Федор Лукич

 - У тебя сигаретки не найдется? – Федор Лукич приоткрыл дверь моей комнаты и просунул в щель седую морщинистую голову с лукавым и счастливым выражением лица. Он делал так всякий раз, когда дома никого не оставалось, а ему в эти моменты, как правило, жутко хотелось поболтать. Он уже второй месяц после операции жил в семье своей дочери в соседней комнате нашей коммуналки. Побаиваясь городской шумливой жизни, Федор Лукич почти не выходил из квартиры, целыми днями лежал на диване или слонялся по коридору, дожидаясь, когда его, наконец, отправят в деревню. Забавно было, что я – семнадцатилетняя, закурившая от избытка взрослой самостоятельности девица и восьмидесятилетний старик нашли друг в друге общий интерес.
 - Есть сигаретка-то? А-то ведь можно и махру закрутить? – сказал он, улыбнулся и мигнул с ребячьей непосредственностью огромным голубым глазом. Второй у него был искусственный.
 - Про войну расскажете?
Мы сели в коридоре, прислонившись к старой ободранной стене возле тумбочки с телефоном.
 - Глянь сюда, - Федор Лукич легко тронул меня за плечо и, клацнув зубами, показал свои новые челюсти. – Ну, как?
 - Здорово, - сказала я упавшим голосом. Федор Лукич показался мне жутко страшным со своим заросшим морщинистым лицом и искусственными зубами. Но еще страшнее показался его пустой, словно неживой, выцветший взгляд. Я даже испугалась немного, но потом подумала, что он наверняка и не подозревает о своем таком безобразии – в его лице светилось очень искреннее и доверчивое, даже в чем-то детское, выражение.
 - Здорово, - повторила я и улыбнулась.
Он закурил, глубоко затягиваясь и пуская одно за другим облака густого тяжелого дыма. Сигарета в его огромных руках казалась чистенькой миниатюрной игрушкой. В них сподручнее смотрелась бы папироса или солидная самокрутка. Руки у него были прямо не руки, а ручищи, целые лапы.
Я сидела рядом в рваных, вытертых, по-пижонски залатанных джинсах и думала, как классно мы смотримся с этим стариком. Я думала и вдруг поймала себя на мысли, что думаю о нем со снисхождением. Я присмотрелась - он говорил со мной на равных, даже как будто слишком на равных, без подыгрывания.
И мне стало стыдно за свое снисхождение.
 - Эх, жизь! – удрученно проговорил Федор Лукич. – Ну и сделали енту операцию. Ну и что ж?! Как видел еле-еле, так и сейчас почти ничего не вижу.
 - А очки-то! Можно же в очках. И лучше видно будет!
 - Да что очки! У меня от них голова кружится. Кругом идет то есть. Говорила Татьяна еще в прошлом году на операцию, дак я, дурень, дождалси, пока ента атерома-глаукома совсем зрачок не изъела. Да что с меня возьмешь, со старого человека! Вот ты говоришь: война-а-а-а. Вроде подвиги там всякие, кино. А я вот с ентой войны без глаза пришел. Пока ешо другим видел, конюхом работал. Детишек вон наделал. Экие вымахали. Татьяна, как зайчонок, родилась была, а теперя сто кило весит, и Наташку, внучку-то, совсем с крохотной вынянчил.
А теперя, что с меня возьмешь? Неча! Один глаз скуственный, другим еле вижу. Правда, тебя различаю. Зубов, вон нету. А енти челюсти скуственные, так во рту и мешаются. Даром, что за них сто рублев дадено. Хотя-то мне, как ветерану, бесплатно положено, я б с этим бесплатно еще пяток лет без зубов ходил.
Эх, война, говоришь! Язви ее проклятущую! У меня, вот, баба была, ждала. И таково, вот, безглазого приняла. А я тебе случай расскажу, про эту войнищу-то.
Он поуютнее расположился на табуретке, взял новую сигарету, прикурил и, прищурив глаза, начал рассказывать.
- Как поранили меня сюда, в плечо вона, в госпиталь положили, в Люберцах. Знаешь, небось. Лежал со мной один рядом. Калека. Что куколку его обделали. Ноги так до самой задницы. Лежит он лежит, а тута жена к нему приехала. Приводят ее. Молодая такая, красивая. Да и он-то парень годков двадцати семи, аль побольше будет. Тоже ничего с лица, интересный. «Что, - говорит, - голубка моя, будешь жить-то со мной? Я теперь отвоевался». А она на него глядь, да так одеяло и рванула, а там ничего вместо ног нету. Глазищи вытаращила и говорит: «Да на што ты мне такой сдался?» Парень сразу сник, так и повис на подушке. Дурно него в глазах сделалось. Глядел-глядел на нее, аж слеза выступила. «Ну раз так, то ничего не сделаешь, - говорит. – Давай хоть, дорогая жена, попрощаемся на веки вечные». Ну, тут стали целоваться, а он ее хвать за нос, да так до самой кости и отгрыз. Безносая, стало быть, выходи замуж. «Я там, - говорит, - на фронте не для тебя, что ли, корячился? Я, думаешь, жить не хочу? Будь ты проклята, голубка моя подлая». Так и сказал вправду, так и сказал. А она! Крику-то крику! Тут сестры сбежались, врачи там всякие. А что поделаешь, носа-то нет!
Вот такая история. Правда, не только такие бабы были. Вот, знаю одну. Так она мужа без рук, без ног, что куколку, и того домой увезла из госпиталя. А он кидался, голову об стенку бил. «Жить, - говорит, - не хочу». Увезла. И кормила и поила с ложки. И всякие там непотребности выносила. А как помер он, без малого двадцать лет опосля войны прожил, так и сама ослепла через год, уже на руках у детей померла. Не могла, стало быть, без него жить. Вот енто любовь. Не то, что там в кинах напоказывали.
А я?! Что я бы без своей бабки делал-то?! Вот давеча на праздники, Татьяна, дочка, стало быть, может, подвыпила, или еще чего, и говорит мне: «Надоел ты мне, старый, за эти два месяца!» Надоел! Эхма! Да я ли тебя малую не поил, не кормил, да больную не выхаживал! Надоел! (Старик смахнул слезинку.) Вот, ты говоришь не обижаться, что, мол, сдуру сказала. Она, может, и сдуру, а у меня внутрях все так и жжеть!
Он договорил последние слова и грустно усмехнулся…
Спустя несколько месяцев, когда Татьяна Федоровна вместе с Игорем Алексеевичем съездили на выходные в деревню, Игорь Алексеевич, заговорщицки подмигивая, сообщил о том, что бабку в деревне чуть паралич от ревности не хватил, а дед передает мне привет и приглашение приехать в деревню. Я ответила, что обязательно приеду…
Но шло время, а вырваться в деревню не было времени…
Через полгода, перед самыми новогодними праздниками, пришла поздравительная открытка. На ней корявым почерком был выписан адрес нашей квартиры и мое имя без фамилии. Игорь Алексеевич протянул ее со словами: «Дед … из деревни…. прислал…. Бабка подписывала… Ее почерк… Он так совсем ничего не пишет… Не видит…»
Я перечла написанное и странное, теплое ощущение шевельнулось в душе. «Надо же, вспомнил…» Вспомнил!
Я подумала об этом и забыла…
А Игорь Алексеевич и Татьяна Федоровна по-прежнему привозили мне из деревни приветы и приглашение приехать. Я каждый раз обещала вырваться, даже велела передать Федору Лукичу, что обязательно приеду.
И их дочь Наташка говорила, что дед очень ждет.
Но я так и не съездила…
Через несколько месяцев я уехала из нашей коммунальной квартиры в квартиру, где не было соседей и длинных коридоров с ободранными стенами, но была горячая вода в кране.
А Федор Лукич умер. Я узнала об этом, случайно встретив Татьяну Федоровну в какой-то длинной очереди в промтоварном магазине. А потом я узнала, что и бабка умерла. Следом за Федором Лукичем. Не заставила его долго дожидаться.
Мы бежим, а они останавливаются.
Татьяна рассказывала, что за неделю он позвал к себе свою старшую дочь. Они долго говорили о всяком, он даже шутил и смеялся, а потом вдруг:
 - Слышь, Валюх, у меня там на книжке семьсот рублев лежит. Ты как думаешь, их лучше на вас четверых разделить, аль просто тебе на книжку перевести?
 - Ты чего, отец, помирать что ли собрался? – тон немного наигранный, но внутри – запавшая тревога.
 - Да, нет, я так… На всякий случай. Потом не стану же про это говорить. Не до того будет… Но ты не серчай. Да и еще… Вы меня в одном исподнем схороните. Да гроб чтоб простой, без всяких там, деревянный. И вина чтоб на поминках не было. От него все зло на свете. И живности чтоб никакой. Даже рыбы не надо – нечего тварь забивать. А на могиле… На могиле памятников никаких не надо. Крест пусть Василий срубит, да и все…
 - Ну что ты, отец, заладил про это…
 - Погоди… Как помру, в церковь нести не надо. И оркестров тоже. Пусть не отпевают. Не верю я в ихнего бога. Только деньги дерут. Испортилась нынче вера. Я и со своим богом обойдусь… - дед задумался, достал расческу и стал разглаживать себе бороду. Валюха сидела, не смея шелохнуться. А он встрепенулся, глянул на нее и добавил:
 - Ну, ладно… Ступай… Все вроде…
В тот день был пост. Он встал, как обычно, сходил в магазин. Купил молока – не себе, пост – кошкам, зашел в сберкассу, заплатил за свет, перевел деньги со своей книжки на Валюхину и вернулся домой. Налил молоко в блюдце, позвал кошек (их было две в доме), посидел возле них на скамеечке, поглядел, как пить станут. Поласкал их немного, усмехаясь, пообедал и пошел во двор – за дровами и углем – печь топить. Бабка на кухне возилась, посуду мыла.
Растопил печь.
 - Я пойду, отдохну…
 - Чего? – бабка старая уже, слышит плохо.
 - Пойду, говорю, отдохну…
 - А… Иди…
Пошел в комнату, лег. К вечеру сын, Толян, с работы пришел.
 - Ты чего это, отец, печь так рано затопил?
 - Да чтоб скорей управиться.
Толяну уже за сорок, а все бобылем живет. По молодости девушка была, любила, ждала, как в армию пошел. А он там облучился на ракетной установке, да сказали, что детей не будет. А какая семейная жизнь без детей? Так и остался один, при родителях.
Дед полежал немного, вздохнул. Потом приподнялся, достал из-под матраца конверт. Вот они, тут. Он их всегда тут держит, при себе. Захочешь глянуть, не надо и ходить за ними. Вот Василий, вот Валюха, дитем еще, а вот и меньшая, Татьянка. Фотографии. Теперь внуки пошли. Эта вот, Танюшка, Валюхина дочка, в Самарканде. А этот, Лексей – в Киржаче. А эта, Васяткина – Светланка – на учебу пошла, в Москве… Татьянка с Наташкой… Та тогда только в первый класс наладилась. Игорь тут, муж ее. Веселый мужик. Жаль только, на рюмку слаб. Лица, лица… Все от его корня, от его ствола пошли, свои корешки теперь пускают…
 - Толян!
Шаги в соседней комнате зашаркали – бабка зашла.
 - Ты чего, старый?
Глянула в единственный зрячий глаз – смотрит странно как-то, будто в девках она, жалостливо.
 - Сынок… Отец зовет… Поди…
Пока Анатолий идет:
 - Ты чего, Федь, помирать, что ли собрался?
 - Да что ты… Ничего…
Толян зашел в комнату.
 - Надо чего, батянь?
 - …Воды…принеси…
Толян принес стакан, дал. Дед приподнялся над кроватью, отпил два глотка, снова лег, оглядел жену и сына, вздохнул и помер…
В ту ночь Наташке приснился сон. Она увидела старые бараки, где жила с родителями до квартиры, двор возле них и качели… Дед всегда мастерил их для внуков сам. Два столба вбивал, перекладину ставил, сверху две веревки укреплял и сидение…
Потом однажды в куче старых фотографий мне попалась открытка с обыкновенной офсетной иллюстрацией. На ней было несколько гвоздик и контур «Авроры» на заднем плане. А внизу - надпись типографским шрифтом: «С праздником Великого Октября».
Я перевернула ее и сначала не могла сообразить, от кого она. Я пристально вглядывалась в корявые строчки, вчитывалась в текст и что-то далекое, знакомое, как мелькнувшее лицо на автобусной остановке, всплыло в памяти:
«Дорогая Оля!
Поздравляю тебя и твоих близких с наступающим новым годом и желаю всяческого здоровья и благополучия…»
Сентябрь-октябрь 1985