Рождество во мраке

Сегодня 25 декабря 1843 года.
Здравствуйте. Меня зовут Огюстэн Тьерри. Если Вы читаете эти строки, я завидую Вам – ведь Вы можете видеть… видеть свет, проникающий сквозь заснеженные ветви, холмы, что обрамляют Фонтенбло и закат, пламенеющий над черепичными крышами… я же лишен подобного счастья.
Уже четырнадцать лет я живу во тьме чернее беззвездной ночи, и свыкся с нею. Можно даже сказать – подружился… Вам этого не понять, но другого выхода у меня не было. Я не знаю, какие чувства охватят вас, когда буквы сольются в слова, представ вашему взору, и не надеюсь на понимание… единственное, на что кажется, я вправе рассчитывать – это на внимание.
Как объяснить чувства человека, подобного мне тем счастливцам, что ежеминутно наслаждаются роскошью красок, нюансами оттенков, цветовыми переходами? Только – переведя их на язык тишины … За годы, проведенные во мраке, я научился чувствовать малейшие оттенки безмолвия, недоступные тем, кто опирается на зрение; для них любое отсутствие звуков было лишенным информации безмолвием, но я-то знал, как они ошибаются. Молчание бывало нежно-бархатным, как любимое одеяло; или наэлектризованным, как воздух перед грозой, а иногда приобретало вкус и аромат хорошего кофе, обычно перед беседой или в перерывах от работы…
Звуки имеют свою историю, и сейчас, сидя в кресле кабинета в Люксее, я отчетливо различаю, как с улицы доносится цокот копыт, громыхание экипажей, пронзительно-резкие крики торговок жаренными каштанами. Ветерок как шаловливый котенок, пробирается в кабинет и касается мягкими прохладными лапками моих волос. Я слушаю мерное тиканье часов и жду… ее.
Моя Жюли, единственная, любимая, святая! Несмотря на то, что мы не разлучаемся уже двенадцать лет, наши чувства по-прежнему свежи, словно розы, сорванные накануне… Розы. Я чувствую их нежный аромат и, поднося цветок к губам, думаю, какого же он оттенка? Наверняка – белоснежный, ибо я всегда любил кипенные розы, еще когда мог видеть; я касаюсь губами лепестков и – вспоминаю…
Наша первая встреча была серебряным колокольчиком твоего голоса, дыханием расцветающих лип и прохладой апрельского утра… я диктовал Амэдэ «Рассказы о Меровингских Временах», когда он внезапно, не скрывая удивления, сообщил, что меня желает видеть некая дама. Услышав твой голос, я понял все – судьба решилась меньше чем за пару ударов сердца, и на глазах моих впервые за долгое время выступили слезы; тогда я благословил свое несчастье. Шурша складками платья, ты подошла и опустилась у моих ног, кажется, я нес какую-то чушь насчет того, что не могу подняться и подвинуть тебе стул, но ты лишь ответила – «я устроюсь и так». Я был пьян твоим голосом и мог лишь жадно внимать ему, как измученный жаждой путник припадал к прозрачной струе родника. А за приотворенными ставнями пели птицы, и скрипнула дверь за моим братом, когда я слышал твое дыхание, и тьма, окружившая меня, уступала место ультрамариновой тишине, и слова были бессильны…
«Это – безумие! – говорил мне Амэдэ, - Жюли де Керенгаль, дочь адмирала и пэра, знатнейшего бретонского аристократа, не пара тебе, брат… Родители ищут ей подходящую партию, не менее чем с полусотней тысяч франков годовых… а что… можешь дать ей ты?» Он расхаживал вокруг стола, пытаясь скрыть досаду, а я лишь смущенно улыбался – ибо не мог объяснить зрячему, что создание с серебряным голосом разделило мою бархатную, безмолвную синь. Я не верил судьбе – но мечтал, мечтал обреченно, диктуя брату бесчисленные письма, и когда Амэдэ читал мне ее ответы, представлял себе Единственную в окружении сапфировых роз, в волнах их аромата.
Но вот и Жюли. Прохладные пальцы касаются моего лба, и она опускается на оттоманку рядом. Моя любовь… я не вижу ее лица, но чувствую ее присутствие, слышу чуть прерывистое после подъема по лестнице дыхание – и все тонет в розовых лепестках, ими напоено вино, которое она подносит к моим губам.
- Счастливого Рождества, Огюстэн!
Я принимаю бокал из ее рук и ласково целую пальцы.
- Счастливого Рождества, милая… Скажи, ты помнишь нашу свадьбу?
… О, как бушевал твой отец, как пенилась в его крови настоянная веками фамильная гордость! В порыве гнева он лишил тебя всего, и ты переступила порог моего дома в осенний вечер, принеся лишь то, что было в твоей душе – дочь адмирала, привыкшая к почти королевской роскоши, вниманию бесчисленных поклонников и ни в чем не знавшая отказа, тайно обвенчалась с небогатым историком; о, как дрожал голос старенького каноника, когда он говорил:
- Клянешься ли ты, Жюли-Луиза-Катрина де Керенгаль, баронесса Бретон, хранить верность Жаку-Николя-Огюстэну Тьерри в печали и радости, в болезни и здравии, пока смерть не разлучит вас?
- Да, - шепнула ты, слегка сжав мою ладонь, и я почувствовал слезы в твоем голосе, и тихо потрескивали свечи, и ветви скреблись в окна…
… - Разве я могла поступить иначе? Ты понимаешь – еще читая твои книги в Париже, я чувствовала протянувшуюся между нами нить, тоньше волоса и тверже стали, и потом, когда узнала, что брат привез тебя в Люксей – разве мы могли не встретиться, милый? Когда я вошла в кабинет, где ты диктовал Амэдэ фрагменты будущего труда, то просто умерла, чтобы возродиться, утонула в темных водах твоих глаз – как они прекрасны!
Ты целуешь мои веки и я, отставив початый бокал, приникаю к твоим губам. Моя Жюли, мое смелое, нежное дитя, мадам Тьерри! Я до сих пор не знаю, какого цвета твои волосы и ресницы, но разве это имеет значение, если я вижу твою душу? И разве важно, что жестокая болезнь отняла у меня возможность ходить, навсегда приковав к креслу, если ты рядом?
Мои пальцы скользят по твоей шее – о, эта бархатистость кожи, струящиеся на плечи локоны, волнистый каскад… ты кладешь мне голову на плечо; наши сердца бьются совсем рядом, и – в унисон. А за окнами тихонько скулит вьюга. Рождество. Во мраке…
Нет, в бархатной, пронзительно синей тишине, где кружатся в непостижимой красоты танце две души, среди сапфировых роз под луною цвета индиго. Вы скажете, что ультрамаринового молчания не бывает? Что ж… может быть, для Вас это и бред, но теперь я точно знаю, какого цвета лепестки моих любимых цветов.
Счастливого Рождества… и Вам.