Парижский сон

Маленькая девочка с огромными серыми глазищами что-то лепечет. Понимаю через слово, пытаюсь попросить говорить хотя бы чуть-чуть помедленнее, но девочка меня не понимает - я говорю по-французски. Ей не больше шести лет. Кажется, она пытается что-то объяснить и, кажется, ей это очень важно, но все равно не могу.
Тогда я оборачиваюсь - я точно знаю, что за спиной стоит брат отца. Конечно, лучше бы я справилась сама, но если уж разговор зашел в тупик, тратить бездарно время он не позволит.
- Она говорит по-немецки, - сообщает молодой мужчина с черными собранными в хвостик волосами. Да, это брат моего отца, хотя, кажется, это удивляет его самого - ребенок в непосредственной близости совершенно не вяжется с его пониманием свободной жизни.
Сразу становится просто и понятно. Конечно, она говорит по-немецки, а немецкий-то я знаю, учила, помню!
Но лучше бы не знала. Очень странно и страшно слушать маленькую девочку, которая рассказывает свою историю.
- Я шла-шла, а там дяди и тети и все мертвые, но я никого не знала, а мама осталась дома и папа тоже, они за мной не приехали и не забрали меня отсюда. Они не знали, что меня увезли сюда...
Хочу обернуться, но знаю, что нельзя - никогда нельзя показывать, что ты растерян и готов повернуться спиной, чтобы спросить совета. Даже перед шестилетней немкой.
Но как же хочется спросить и понять - в чем же дело, почему же эту девочку нужно убирать? Кому же мешает этот ребенок, который и не видел-то почти ничего? Мне противна эта война и брат отца это знает.
- Ты знаешь, что я был бы рад не выбирать тебе эту работу, - спокойно говорит он, а это значит, что судьба девочки уже решена. Он не боится войны и знает, что делать. Он не хотел, чтобы я была здесь, но когда возник выбор между смертью и этой работой моя матушка выбрала работу. Я бы не выбрала. И дядя бы, возможно, не выбрал, как когда-то не выбрал его брат, мой отец. Но слово матушки было решающим.
Мне двенадцать лет.
Я сижу за столом, на котором стоит одна лампа.
Передо мной сидит девочка вдвое (всего вдвое? аж вдвое...) меньше меня и почти плачет.
Мне нужно поставить две подписи, тогда я соглашусь с выбором матери и решу судьбу девочки.
Я встаю. Обхожу стол. И беру девочку за руку. Та немедленно замолкает, в воздухе возникает странное ощущение тревоги и начала действия. Я смотрю на дядю.
- У тебя будет три минуты, - кивает он.
- А у тебя? - спрашиваю я.
- Четыре.
Матушка пропала через неделю после определения моей судьбы. Больше мы её не видели.
- Жюли живет одна. Она почти безумна. - Я смотрю на него, будто боюсь, что если отведу глаза, он меня не услышит.
- Хорошо, - кивает он, - дальше мне не говори.
Я понимаю. Нельзя.
Сейчас я знаю, что его зовут Морган, а его брата, моего отца, звали Жан. Как зовут матушку я не вспомню, кажется, никогда.
Мы быстрым шагом выходим. Навстречу мне поднимается со стула толстенький Алан, он дурак и сволочь, но сейчас, конечно, главное, что дурак.
- Я вернусь через десять минут, - сообщаю на ходу, делая акцент на слове "я". Я - это значит одна. Не волнуйся, Алан.
- J'y suis! - отвечает Алан. Я знаю, что он радостно возвестил о понимании моих планов, но его речь уже кажется мне чужой.
Минута. Через минуту он сообразит, что я не должна была никуда выходить. Что туда, куда нужно отвести девочку, вход один - через мой кабинет.
Минута. Если раньше никто умный не подскажет.
Поворачиваем за угол. Тут коридор пустой. Двери в кабинеты и одна заветная дверь, ха-ха, в туалет. Мужской, но какая сейчас разница. Не до различий по половому признаку.
Окно туалета - единственное окно (хоть и заколоченное) на этом этаже, выходящее не в безлюдный двор типа "колодец", а на шумную улицу.
Слово "авеню" режет ухо и отдает в затылке шумом. Девочка молчит - спасибо, девочка.
Никто не знает, а я знаю, что если подцепить всего один гвоздь, лист дсп, загораживающий вид с улицы на туалет, очень легко снять. Снимаю. Открываю решетку - у меня есть ключи, но через пару минут они растают, это точно, нельзя доверять ключи предателям. Вылезаю, перетаскиваю девочку. Мы спрыгиваем на асфальт. На нас не смотрят - маленькие девочки играют, какая разница, во что.
И бежим. Бежим, прячась за мусорными ящиками, потому что на улице стреляют. Это не из-за нас, это потому что война.
Старая Жюли живет одна, она не помнит своего имени и чужих лиц. Двери у неё всегда открыты, но никто об этом не знает кроме меня и дяди. Раньше знал отец, теперь это уже не имеет значения.
Жюли гремит кастрюлями в глубине дома. Мы пробегаем наверх и запираемся в спальне. По коридору слышны шаги.
- Это мы, Жюли, мы вернулись! - кричу я кодовую фразу. Нездоровое сознание старухи воспринимает только её, зато безотказно.
- Voil; qui est bien! - восклицает Жюли, а я даже через дверь вижу, как она всплескивает руками и идет готовить ужин. Она забудет о нем сразу, когда спустится вниз.
- Как тебя зовут, - спрашиваю девочку. Я должна это знать из протоколов, но сейчас почему-то забыла.
- Грета, - говорит девочка. - А тебя зовут Ивонн.
- Нет-нет, - возражаю я, - меня зовут не Ивонн, меня зовут... - но память снова подводит. Она вспыхивает именами "Амели", "Жанетта", "Шарлотта", "Шанталь", но ни одно из них не мое. - Хорошо, - соглашаюсь я. - Пусть я буду Ивонн.
Теперь нам нужно спать, у нас есть всего два часа, но спать одновременно нельзя, спать должна Грета, чтобы мне не пришлось тащить её на руках.
Грета тоже это знает и засыпает быстро и послушно.
Я сижу у окна и думаю, что там, где глупый Алан курит и жует очередной бутерброд, сейчас стреляют. И, если брат моего отца оказался более везучим, чем мой отец, то сейчас его уже там нет. Он знает про Жюли и скоро придет. А если через два часа его не будет, значит, он оказался либо менее везучим, либо менее терпеливым, чем мой отец. Тогда надо уходить самим. Я уже знаю, куда, но не думаю, чтобы никто не подслушал мысли.
Сижу у окна.
Ещё сто минут.
Жду.