Как героя труда. У ней в платочке и медали какие-то нашли, вроде как даже сурьёзные. А родных у неё вроде и не было - всю жизнь одна так и промаялась - так что и отписывать-то некому было. А уж было ли енто на самом деле - точно, однако не скажу. Поговаривают, будто и не было вовсе никакой бабки и что случай ентот весь, как есть, выдуманной. А что Валдушко там что-то бормотал - так это он во сне да спьяну. Может, и ему бабка Еремеевна примерещилась.

       Вот такая, братцы, история. А я уж, пока всё это описывал, так и не заметил, как первый снег пошёл. Значится, в природе новый цикл начался.

1997 год