Еврейская пасха и белье

... Спина уже не разгибалась, зато похоже, поток посуды начал иссякать. Белоснежные тарелки с золотым ободком, звонкие хрустальные бокалы, начищенные серебряные ножи и вилки - Катя механически смывала остатки еды с этих символов чужого благополучия и отправляла их в разверстое нутро посудомоечной машины.
       Муж вышел через заднюю дверь, волоча очередной мешок с мусором. Праздники, наверное, самый большой удар по экологии, учитывая что только эта семья произвела четыре огромных, доверху набитых черных полиэтиленовых пакета. А сколько еще их выстроится к утру вдоль тротуара в этом чистом, богатом районе...
       Хозяйка вынесла конверт с деньгами, платой за четыре часа их помощи во время чествования великого праздника Песах. Гостей было много, ужин шел по давно заведенной традиции - Катя, приехавшая в Америку всего три месяца назад и знающая о еврейской культуре только понаслышке, и не различала, что есть что. Хорошо, хоть в этом доме хозяева просто чтили традицию, а не вели строго кошерный образ жизни - с утра она чуть не довела еще одну матрону до обморока, когда бросилась мыть посуду, оставшуюся с вечера не в том тазике.
       “Кейти!” - воскликнула Бонни. “Это же тарелки для мяса, для них есть специальный чан! В этом мы моем только молочную посуду! Слава Б-гу, вовремя спохватились,” - она улыбнулась и погладила Катю по плечу (хорошая она была тетка, Бонни - рыжая ирландская хохотушка, сменившая католицизм предков на ортодоксальный иудаизм из любви к будущему мужу и родившая ему трех таких же рыжих дочек). – “А то пришлось бы вызывать рабби задолго до ужина и заново готовить дом к празднику.”
       Катя повторяла новые правила, до того ей неизвестные, как мантру, пока руки автоматически сжимали секатор. К празднику еще следовало подстричь кусты возле дома. Бонни не была особенно хозяйственной, хотя в ее доме всегда было уютно и пахло вкуснейшей домашней едой - Катя всегда глотала слюнки, потому как сами они перебивались сосисками с макаронами, и только иногда, в гостях, пробовали пищу, которая казалась раньше такой обычной. Блины, котлеты из хорошего фарша, наваристые супы...
       
       Денег было катастрофически мало. Оба они, Катя и муж, сорвавшись с места, когда в СССР начался уже совсем полный бардак, и рискнувшие без копейки денег попытать счастья в Америке, знали, что вот-вот получат право на работу, и тогда не нужно будет мыть чужие полы и вытирать попы чужим младенцам. Мужу, который водил машину, и у которого было совсем плохо с английским, повезло с работой - он устроился к паре русскоговорящих евреев, иммигрантов из Таджикистана, которые приехали еще в 70-х и теперь были очень успешными врачами. У них был собственный дом и двое очаровательных детей, которые в подтирании поп не нуждались, а должны были ездить в музыкальную школу, на танцы, учить уроки, а также правильно питаться.
       Поэтому Катя, которая начинала свой рабочий день в пол-седьмого и как раз нянчилась с годовалым мулатом и его пятилетней сестрой, у которой был такой отвратительный характер, что Катя считала минуты до восьми, когда ее наконец увозил школьный автобус, присоединялась к Гейбу и Люси после уроков и, от нечего делать, готовила обед. Муж в это время убирал дом, развозил детей по частным урокам, чего-то еще делал по хозяйству - Софа и Боб (в прошлом Борис) души в них не чаяли, поскольку готовила Катя вкусно, а то, что они получили двух работников по цене одного, вообще было страшно удобно.
       Катя с мужем копили на свою собственную машину, без которой в пригородах Лос-Анджелеса было жить невозможно. Пока они пользовались машиной приятеля, но долго это продолжаться не могло, поэтому и хватались они за любой заработок, складывая в конце недели зеленые бумажки в конверт, спрятанный под простыней.
       
       Песах пришелся как нельзя кстати. Катина хозяйка приболела и дала ей выходной (до свиданья, тридцать долларов!) - но зато Бонни, которую они знали через друзей мужа, которые как раз приехали в Калифорнию с помощью еврейской общины, предложила им помочь ей подготовить дом к вечеринке. Днем их ожидала обычная работа в доме Софы и Боба, а к вечеру все та же Бонни нашла для них еще один приработок: принести-подать-убрать во время праздничного ужина. Хихикнув, она сообщила, что раньше сама удивлялась, что такой странный обычай существует, а теперь была рада помочь - оказывается, ортодоксальные евреи не могли сами работать на пасху, а вот нанять не-евреев в помощь могли.
       Мерно откусывая секатором олеандровые ветки, Катя все дивилась иронии судьбы: приехала в никуда, единственным способом остаться в Штатах было подать на полит-убежище, проще всего по еврейской линии... Перерыв свою родословную до седьмого колена и не найдя ни одного еврея, все смеялась над юношескими проблемами, которые получила от общества Память за длинный нос, черные глаза и кудрявую гриву волос. Где ж им знать, что шведы и бразильцы, странным образом соединившись в России три поколения назад и перемешавшись со славянами и чудью белоглазой, произведут такую семитскую красоту? И вот поди ж ты, в Калифорнии почти все ее знакомые были евреями. И жалели ее, и помогали, и учили английскому.
       
       Днем она варила любимый Бобом борщ. Впервые она его попробовала сделать из незнакомых продуктов, вдрызг разругавшись с мужем. В который раз за их короткую семейную жизнь, Катя слышала, как она не понимает элементарных вещей, как она не так разговаривает, не так убирает постель, не так реагирует... Как она вообще не та, какой должна бы быть, раз уж ей выпала такая честь, стать его спутницей жизни. Он хлопнул дверью, поехал к друзьям. А Катя, глотая слезы и в который раз спрашивая себя, какого черта она поперлась за тридевять земель за этим человеком, который ее столько унижал, принялась бездумно кромсать овощи. Со злости, она бухнула в кастрюлю острого соуса - и когда они с мужем, помирившись, ели вечером борщ, оказалось, что как раз этой остроты и не хватало ее обычному рецепту.
       Шинкуя капусту в просторной софиной кухне, Катя печально улыбнулась. Да, жизнь становилась все более горькой и соленой... Куда ей было деваться? Без собственных денег, без права на работу и даже проживания в Америке (к счастью, ее туристическая виза еще не кончилась)... Без друзей, без достаточного английского... Вспоминался Вертинский - меньше всего ей хотелось оказаться где-нибудь в притонах Сан-Франциско. Обратной дороги тоже не было - Катя знала, что если она улетит обратно в Россию (СССР за эти три месяца приказал долго жить), то в Калифорнию, а соответственно, к мужу, она никогда не вернется. А она его, все-таки, любила - во всяком случае, очень хотела в это верить.
       
       “Клик-клик-клик,” говорил секатор. “Молоко отдельно, мясо отдельно,” шептали катины губы. “Свеклы побольше, дети любят, когда борщ ярко-красный. Да, еще не забыть разобрать чистое белье... Но вот гладить не буду. Ни за что...”
       
       Последняя чашка скрылась в посудомоечной машине. Хозяйка с улыбкой вынесла коробку - с праздника остались деликатесы. Сорок долларов за вечер. Еще сорок с утра, от Бонни. Тридцать от Софы с Бобом... Неплохо. Сидя в машине, Катя, закрыв глаза, высчитывала сумму, оставшуюся до того, как они смогут купить мало-мальски приличную подержанную машину. Только не думать о горе белья, оставшейся с вечера на гладильной доске. Только не о белье...

       Каждая из хозяек приобняла Катю, каждая ответила на ее улыбку. Бонни и Софа, знавшие ее раньше отметили, что как-то не так она сегодня выглядит - слишком тихая, что ли. Муж молчал, только когда они входили в дом, стараясь не разбудить соседей, и на цыпочках пробирались в свою комнату, шепнул: “Молодец, я же знал, что ты справишься.”
       
       ... Катя выключила свет, но мятые рубашки, сброшенные на кресле, которые они месяц назад нашли на улице во время традиционной “весенней уборки,” так и отпечатались на ее внутреннем экране. Их и оставалось-то штуки четыре, когда она подняла вчера вечером телефонную трубку.
       Теперь ей даже страшно подумать, что их так или иначе придется гладить. Стричь кусты, готовить, убирать посуду и загружать грязные скатерти и салфетки в стиральную машину, и даже улыбаться было намного легче. Катя хорошо помнила уроки знакомых, которые объясняли ей, как трудно здесь найти и удержать работу. “Что бы с тобой не происходило,” - вальяжно вещал Алекс, “ты должна улыбаться. Пусть у тебя зубы болят, или там, иммиграционная служба на хвосте - все равно, твой 'эмплоер' ничего не должен знать. Главное, чтобы костюмчик сидел."
       Муж добавлял, что такой тренинг - самый лучший способ воспитать в себе дух воина. “Негативные эмоции нас погубят,” - говорил он. “Что бы ни произошло, не отождествляйся. Твои проблемы и ты - не одно и то же.”
       
       И все же, и все же... Вчера вечером Катя гладила это самое белье, когда зазвонил телефон. “Хеллоу. Мама? Я тебя плохо слышу.”

       Как - папы больше нет???

       Слезы брызнули из глаз. Муж, услышав ее сдавленный шепот, спустился вниз, подальше от негативных эмоций.
       Уход отца не был неожиданным, он очень долго болел. Но за заботами иммиграции и не очень счастливой семейной жизни, Катя как-то не думала, что все произойдет так внезапно и непоправимо. И что она не сможет с ним попрощаться - теперь уже никогда.
       Когда Катя сползла вниз в гостиную и молча налила себе рюмку вермута, единственного алкоголя, который они могли себе позволить из-за дешевизны и пристойного вкуса, за столом сидели муж и его друг. “Жалко папашку твоего,” выдавил из себя друг. Муж ничего не сказал.
       А Катя, уставившись на коричневую жидкость в рюмке перед ней, думала об одном. Пусть он гладит сам свои чертовы рубашки. У меня уважительная причина. Я воин. Завтра я буду в порядке - я буду улыбаться всем. Завтра у нас ответственный день - три работы, это не шутки. А сейчас все, что я могу сделать, как воин, это не завыть и не швырнуть в мужа утюгом.
       
       После смерти отца прошло десять лет, когда Катя впервые погладила рубашку для своего нового мужа. С годами, утюг перестал напоминать ей о том страшном вечере. Но каждый Песах, что-то в ней тихо шепчет: “Молоко - отдельно. Мясо - отдельно. И никакого белья…”