Шипованная память. Антон Чижов

Выпавший ночью снег путал карты.

Рванувшая, было, весна – враз скукожилась и затихла. Выпуклый март стал по-зимнему плоским. Откровенно февральский морозец покусывал торопливых прохожих.

Стекающие отовсюду резкими каплями, отдельные люди образовывали дрожащую тёмную лужицу вокруг гигантской чернильницы: станция метро, армированная стекляшка, гостеприимно дышала спертым теплом, приглашая расслабиться и оттаять.

Бодро жующие толпу на «ВХОД», тяжёлые двери лишь презрительно сплюнули одиноким пассажиром на «ВЫХОД».

В многоточии чёрных следов, он казался горестно сникшим вопросительным знаком.

Гражданин хотел спать, явно мёрз, и всё ещё ехал.

1.

Мысль образовалась в затухающей от хронического недосыпа голове довольно внезапно, и совсем не оформилась.
Почти убаюканный мерным шумом, он таращился в режущей глаз неоновой мертвечине, смаргивая накопившийся под веками нервный песок.
Такому человеку всегда мерещится чей-то взгляд. И на всякий взгляд он реагирует одинаково. Отворачивается, опускает глаза и гнётся.
Он знал, что это патология, и страдал от повседневного унижения, но, увы, - был настолько размазан душой, что лишь мелко дрожал коленями от желания выйти. Из вагона, к чертям, и подальше от гнусного чувства.
Страшно хотелось выпить.

Металлический голос проскрипел середину пути, нервно грохнули двери, а напротив образовалась уютная парочка. Прихваченная морозцем юная дева зарывалась носом в пахучий букет, пряча смущённую улыбку. Одновременно, впрочем, посылая поверх вороха ярких бутонов вполне огнеопасные взгляды в сторону импозантного спутника. Тот был сильно постарше, и с чуть ироничной уверенностью принимал эти всполохи, вполголоса бубня некие приятные гадости, от которых лицо красавицы всё удачнее вписывалось в розовый куст.

Смотреть было стыдно, приятно и завидно. Человек отвёл глаза, и неожиданно плотно задумался. Накатило.

Думы у таких индивидов известные. Однобокое - «Почему всё не так?» - на сотню всем известных вариаций. И все варианты – глубокий ноль и прострация. Жизнь просвистела рядом, шумным свадебным поездом, оттеснила на обочину, нагло звеня бубенцами, и хоть плачь, хоть голосуй – а всё пусто и бестолку, Одинокая скука и сор, и все мимо.
Нет, не бестолку, конечно, – его ж подобрали? Подобрали. От избытка души, вероятно. Или по зову сердца. Попутчиком, чтоб не скушно в пути. Даже денег не спросили за проезд, садись, мол, одинокий и брошенный, места хватит. Сел, поехал, где-то радуясь нежданной халяве. И уже давно мутно едет, и, что более странно – непрерывно платит, платит, платит.

Мысль была неожиданно злая и пошлая, он прикрыл глаза от смутного недовольства, и тотчас провалился в приятное....

*****
...приятное ощущение, когда на тебя смотрят снизу вверх, да ещё широко раскрытыми глазами. Карими, цвета отборного кофе, глазами. В которых мечутся янтарные зайчики, плещется отражённый, радостно собранный в фокус мир, в котором ты – явный и единственный центр, и это можно разглядеть, наклонившись. Но эта попытка натыкается на податливые, мягкие, пусть и не слишком умелые губы....

В этих детских губах так смешно выглядела неуместно взрослая сигарета!

Неуклюже выпустив струйку тяжёлого, вязкого дыма, она смешно морщила нос, хмурила брови, пытаясь хранить серьёзность, но долго не выдерживала, россыпью призрачно-звонких шариков смеха дробила неподвижный, почтительно замерший, ватный мир. Да и как тут сдержаться, учитывая, что большой грубый палец с упрямой деликатностью чертил невидимый путь по абрикосовой спинке? От затылка и вниз, по бамбуковой лесенке позвоночника, и всё ниже, а дальше чуть вбок, где и вовсе смешно и щекотно?!

Нет, сдержаться возможным не представлялось. Нервно шипя, сигарета ныряла в недопитый бокал, и как-то на удивление точно, маленькая крепкая грудь попадала в ладонь, губы в губы, а....

Всё всегда попадало. По-разному, но как надо.

Позже она вставала, потягивалась – неповторимо грациозно и с удовольствием, и, лукаво скосив глаза на разбитое, пассивно курящее, тело,- делала ножкой по-балетному: чуть приподняв, согнув, и дрыг-дрыг от колена на весу, бог его знает, как оно там, но здорово. И ручка вбок. А другая на отлёте.

Он сыто жмурился в клубах «Голуаза».

Любил.

*****
Спрос рождает предложение. И наоборот.

Сплющенный прерванным сном, согнутый злым морозцем, вопросительный гражданин не остался незамеченным. Насколько мелок и размыт был он в тесноте вагона, настолько вырос и определился в качестве самостоятельной единицы. Одинокий мужичок сходу попал в поле зрения. Некая особа слабого полу явно имела к нему специфический интерес.

Воткнутая в гигантские валенки, криво перевязанная крест-накрест пуховым платком, раздутая жихоркой во все стороны света – она мелко, но с завидной жизнестойкостью вибрировала у входа в своё неуместно весеннее царство. Заняв место на переломе двух миров, она напоминала неопрятную запятую, дурашливый и непостоянный знак, разбивающий, тем не менее, унылую монотонность заснеженной фразы.

-- Цветочков не желаете купить, мужчина? - звенящий на морозе, визгливый ком угодил прямо в грудь, отчего весь он заметался внезапно проснувшимся взглядом, - День то какой сегодня!
Он ошеломлённо глядел в раскрасневшееся щеками лицо, и пытался осознать причину восторгов по поводу поганого и холодного утра.

-- Наш, самый женский, праздник! - помогла самая праздничная, уловив причину замешательства, - Жену поздравить, штоб любила крепче, и тёщу драгоценную, ха-ха!
Его передёрнуло.
-- Или зазнобу, - торопливо исправила оплошность сметливая тётя, - Сколько их у такого молодого-красивого... ишь, задумался!

И опять вся рассыпалась почти искренним смехом.
Молодой-красивый сделал шаг в её сторону.

-- Чего желаете, - засуетилась та, - Тюльпанчики славные из Голландии, астрочки свежие – загляденье...

Он зачарованно глядел в прихваченное морозом по углам, по центру отпотевшее стекло, за которым в уютном полумраке, разбитом там и сям тусклыми свечными огоньками, притаились:

- тюльпаны, - жёлтые, белые, красные,- с томно склонёнными, ещё не проснувшимися, головками, на изящных, чуть влажных шейках;
-жирные, по-купечески нарядные, гладиолусы;
-жёсткие, вырви глаз, хризантемы;
-сентиментальные нарциссы и утончённые ирисы ;
-холодные и яркие, с ядовитым душком, орхидеи;
-вольно развалившиеся, кладбищенски-безразличные , белые, и нагло-агрессивные, тигровые,- лилии....

-- Розочки колумбийские, только вчера с самолёту, из Эквадора, замечательные....

Да, он видел эти колумбийские розы из Суринама. Длинные, на толстенных, в палец, тёмно-зелёных, стеблях. Колючий, упругий, неприступный стан - венчали гордые, стильные головы. Муаровые, в черноту; пронзительно алые, кипящего чувства; изысканно белые; бледно-розовые, в цвет чего-то невинного, от которого не по себе...

Розы возвышались над скопищем безобразно убогих, партийных гвоздик, бессмертных уродцев с узловатыми корявыми ножками, звуча чистой мелодией, Баховским переливом, в скопище бравурных похоронно-свадебных астр и прочей декоративно-мимозной попсы.

-- Чего берём, молодой человек?

Он вдруг попятился, - тупо, оглушённо, с вымученной улыбкой пролепетал что-то насчёт подумать, прикинуть, помозговать...- и уже шёл прочь в сторону известного заведения.
Тётка недоуменно посмотрела ему вслед, но просчитав курс, только плюнула, и вдруг шумно высморкалась – грубо, в пальцы, по мужски.

И неловко полезла в стеклянный оазис – погреться.

*****
Зарекался, но завёлся. Загнал себя из сонного забытья в пьяную заводь, где ум помрачен, и вместо лёгкости бытия – лишь забота, зависшая домокловым мечом, заточенным под разборки, и это будет безобразный зуд, базар, и подлинное уродство. «Зараза!» - прошептал он, за-за-застучав зубами по краю стакана, и выпил. Залпом. Закусив зразами.

Ох, не стоило ему разглядывать эти подлые розы! Не иметь с ними, гадкими, дела. Уж больно колются, стервы, режут по сердцу без ножа, тянут, зацепив, некие нити из сбившейся в ком, слежавшейся с возрастом, памяти...Этот гордиев узел надо РАЗ!-рубить.

Не получится РАЗ. И два не получится. Только на счёт раз-два-три и понеслась душа в рай... Рай? Какой к дьяволу, к свиньям собачьим, рай?! Ад кромешный вокруг, разве что здесь вот, слева от засаленной стойки, какое-никакое чистилище, где оттаять немного в проспиртованной духоте, протолкнуть раскисшие от палёного зелья тромбы, промыть всё взад, из хрустящего алебастром мозга обратно к увядшему сердцу, пусть даже захлебнуться... За-за-за!

Налил четвёртую, с горкой. Вполне рассудительно сцедил вниз по пищеводу, сдерживаясь и не дыша. А когда прошла, родимая, - выдохнул, понюхал с чувством, и уже подгулявшими пальцами разминая сигаретку, понял – в огне брода нет. И враз успокоился: поезд прибыл на запасные пути. Амба.

Тупик.

2.

Она просыпалась сразу и вдруг.

Любое, самое осторожное прикосновение, - то, что выпадало из контекста обоюдного покойного сна, - приводило в действие некую программу. Молниеносную, туго натянутую, круто вывернутую, как она сама. Лицом ли, в пол-оборота, спиной – неважно в каком положении мирно посапывало это мелкое, внешне безвредное, исключительно милое существо. Одно движение пальца, звук, даже взгляд – да, чёрт подери, было и такое! – сносило условный предохранитель, отпускало пружину, замыкало дремлющую доселе цепь. Резкий поворот, рывок головы от подушки, жёстко пристрелянный взгляд в упор. Из-под грозно сдвинутых бровей, разделённых убийственной складкой – неприлично солидной и агрессивной. И жёсткая линия ставших тонкими губ.

Через долю секунды в тёмных провалах мелькала искра узнавания, возмущённая вертикаль, подброшенная радостно взметнувшимися бровями, скрывалась под сонной чёлкой, а чудесно припухшие губы делали возмущённо-насмешливое «Пф-ф-ф!» - мол, целуйте меня, раз уж так, - и сами лезли целоваться, шептать обычную чушь, мириться. Запечатлеть и подтвердить.

Всё приходило в движение, в тормошение, в пульс и в импульс. Начиналась возвратно-поступательная жизнь – шальным выстрелом в новый день, как в копеечку.

В десятку. В яблочко. В цель.

…человек тупо и задумчиво нацедил сотку. Глянул зачем-то в стакан, поднёс, понюхал….

Да, едрит твои коляски, была, была цель! В том то и дело, что беспорядочная пальба -- оказывалась результативна. Пущенное веером – ложилось кучно. И любая трудность оказывалась весьма условным противником, который был заранее поражён.

Такие дела.

Эх, как не понимал он тогда, что и валит жизнь наповал только потому, что палит дуплетом?! Как не дошло, что она, именно она – его контрольный?! Прямиком в башку дурному случаю?! И что если сам он -- снайпер, то она – уникальное орудие, спасение и надежда?!

И что твоё, по факту, -- только то, что отдал?!

Нет, не понимал. Привык брать. Брать и поглощать. Сытно чавкая, рыгая, облизываясь. А если что и давал – то от щедрот. В придачу к себе, любимому…. С-с-сука!!!



….и, давясь, выпил. Борясь с подступившей от сердца блевотой, с темнотой в глазах вмял, вдавил в себя эту свинцовую, радиоактивную, смертоносную и вонючую пулю.

А затем выдохнул и распрямился, уже вовсе и насмерть убитый. Сказал непременное ****ддь, с тройным звонким Д в конце, улыбнулся в недовольно обращённые редкие хари, и почувствовал, что смерть для него – воистину благо. Ибо сразу стало легко. И спокойно. И насмешливо.

Жить. Дальше.

Хе-хе...

******

А дальше он пил уже без задних мыслей. Какие мысли в нахрен развороченном черепе? Никаких.

Бродил, косолапый, по шалману, рыча, весь соплях и слюнях, кидал на липкую стойку смешные бумажки, улыбался юродиво всем и каждому, предлагал поднять, дёрнуть, заколдырить за тех самых, что наше всё и безответно и всегда. Ждут, любят, вдохновляют.

И сам ржал, утирая нетрезвые, злые слёзы, над этой лживой нелепостью.
И впритирку с каким-то замшелым пидором, давясь, поведал, что и его, убогого, тоже ЖДЁТ.
И зашёлся, вспомнив, кто его ждёт… не дождётся, гы-гы!!!

Ждёт-с. Вот так. Нет! ЖдУт-с. Ага. Точно. В высоком стиле о ней…той, что хозяйка тупика…тупица, ёпт! Необъятных, нелепых, рогатых форм, по палёным лекалам скроенная, баба…. бабища.… сонная, отмороженная со всех сторон, будто картофельный корнеплод в подполе…нет, она горячая…потная даже…преет там, сука, под модным одеялом…кислой овчиной прёт…бородавка на лбу…брыльца…трепещут, все в диком волосе…жуть….а нутро смёрзшееся, точно…это снаружи отпотела, а глаза – вы бы видели – как у снулой рыбы, мойвой смотрит, хариус, бля, такой, што в три дня…эх!....и тоже, заметьте, внимания ждУт-с, цветов, понимаешь…ХА!

Он вспомнил вдруг что-то, досадливо хватил себя кулаком в дикий лоб, дёрнулся, будто напоролся невидящим глазом на сук, и наделся на него, и замер….

3.

Нет, такие дохнут не сразу.

Они линяют из жизни по частям, как в том анекдоте. Высадил душу, выдрал нутро – и что толку? Тело осталось, полудохлое, подлое тело. Уже лишённое истинной жизни, покоцанное, рваное – оно сделало шаг, и пошло, волоча за собой выпущенные наружу совесть и стыд. Зомбированный, под завязку набитый злостью, мешок с дерьмом. Прихваченный водочным тленом и осклизлый от мертвенных дум...

******

Да, было дело, уже стоял он вот так, выпотрошенный и убитый. И тупо смотрел на чёрный, мёртвый бутон, и не чувствовал, и не мог осознать. А потом протянул, помнится, руку, - и, давя злые шипы, начал душить совсем деревянный уже, бесчувственный стебель. Рванул вниз, взвыл, радуясь живительной боли, и одним ударом снёс башку экзотической растительной твари….

Розу приволок ростом с неё. Ну, чуть меньше. Диковинкой являлись в те смутные времена подобные изыски, маленьким чудом. Многим жрать было нечего, если так-то…. И стоила – ух! Потому и купил.

Смешно, но ведь она, глупая, предпочитала ирисы – да, да! – нежные, с матовой, гибкой, прохладной ножкой. И разноцветные, чтоб веселей. Дитё, ей-богу! Он же плевать хотел на голландские символы и девичьи пристрастья – баба дура, и все дела. Хозяин-барин. Захотел – купил. Чтобы дорого, а главное – с понтом. И очень, очень, смешно: рост в рост, обхохочешься. «Даже головёнки у вас, ха-ха, тик в тик – с кулачок, как и жопка». Повеселился, одарил, место указал и на него же поставил – баба. Записал дитё в бабы. С равнодушной уверенностью. Моя, мол, баба. Баба… В девятнадцать-то лет… Ну не дебил, а?!

Бог не фраер, он всё видит. И аккуратно отвешивает, отмеривает, отпускает.
Её – отпустил, а ему – отвесил. Не сразу, а где-то через месяц. Отмерил дней сорок на раздумья. Ровно столько простояла перуанская мутация на полу в вазе. Не сыпалась, гордо торчала, шипами ощерясь, и только пурпурной башкой темнела день ото дня, пока божьи часы срок отщёлкивали….

А в нужное время небесный петух прокричал. Живая -- ушла и не вернулась. Осталась мумия. Совсем без запаха, и в шипах.

********

Странная штука память, странная и несносная. Вот нёсся по жизни, как по обледенелой трассе, заносило, порою круто. И вовсе бросало в кювет, юзом волокло на верную гибель, - но спасали шипы, невесть как пролезшие сквозь лысую совесть. Цеплялись за лёд, держали, успевал выровнять, вырулить, выскочить. Чтобы дальше педаль утопить, и -- гнать, гнать, гнать…

Остановился на краю. Крайнее и не придумаешь. Полтора в глубь. В длину так же.

Все ушли, подвывая и хлюпая, побрели от свежего холмика, а он остался. Одинокий, как крест.

И пока водкой захлёбывался, слезящимся глазом косил – вон она, такая же гондурасская падаль в длину насыпи, лежит. Сестричка той, первой, и она же – последняя. В тени новенького креста, поверх жлобских венков и гвоздичного скотства. И вдруг понял, что пугает в гордом цветке: колючая мертвечина. Торопился из гибкого цветка вычудить ясновельможный, шикарный труп, весь в шипах, внутри деревянный и срезанный вкось… И вот лежат теперь два скошенных безразличной смертью цветка. И два креста рядом. Только один водку пьёт.

Когда плёлся, шатаясь, от уже закиданной снегом могилы, матерясь и крестясь, и падая, то вдруг увидел себя со стороны и засмеялся страшным в кладбищенских сумерках, смехом: как корова на льду. Без подков, без шипов, только ватные ноги враскосяк. Ладони ободраны в кровь, и на лбу очень свежая шишка….

Нельзя, нельзя торопить, нельзя культивировать. Хочешь розу – расти. Живую. Из черенка. В саду. Поливай и окучивай. Ухаживай и священнодействуй. Тогда и шипы будут к месту. Но вот так, отрастить до товарного вида и росту, а потом равнодушно махнуть под корень, и… Продать. По-любому продать, и продать навсегда, безвозвратно. Да и не сделается нежный ирис королевским цветком, разве что чудом, и по воле божьей. Со временем и по любви. А такие вот мичуринцы – прокляты будут вовек, и получат шипы и волчцы, и смоковница их засохнет навсегда, по евангельской притче… Это в раю даже шип в радость, потому как вечнозелен, вечно молод, как любовь, и лишь оттеняет бутон, направляет туда, где уже безопасное цветение и трепетная красота….Вечнозелёная, пусть и колючая, любовь.

Но рай он просрал. Рай закопан в шар земной, и снегом присыпан. По всей земле метёт, и сама земля бесприютна. Если не ад ещё, то мифический лимб, край сумрачного, тягучего, мглистого мрака. И хошь бреди теперь по нему, хошь скользи, но всегда упадёшь. Вопрос времени.

*********

Дверь на лестничную площадку была распахнута. Закусив губу, женщина осторожно прошла в тёмную прихожую. Тихо кликнула по имени. Ещё раз, погромче. Зависшее молчание сделало шубу тесной. Медленно вступила в комнату, щёлкнула выключателем…

На столе стоял приличных размеров горшок, в котором сиротливо притулился жалкий сморщенный кактус. Благоверный валялся поперёк тахты, источая характерную резкую вонь. Источник вони, ёмкостью около литра, наполовину пустой, доблестно нёс вахту на полу, но в пределах досягаемости. Она присела рядом, прислушалась. Жив? Когда это повторялось, уверенность в завтрашнем дне пропадала. Потрогала за плечо. Вроде тёплый. Чувствуя, как поднимается привычная ненависть, потрясла ирода. Лохматая башка дёрнулась, и запекшиеся губы прошептали что-то вроде …колючая...любовь …моя…

Затем мужик хрюкнул, а женщина тихо и злобно расплакалась.


© Copyright: Антон Чижов, 2008
Свидетельство о публикации №2801300384