Рамон

Люби меня, люби лишь ради
Любви самой…
Элизабет Баррет-Браунинг

Посвящается Нике.

… Рамон лежал в зарослях ладанника и сонно разглядывал кружившихся над цветами бабочек; он был сыт и разморен полуденной негой; желтовато-карие глаза безмятежно отражали солнечный свет. Он любил подобные минуты спокойствия и умел их ценить, отдаваясь блаженству всем своим существом.
Таких, как Рамон, в Испании испокон века называли «поденко», и он мог гордиться своей родословной, восходящей к священным «теземам» Древнего Египта. Поджарые остроухие псы удивительно аристократичного вида были желанными спутниками знатных кабальеро и бедных крестьян, страстно преследуя любую дичь – от кролика до кабана, не отступая даже перед «пардой» или медведем.
Рамон, крупный четырехлетний пес чисто-белой масти с по-волчьи удлиненным воротником, жил один, и царством его была долина ручья, впадающего в Эстево, севернее Вальядолиды. Он охотился как дикий зверь, пес, выросший в маквисе, дитя вольных родителей. Несмотря на внешнюю субтильность, это был закаленный боец, выходивший победителем даже из схваток со свирепыми кастильскими волками, оставившими немало шрамов на гибком теле. Многие одичалые псы погибали от болезней, голода или холода, но Рамон не просто выживал – он благоденствовал. Абсолютно не боясь людей, белый пес совершал набеги на птичники и в овчарни, приводя сторожевых мастиффов в замешательство беспримерной наглостью; он был все время рядом, на виду – и вне подозрений.
Белый поденко собрался задремать, как вдруг порыв ветерка донес до ноздрей незнакомый странный запах; Рамон приподнялся и втянул воздух. Уши настороженно ловили каждый шорох, глаза горели.
Человек.
Пес принюхался. Это не был крестьянин или герильеро: их он всегда чуял за лигу. Здесь не было опасности; подобным образом пахли странные люди, приходившие с восхода; они не обращали внимания на сородичей Рамона, зато после их ухода крестьянские дворы чудесным образом лишались хозяев, и для одичалых псов всегда находилась пожива. Белому красавцу нравились такие двуногие, и он знал, что следуя за ними на расстоянии, голодным не останешься. Настораживало другое: обычно люди-с-восхода ходили стаями, зачастую на лошадях, этот же был один. Наверное, отбился от своих, - решил Рамон, - или предпочитает бродить сам по себе. В любом случае, стоит все узнать.
Держась под защитой кустарника, пес обошел поляну, и замер, заметив вольготно сидящего под гранатовым деревцем человека; неожиданно двуногий повернул голову, и их взгляды встретились. Рамон замер. Узкий хвост нерешительно скользнул по траве.
Помощник военного комиссара Альфонс Рабб увидел грациозного белого пса без ошейника: солнце резкими штрихами очерчивало точеный силуэт. В золотых глазах горело спокойное любопытство, уши стояли торчком, и весь облик зверя словно бы спрашивал: «Кто ты, незнакомец?» Молодой человек улыбнулся; последнее время он часто уставал от ежедневной рутины, и походы за город были сущим спасением. Он полюбил эти места, и неожиданное появление красивого белого пса обрадовало юношу. В конце концов, это же собака, а не по-настоящему дикий зверь.
- Здравствуй.
Услышав голос двуногого, Рамон подался назад, но в него не полетели ни камень, ни палка. Человек продолжал сидеть под деревом, не выказывая угрозы; выждав, пес снова лег в тени ладанника.
- Ты боишься меня, да? Не стоит, приятель.
Пес чуял следы оружейного масла, едва уловимые, но достаточные, чтобы держаться настороже, он смотрел на человека, не виляя хвостом, но и не прижимая ушей.
- Ты не похож на мастиффа, скорее, на Анубиса.
Крупные уши, узкая морда и сосредоточенный вид и вправду делали Рамона подобным древнеегипетской статуэтке или росписи.
Пес уселся, сведя вместе лапы, чем еще больше усилил впечатление.
- Вижу, ты собрался меня выслушать? – улыбнулся Альфонс. – Что ж, рад, что сумел тебя заинтересовать. Впрочем, не жди, что история моя окажется захватывающей, как роман Новалиса. Сейчас я живу в Вальядолиде, городе над рекой, и работаю в военной администрации, можешь себе представить? Поверь мне, приятель, если б ты попал туда, то удрал бы спустя несколько минут. Неприятное место, честно сказать. То ли дело твоя долина – здесь я чувствую себя человеком… тебе этого не понять, счастливец!
Рамон подмигнул, заставив Альфонса рассмеяться.
- А ты парень с юмором, Анубис. Знаешь что – давай договоримся. Я буду приходить сюда, когда смогу вырваться, и буду рад видеть тебя. Идет?
Белый пес не двигался с места; только хвост извивался в траве, как змея…

* * *
… Рамон уперся лапами в подоконник, и в очередной раз осмотрел гостиничное патио, в ожидании хозяина. Почти год борзой пес жил у Альфонса, и память об охотничьем вольном прошлом истончалась, таяла. Не сразу, не вдруг признал гордый зверь власть исконного чувства, связующего собаку с человеком, но голос крови, терпение и ласка сделали свое дело. Он был счастлив, обретя хозяина и охотно мирился с возникшими трудностями и ограничениями. Теперь Рамон, научившийся отзываться на имя «Анубис», не мог убегать в долину ручья, охотиться на кроликов и птиц, понимая, что хозяину это не понравилось бы, и привык спокойно сидеть в небольшой комнатке гостиничного номера, пока Альфонс уходил на целый день. Конечно, на первых порах псу, привыкшему к жизни на просторе, было тяжело терпеть бездействие, и он драл когтями дверь или потрошил подушки, однако строгого выговора было достаточно, чтобы поденко прекратил безобразничать; целыми днями он стоял у окна, наблюдая за происходящим во дворе, и иногда страстно желая порезвиться хоть там, но хозяйскую комнату надо было охранять, и Рамон-Анубис не покидал поста.
Когда солнце клонилось к вечеру, псом овладевало нетерпение; он кружил по комнате, напряженно прислушиваясь, покусывал ножку платяного шкафа, и тихо повизгивал в ожидании. В его породе самостоятельных охотников и сторожей никогда не поощрялась излишняя ласковость, да и первые годы жизни Рамон провел в дикой природе, оттого он не знал собачьего выражения радости и ласки; ему приходилось изобретать свои приемы. Встречая хозяина, он широко улыбался, не показывая зубов и тыкался лбом в колени, абсолютно молча. Он никогда не надоедал проявлениями любви, единственным признаком беззаветной преданности было немое обожание, в сияющих глазах. Обычно, накормив собаку и поужинав, Альфонс садился разбирать бумаги, а Рамон ложился, опустив голову ему на ноги и наслаждался хозяйским вниманием, подавая случайно оброненное перо или карандаш.
Когда на Вальядолиду опускались бархатные крылья сумерек, Рабб одевал на пса ошейник, и они шли в парк, либо за город, где Анубису позволялось бегать. Гибкий белоснежный зверь несся, почти не касаясь земли, но никогда не отходил далеко, оставаясь в пределах видимости – так велел инстинкт. Альфонс с восхищением следил за прыжками красивого животного, летящего над травой как призрак; набегавшись, пес возвращался, и со счастливым видом ложился у ног хозяина, устремив на него смеющийся взгляд. Они понимали друг друга без слов, и чистая радость бытия передавалась человеку, заставляя забывать о неустроенной жизни помощника военного комиссара Вальядолиды.
Теперь Рамон понимал, что люди с восхода не были одинаковы, как разнились между собою и псы. Некоторые из них приказывали хозяину, и хозяин терпел! Рамон ненавидел подобных двуногих, он готов был вцепиться им в горло, как волкам, но хозяин касался загривка, приглаживая вздыбленную шерсть, и пес замолкал, делая вид, что успокоился. С другими людьми – это были самки в яркой одежде, резко пахнущие духами, от которых хотелось чихать и першило в глотке, хозяин говорил ласково, шутил, смеялся – и гордый Рамон ревновал, замыкался в себе и нервничал. Он не хотел делить хозяина ни с кем; оставаясь наедине, просительно заглядывал в глаза, стараясь прочесть мысли обожаемого человека. Иногда Альфонс лениво трепал его уши, и обрадованный вниманием поденко залазил передними лапами на колени, чтобы лизнуть в подбородок.
… На лестнице послышались шаги, и Рамон в мгновение ока очутился у двери, дрожа от нетерпения. Лязгнул ключ; пес бросился к хозяину, извиваясь всем телом, и… замер на месте. Ноздри раздулись, и, не веря себе, он протяжно фыркнул. В широко открытых глазах стыло непонимание.
Дух Горькой Смерти примешивался к запаху хозяина, искажая и оскверняя его. Запах, внушавший Ужас и Тоску, тонкий и почти незаметный, как змея в траве. Для существа с развитым нюхом, это означало одно – Беду, Беду, от которой следует спасаться, бежать со всех ног, как можно дальше. Но как можно покинуть хозяина? – кричал не менее сильный инстинкт, и сердце Рамона кричало вместе с ним, борясь с древним страхом. Раздираемый глубинным конфликтом пес смиренно лег на живот, пряча морду в лапах, и тихо скулил. Горькая Смерть лезла в ноздри, пропитывала воздух, и белый поденко был близок к помешательству.
- Что случилось, Анубис? – Альфонс протянул руку и коснулся шеи пса. Тот вжался в пол и глухо застонал, не в силах противостоять невидимой власти.
- Ты хочешь гулять?
Он хотел лишь одного – чтобы Горькая Смерть убралась, и все было по-прежнему, но откуда-то понимал – этого не случится. Боясь хозяйского гнева, Рамон принялся торопливо лизать руки Альфонса, хотя проклятый запах туманил мозг.
- Так соскучился за мною, приятель? Успокойся, все хорошо… ты, наверное, голоден?
Пес избегал хозяйского взгляда, чувствуя вину: он не защитил господина, не выполнил Долга! Теперь голову кружит Горькая Смерть, и в этом виноват только Рамон! Гордый поденко просил прощения, изгибаясь у ног Альфонса в искреннем раскаянии; хозяин потрепал его по голове, и пес вздохнул. Что же делать?
Впервые еда не вызывала аппетита; она тоже воняла Горькой Смертью, но Рамон съел все, чтобы не вызвать недовольства хозяина. Покорно позволил надеть ошейник и поводок: даже мысль о прогулке не принесла радости. Голос поколений говорил, воскрешая в памяти страшные картины, виденные предками: опустелые дома, заглохшие дворы, которые уже не нужно было охранять, бесконечное одиночество и стылая тоска. Горькая Смерть уничтожала людей, и псы боялись ее, ибо она обрекала их на беспросветное сиротство. Поденко были однолюбами, и не изменяли хозяевам никогда… даже если их разлучала Горькая Смерть.
Рамон не мог позволить себе вечно дрожать; он постоянно раздумывал над случившимся, ища выход. Конечно, разум пса не отличался способностью к сложным логическим построениям, которыми так гордятся люди, но и не был простой суммой инстинктов, как принято считать. Пес понимал, что Горькая Смерть появилась откуда-то, значит, если он узнает, кто был ее виновником, она исчезнет. Поденко мыслил конкретными образами, представляя ненавистный запах в виде врага, которого можно победить. Вот почему на прогулках пес не отлучался от Альфонса, все время нюхая воздух, словно на охоте. Теперь Рамон знал, что делать, и уверенность вернулась к нему; поденко с незапамятных пор находили радость в исполнении долга.
Альфонс не подозревал о терзаниях пса; финансовые проблемы вынудили Рабба сотрудничать в небольшом издательстве, выпускавшим книги исторического содержания, и он сидел за работой до поздней ночи. Результатом партизанской войны и просчетов кампаний на юге было увеличение корреспонденции, разбирать которую военный комиссар Вальядолиды поручал именно Альфонсу. С ненавистью вчитываясь в гневные и панические донесения с мест, Рабб мечтал о возвращении во Францию и занятиях литературным трудом; вместо этого приходилось без конца перебелять описи реквизированного у повстанцев имущества, препираться с вороватыми поставщиками и наблюдать махинации начальства. Военный комиссар неплохо наживался на ремонтных лошадях, а его заместитель – на карабинах. Гордую и честную натуру Альфонса раздражало столь беззастенчивое казнокрадство, но он был бессилен… Утешение Рабб искал в изысканных барочных сонетах Луиса Гонгоры, которые читал вслух Рамону, или в верховых прогулках за город, которые, впрочем, скоро прекратились, когда комиссар ловко продал часть реквизированных лошадей экспедиционной армии Сульта.
Последние дни Рабб, с детства не отличавшийся крепким здоровьем, чувствовал себя скверно от постоянных приступов лихорадки и бессонницы. Местный врач посчитал это результатом переутомления, и Альфонс получил неделю отпуска. Рамон был счастлив: теперь хозяин мог уделять псу больше времени и все время был рядом!
Утром, пока Рабб еще спал, поденко клал голову на край кровати, и сидел так, охраняя хозяйский покой, словно статуя. Он притерпелся к Горькой Смерти, и со здоровым оптимизмом животного не думал о ней; лишь иногда вспоминая смысл запаха, но прежнего острого, удушливого страха не было. Солнечные лучи пробивались сквозь шторы, освещая грациозного белого пса, с обожанием смотрящего на хозяина; в эти минуты Рамон был рад предвкушением нового дня. Затем, когда искрящаяся радость переполняла душу, борзой пёс начинал лизать руки Альфонса, словно говоря: «Вставай, хозяин, впереди чудесный день!» Если Рабб не желал подниматься, Рамон ставил передние лапы на край постели и тыкался носом в щеку; это неизменно действовало.
Когда Альфонс просыпался, Рамон, улыбаясь во всю пасть, прыгал на кровать и принимался стаскивать одеяло; он грозно рычал и шутливо нападал на хозяина, или, схватив тапок, начинал кружиться по комнате, умудряясь не задевать мебель. Приведя себя в порядок и позавтракав, Рабб кормил пса и отправлялся с ним на прогулку, затем разрешал себе побездельничать, делая вид, что читает; абсолютно довольный Рамон лежал у ног, упиваясь счастьем. После обеда Альфонс писал материалы в издательство или набрасывал эскизы пейзажей, а вечером отправлялся за город.
Впрочем, он выдержал всего два дня подобной идиллии: чувственная натура стремилась к удовольствиям, в изобилии предлагаемым Вальядолидой. Как и прежде, Альфонс ни в чем себе не отказывал, иногда не возвращаясь в номер на ночь. Тогда Рамон залазил в постель, хранившую запах хозяина, и лежал без сна, уткнувшись носом под подушку. Он чувствовал себя покинутым, но не мог обижаться на господина, ждал появления и радостно улыбался при встрече. Появляясь утром, Рабб переодевался, кормил пса, небрежно гладил его за ушами, и ложился спать или снова уходил. К его запаху примешивались другие; так пахли ненавидимые Рамоном человеческие самки.
Неделя прошла, и Альфонс вернулся к службе. Французская власть в Испании трещала по швам, и в администрации все чаще поговаривали о возвращении войск на родину. Герильерос бродили за городом, и с каждым днем становились наглее; теперь Рабб не выходил на улицу без оружия. Вопреки уверениям врача, лихорадка не прекращалась; Альфонс похудел, мучился сыпью и мигренями. Это, однако, не мешало все так же поощрять чувственность, на что уходила немалая часть скромного жалования помощника военного комиссара.
Рабб забросил занятия рисунком и исторические статьи; псу тоже доставалось меньше внимания. Рамон в ужасе чуял, как запах Горькой Смерти усиливается, и считал холодность господина наказанием. Наказанием за то, то поденко до сих пор не исполнил Долга – не обнаружил виновника хозяйского несчастья. Бедный пес безмолвно страдал, терпеливо снося небреженье, и, чем меньше Рабб обращал на него внимания, тем ласковее становился.
Так было до того самого весеннего вечера; они возвращались из парка. Воздух был напоен ароматом цветущих вишен и роз; с холма открывался чудесный вид на вечернюю Вальядолиду, сияющую огнями, как многоцветьем диадемы. Серебром горела величественная Эстево, лениво струясь в оправе набережной. Сумерки сгущались, покрывая землю ковром теней; мир приобретал особую весеннюю, пронзительно-синюю глубину. И в дуновении легкого ветерка чувствовалась такая сладостная него, что сердце невольно трепетало, открываясь подобно дивному цветку навстречу новым надеждам. Рабб бездумно наслаждался волшебным вечером, любовался представшей в сети сумерек панорамою. Рамон шел рядом, чуткий и настороженный; пса не волновали вечерние красоты, ноздри жадно вбирали воздух в поисках врага, несущего Горькую Смерть.
Альфонс думал о возвращении домой, о зеленых склонах Прованских Альп и руинах древних храмов, о шумном деятельном Марселе, столь подходящем для журналистской работы, о будущей судьбе и прочих вещах, которыми полнится голова в двадцать два года. Конечно, он будет скучать по Вальядолиде и окрестностям, но зато навсегда простится с неудавшейся военной службой, начнет жизнь с чистого листа. Уедет из Испании и забудет про лихорадку, ведь дома и стены лечат… Рабб улыбался нахлынувшим мыслям, глядя в бездонно-чистое небо; он перешел на другую сторону улицы – дорога свернула к небольшой площади у темневшего массой камня конного памятника, вокруг которого объезжали экипажи. До гостиницы оставалось меньше двух кварталов, и Альфонс замедлил шаг, желая подольше подышать свежим воздухом.
Из-за угла показалась карета – Рамон вздрогнул, словно от удара хлыстом. Вот! Проклятый запах был силен и перебивал даже кожаный дух лошадиной сбруи… Смрад Горькой Смерти, смешанный с отвратительными духами и запахом человечьей самки… Его глаза загорелись, и прежде чем Альфонс успел удивиться, напружиненные задние лапы бросили тело в высоком прыжке. Шерсть на холке поднялась, уши перекрестили кончики на затылке…
Экипаж словно замедлил ход.
Несколько скачков… он видел в окошке искаженное ужасом лицо, удушливая вонь Горькой Смерти…
Верхняя губа задралась, обнажив клыки.
Теперь возница поворачивал коней; карету накрывала тень каменных копыт. Белый пес мчался вровень.
Еще одно, последнее усилие… он оттолкнулся сведенными когтями от булыжника, метя в провал окошка.
Передние лапы скользнули по лаковому дереву; не веря себе, он растопырил пальцы, пытаясь уцепиться, но…
Дышловой жеребец всхрапнул, рванулся… кучер щелкнул кнутом. Подскочив, карета накренилась, белое тело, не удержавшись, скользнуло вниз, и синий обод заднего колеса с хрустом прокатился по мягкому. Следующий миг – и экипаж исчез.
Рамон дикими глазами смотрел ему вслед; в первый миг пес не понял, что произошло. Он попытался вскочить – и не ощутил задних ног, потащил их за собой, как ненужную тяжесть.
Альфонс уже был рядом; его руки ощупали изломанное тело пса. Надежды не было: позвоночник просто размозжило, и красивое животное превратилось в дрожащий окровавленный комок. Слезы выступили на глазах Рабба, и он прижал собачью морду к груди.
- Анубис…
Поденко хотел завилять хвостом, но не мог; он вытянул шею и лизнул хозяина в подбородок, словно извиняясь.
«Прости… я хотел спасти тебя от Горькой Смерти, но не справился… я – плохой, недостойный пес. Но я ведь люблю тебя, не сердись. Все будет хорошо, хозяин. Ты простишь меня?»
Он поспешно лизал руки Альфонса, чувствуя приближение конца, заглядывал в глаза, умоляя о прощении. Умирал, чувствуя запах Горькой Смерти и плакал от собственного бессилия. Альфонс не знал, что толкнуло пса на этот странный гибельный поступок; оставалось лишь сожалеть о потере друга. Рабб считал произошедшее трагической случайностью. Он гладил вздрагивающее в агонии тело пса; гаснущие зрачки Рамона смотрели на хозяина, и пес все ласкался, пока жизнь уходила из тела. Собрав остаток сил, он открыл пасть, словно собираясь все рассказать, но оттуда хлынула розовая пена, и белый поденко выгнулся в последней судороге; глаза медленно закатились, и голова упала на мостовую.
Альфонс так никогда не узнал, что верный пес пытался убить женщину, заразившую хозяина люэсом. Той самой Горькой Смертью, которая через несколько лет искалечит Рабба и поставит крест на его карьере. Белый поденко лежал на камнях, а Альфонс все гладил остывающее тело…