Favella

Но их уж нет и стерли след прохожие у двери.
Т. Чурилин

Посвящается В. Усольцеву и Парламенту,
 ставшему прообразом огнеглазого Фавеллы…

Белый красавец липициан под алым чепраком с кистями фыркает, косит огненным глазом в черной окрайке век. Переступает на месте, колебля угольную тень, взмахивает волнами хвоста. Тусклая бронза стремян, запах опилок и пылинки, танцующие в солнечном свете.
Бархатистость губ теплом овевает мою ладонь, вежливо берет сухарик; трепещут чуткие ноздри. Влетаю в седло, шенкеля – и рысью в манеж! Мимо пустых денников, по коридору в предвкушении новых тайн и откровений Haute Ecole. Шелком стелется незаплетенная грива. Ах…
… Пляшет, пляшет огонек свечи, маленький балетный танцор неведомой партии, пляшет без музыки, и капельки воска безгласно аплодируют ему, из партера… Сладко-горький вкус лауданума сушит губы, немеет язык.
Tantum ergo Sacramentum
Veneremur cernui.
Свет… свет повсюду, он режет глаза, и я еле держусь в седле. Фавелла, милый, остановись! … Передняя правая, задняя левая, вот и передняя левая глухо бьет оземь подковой, взвихряя рыжий султанчик… Я натягиваю повод – и Фавелла, славный мой Фавелла, взлетает на песаду, замирая над собственной тенью беломраморным изваянием. Горящее кольцо чудовищным нимбом сжимает мозг. Очень медленно опускается на передние ноги, вращается на месте, словно карусельная лошадка – а свет все ярче, он невозможной белизны, и даже шерсть Фавеллы в нем желтеет, выцветает, словно старая слоновая кость.
Слоновая кость… да, миниатюра. Как твое имя, златовласое создание с белым кречетом на перчатке? О, я знал тебя в розовом аромате, когда море билось о скалы у твоего порога, когда мы убегали – помнишь? – в пропыленные заросли жасмина, и ты плакала, страшась грядущей разлуки, а я молчал, и лишь целовал мальчишески-худенькие плечи. А сокол бесстрастно смотрел прозрачно-желтыми янтарями глаз… Он был умен, этот кречет, и … молчалив, как настоящий аристократ. Он умел хранить тайны. Где это было – на раскрашенной гравюре Вернэ или в пыльной роскоши подлинного Гейнсборо? Аффронтенбург… откуда это слово? Чьи уста шептали его в сини прибрежных вечеров?
Какие тайны сохранили
Глубины этих темных вод?
Какие преступленья скрыли
И что за ужас их гнетет?
А лицо приближается, манит, все четче нежные черты в кракелюрах прошедших лет… Кто ты? Молчишь – улыбаются два лепестка розы, сорванной мною для тебя… и кровь была на шипах, я целовал их, не мечтая коснуться твоих щек… лилии… белые лилии в узких ладонях, сжатых в объятиях алых шелков… кровь… и белое полотно.
Если бы ушла боль – я бы все вспомнил, клянусь. И еще этот проворный восковой плясун… Свеча, когда же ты угаснешь? Я устал гореть.
Genitori, genitoque,
Laus et jubilatio…
А дышать все труднее, Фавелла. И в мышцы врезаются болевые жгуты, но ты еще не выдохся, малыш, и продолжаешь нести измученного всадника по своему царству Haute Ecole. И все вдохновеннее делаются твои движения, и сразу повсюду, и так исступленно пронзают тело потоки света. Ты танцуешь испанский шаг и тер-а-тер, а в ритме дуза, размеренного как старый гавот, я слышу, я всё слышу…
Все грезы прошлого, сокровища былые
Отрину, чтоб тонуть в твоих глазах,
Развеять предрассудки вековые
Прижавшись к нежно-трепетным устам!
Это ли не расплата, мой Фавелла? Сотни стрел святого Себастьяна… впиваются пересохшими жалами в поясницу, крестец, бедра… все больнее, и нет больше сил. Если б не этот свет… и размеренность дуза – справа налево, слева направо… под лоснящейся шкурой ходят лопатки, пряди гривы липнут к изогнутой шее – то с одной стороны, то с другой…
Где-то, наверное, пляшет огонек. Рядом – поверни голову. Нет… затылок пылает, словно огненный гвоздь забит, с шипастой шляпкой. Рана от раскаленного железного шарика. Багровая мгла… или чепрак с обвисшими кистями? И мерный голос:
Salus, gonor, virtus quoque,
Sit et benedictio…
Ах! Скорее бы… уж что-нибудь, мрак или даже слепящий свет, но не сводящая с ума пурпурная пелена. Словно кровь разлита перед глазами… мириады атласных розовых лепестков, усыпавших дорожку? И ты шла по ней, смеясь… к алтарю? О, латынь так же лгала… весь «Introit» сплошная ложь, а правда… вот она:
Бог всюду – здесь и там – равно
И свет, и мрак волнует,
Он – все, что в них заключено,
Он – в нашем поцелуе.
В пунцовой зыби гневно вздымается на дыбы Фавелла – и повод живой, упругой змеей ускользает из рук. Неужели и в смертный час боль исторгнет из моей груди лишь жалкий стон, или я онемею, ощерясь искусанными губами? Боже, дай сил… достойно завершить этот круг.
- Двадцать пять франков, мсье, и еще десять авансом – итого тридцать пять, никакой ошибки, - кто это? Знакомый, повизгивающий голос, пахнущий сладковато-затхло, нечистой совестью. Неохота открывать глаза, чтобы узнать…неохота уходить из пурпурной мглы. – Извольте получить.
Сухой шелест бумажных купюр; отрывистое звяканье металла о стекло.
- Подержите вот это, только ради Бога, осторожнее! Можете не смотреть, я всё понимаю… главное, что быстро.
Кто? Зачем? И танцует ли светлый дух в свечном театрике?
Сердце подскочило в гортань, ожгло горло мучительным кашлем… и почти на грани чувствования – неуловимо-быстрое прикосновение через мутно-багряное, к ране в затылке. Пряно рассыпался холод. Рубашка набухла потом, бисеринки в ямках ключиц, на лбу и висках…
… Опьяненный, ликующий Фавелла совершает курбет, и я тяжело падаю на изрытый грунт. Тишина… Медленно поднимается веко – и светлым совершенством возникают сухие ноги с рельефными сухожилиями, мощные косые плечи и округлый круп кровного липицианского жеребца. Ровно вздымается оплетенная мускулами грудь, прекрасен изгиб лебединой шеи… я помню:
Безумная нега и стройность Корреджо
В фигурах имперских коней…
Нет, ни одно из наших творений не стоит волоска твоего пышного хвоста, Фавелла! Удивленно-снисходительный взгляд сливовых глаз на горбоносой морде, и дрожат распахнутые ноздри… аспидно-серые с розовым пятнышком. Молчишь? Но молчание лишь украшает божество… Знак божества – абсолютная правота… Le cheval est tojour droit…
Из тьмы – лишь голова с мечтательным взором, полная невысказанной грации.
Тоска. Неотвратимость прощания. Уходит боль, но по спадающимся жилам свинцово растекается холод, подымается к груди… снежинки не тают на спекшихся губах, снежинки падают с крыльев белого кречета, сидящего на перчатке ясноглазой девы. Слезы… счастья, и боли, и бессилья.
Фавелла замер посреди темного манежа.
Прощай!... И ты тоже, неутомимый восковой плясун.
Тихо…
 И – вдруг – разрывая падающий занавес, слова:
- Нашел время умереть!... И где ж я, мсье доктор, гробовщика-то приличного найду, в выходной?