11. Мои леса и поля

Глава 11 из книги автора "Бросок на север". См.:
 http://world.lib.ru/t/trahtenberg_r_m/stat.shtml

       Итак, удалось мне более-менее высказать многое из того, что встретил и случилось в этом путешествии в родной город. Однако самое задушевное остаётся внутри, распространилось, улеглось и сопротивляется отъединению. Видимо, нуждается оно в созревании реактивов, проявляющих отпечатки памяти, и ещё более таинственных сил прозрения.
       Только ждать мне некогда! Никак не рассчитывал так далеко забраться, аж в третье тысячелетие. Опасаюсь, нет, не внезапного обрыва, просто обидного ослабления "проявителя", превращения чёткого в смутное, цветного в чёрно-белое, объёмного в плоское, живого и дышащего в гербарийное, сокровенного в формальное.

       А поход мой "в природу" всё откладывался. Уговаривал себя, что некогда, вот надо то и это. Да ещё погода... Хотя чувствовал, что настоящая причина в ином. Так после слишком долгой разлуки с дорогим человеком стремятся к нему и опасаются встретить что-то даже чуточку чужое, незнакомое, грозящее нарушить устоявшееся.
       Но уже нестерпимо ныла во мне так долго не утоляемая жажда встречи с милыми моими лесами и полями, куда много лет в любую погоду, летом и зимой, пешком или на лыжах, вырывался не на пару часов, а и целый день с утра до заката бродил, теряя понятие о дороге назад. Не на прогулку я отправлялся, а убегал от житейских напастей, обидных притеснений, на которые ответа не было. И находил сочувствие прозрачных берёз, понимание желтеющих трав, утешение ветра. Туманные дали воскрешали надежду. Вопреки всему едва дышавшее чувство свободы оживало, наполняло грудь, приказывало жить и бороться.
       Я возвращался в город, домой, а внутренне ещё долго оставался там среди лесов и полей, даривших своё спокойствие, терпение и мудрость. Свидания эти врачевали душу, смывали оскорбления, давали силы жить дальше.

       И всякий раз выступали неотложные дела, встречи, а потом пошли бесконечные всё более холодные дожди.
       Но больше ждать не могу. Всё отодвинул и, усмотрев в небе слабую надежду на просветление, ринулся за город. Обычно мой поход начинался от троллейбусного кольца в Курьянове. Прежде чем откроются дали, требовалось довольно долго шагать по окраине города, постепенно переходящей в деревню.
       Но с людьми и домами я успел пообщаться достаточно. Поэтому попросил сына, и он охотно повёз меня сразу к подъёму на Беляницы.
       Новая дорога уложена среди долин и возвышенностей, порожденных когда-то игрой нашей Уводи. Неожиданно раскрывается справа округлое милое поле, а слева призывно возникает лесок. Но не хочу растратиться прежде времени и изо всех сил сдерживаю себя. За окнами машины тем временем приспосабливается малый дождик.
       Вот и знакомый поворот, дорога уходит вверх к деревенским порядкам. Эти дома выстроены относительно недавно.

       Вспоминаю, как в июле 1984-го я подходил сюда на следующий день после неслыханного в наших краях бедствия – возникшей ниоткуда, внезапно средь бела дня в обычном ласковом воздухе стремительно закрутившейся огромной грозно ревущей воронки от земли до неба – неистового серого чудовища – смерча.

       Вся восточная часть деревни была сметена. От каждого дома оставались только печная труба, квадрат кирпичного фундамента, да иногда один-два ряда брёвен сруба. Остальное было унесено и развеяно. Деревья оторваны под корень. На месте огородов серая земля с остатками общипанных растений. Повсюду разбросаны обломки досок, осколки стекла, посуды, обрывки бумаги, тряпок... И поверх всего – толстый слой серой пыли, впрессованной во всё, что осталось после минутного набега стихии.
       Пара унылых фигур бродила по остаткам вчера ещё живой зелёной жизни, не в силах осознать, что их годами заботливо устроенное жилище, превратилось в пыльную отталкивающую свалку. У одного из таких домов на бревне сидел, понурив голову, человек в ватнике. Я присел рядом, подыскивая слова. Человек был не в себе.
       – Слышал, что у вас все уцелели, а вон на кладбище сколько людей погибло. Пришли навестить своих.
       – Да, у нас только почтальоншу убило. А я в аккурат в подполье за картошкой слез, вылезаю, а дома нет. Телёнка за огородами нашли. Живой, стоит ничего не понимает.
       – А вы как же теперь? Может, ко мне пожить пойдёте?
       – Нет, спасибо, сейчас зять приедет, он на Дзержинке работает, заберёт меня в город.
       Среди полного этого разора, являя упорство или невозмутимость, или ещё что-то мистическое, высилось круглое краснокирпичное тело большой часовни. Она давно уже утратила всякое ритуальное значение и служила... не в соответствии с предназначением строителей и даже не укрытием путников от непогоды. Лучше было не заглядывать через искорёженные железные двери в тёмное внутреннее пространство. И даже не подступать к этим дверям. Странно, не нашлось за семь десятков лет ревностных христиан, чтобы выбрать пару часов для отчистки храма от срама.
       Строение не пострадало, лишь вся его поверхность была словно ощипана какой-то могучей силой, которая вырывала из плотных стен отдельные кирпичи.
       После бедствия власти приняли участие в судьбе пострадавших. Фабрики получили задания по постройке новых домов, и к зиме они были в основном готовы.

       Я поблагодарил сына, поспешно вышел из машины в назначенном месте и двинулся в спецкупленных перед поездкой заграничных полуботинках вверх к деревне.
       Дождик и в самом деле оказался нешуточным. Раскрыл зонтик. А что делать? Капли щёлкают по моей "крыше" вроде и весело. Но предупреждающе. Скоро их стуки сливаются в сплошной треск, который уже совсем внятно подсказывает – "Будет покруче, не идут вдаль в такую погоду". Но нет у меня выбора.
       По опыту прошлой жизни, представив себе в этих местах человека с зонтиком, усмехнулся. Так же смотрелся бы деревенский в резиновых сапогах и ватнике на улице Герцель у нас в Реховоте.
       Но что это!? Над знакомой часовней сияет чистым золотом большой узорчатый крест. Стены ещё хранят следы бешенства стихии, но само помещение уже жилое, на окнах белые занавески. Хотел заглянуть внутрь, да на дверях убедительный замок. Что-то строится рядом – забетонирована площадка. Всё-таки вычистили вековое отхожее место.
       В определенном смысле человек – жертва эволюции. Не совладать ему с таким разросшимся мозгом. Вот он и стремится уйти в религию. Или замутить себя алкоголем, наркотиками.

       Знакомые повороты ещё не очень грязной дороги, спуск по бетонке к водохранилищу. В памяти оживают картины, казалось, прочно забытые. Когда-то никакого озера здесь не существовало. С высокого берега открывался вид на обширную долину – обиталище своевольного ручья. Весной он превращался в бурлящий поток, а осенью в оправе грустно желтеющей осоки тихо уходил под снег. Мне его тихий нрав особо памятен.
       
       Этот привычный воскресный поход на лыжах был необычен тем, что удалось уговорить принять в нём участие старшего сына. Он был уже в том возрасте, когда папины восклицания о свежем воздухе и искрящемся снеге воспринимаются, как горох, который зачем-то пробуют бросать в стенку. Но в этот раз Лёня легко согласился.
       Мы миновали ближние деревни и вступили в местность, чистота которой не нарушалась хозяйственной деятельностью человека или его беспечными выходками. Свежий ночной снежок припорошил уже подтаявшую на мартовском солнце лыжню. Всё вокруг сияло совершенной белизной. В душу забирался восторг свободы и единения с природой, взамен принужденности городского обитания.
       С высокого склона мы скатились в низину, промытую малой речушкой. Много лет, пользуясь слабиной берегов, она удачно находила новые пути и теперь прихотливо разложила петли своего ложа. Я заскользил вдоль чуть заметного русла, почти сравненного с окружающим пространством стараниями матушки-зимы. Позади ехал сын. Заметная сквозь свежий намёт лыжня плавно опускалась, чтобы через пару десятков метров снова подняться на противоположный берег.
       Внезапно моя опора исчезла. Я провалился по пояс в воду, задержав своё дальнейшее погружение руками и палками.
       Я крикнул сыну, чтобы он не ехал за мной, а сам попытался выбраться на лёд. Не тут-то было. Длинные лыжи, как капканы, не выпускали ноги наружу. Пришлось наклониться, погрузив руку и плечо в воду, чтобы отцепить лыжи. На весу не получалось то, что легко делалось, стоя на твёрдой опоре. Надо придумать что-то иное.… Между тем ледяная вода охватила меня до уровня груди, и я почувствовал, что остающееся время быстро тает. Способность головы исполнять своё назначение убывает. Внутри всё сжимается. Дышать трудно. Воля бороться за жизнь гаснет. Возникло и растёт желание отдаться обстоятельствам.
       Собрав силы, я крикнул сыну:
– Сбрось лыжи, беги по берегу и протяни мне палку.
       С трудом оглянувшись назад, я пришёл в ужас: сын полз ко мне на животе, его округлившиеся глаза выражали страх, но ещё более – решимость «спасать!». В любое мгновение Лёня может провалиться. И я не помогу ему, и никто не поможет. Всё будет кончено, мы оба быстро превратимся в ледышки. Но нас так учили! Ясно всплыла в остатках памяти подобная картинка в книжке. Однако это, может, и годилось для открытого водоёма, здесь же под нами явно слабый лёд – промоина, а рядом берег.
– Беги по берегу! – прохрипел я, собрав в замерзающей груди остатки воздуха.
       И он услышал, и понял, пробрался по глубокому снегу сквозь редкие берёзки, росшие на берегу, и протянул мне лыжную палку, за которую, как полагается, намертво ухватился утопающий. Наших общих усилий хватило, чтобы я выкарабкался на лёд…
       Это была победа, но ещё оставалось не окоченеть в лыжном костюме, с которого стекала вода, правда, не «рекой», поскольку тут же попадала во власть порядочного морозца. Мы побежали к видневшимся вдали на высоком берегу деревенским домикам. Здесь нам уже везло. Одна из калиток была распахнута и хозяин стоял рядом. Он не стал ожидать пояснений. Не сказав слова, повёл нас в тёплую избу. Вынес сухую одежду. Дал пить горячий чай. Оказалось, он работал шофёром в нашей больнице. Через пару часиков мы были дома. Потери составили лишь одну лыжную палку, которая, видимо, и теперь покоится на дне этой речки.
       В последующие дни никакая простуда и даже насморк не напомнили о ледяном купании. Я зашёл в гараж больницы и отнёс сумку со спасшей меня одеждой (завернув в неё бутылочку). К сожалению, сам спаситель в этот день не работал, но его товарищи с удовлетворением выслушали мою историю, не удивились и предложили оставить вещи.
       После знакомые любители зимней рыбалки объяснили мне: "На широкой реке или озере по льду можно на тракторе ездить, но бойся малых речек, где струи и течения могут и в суровые морозы промывать лёд до тонкой корочки".
       Но если твоя судьба – не утонуть, а закончить дни иначе, то нечего было и беспокоиться?

       А ручей тот, за борьбой которого с берегами я наблюдал годами, теперь сам утонул в обширном озере, затопившем всю даль Розовой долины. Это случилось в эпоху "великой мелиорации". Тогда по велению местных партийных властей, которым не терпелось отозваться на призыв Генсека, обширное поле на верху, уладившееся многими годами аккуратной пахоты, разбередили глубокими траншеями, уложили в них трубы, оставив на поверхности "посты". Ручей, запруженный плотиной, залил свою прежнюю вольницу, создав таки искомое водохранилище. Потом были торжества по случаю пуска системы и гарантирования города Иванова от неурожая и недорода. Насосная станция пару раз покачала воды на просторы вверх. Вода есть вода, она промывала в бедном поле новые глубокие русла, унося тонкий плодородный слой.
       Помнится, на следующий год нас заливали дожди. Такими же были и несколько последующих лет. А когда пришло, наконец, засушливое лето, трубы засорились, вода не захотела двигаться по предначертаниям партии. И уж не вернуться было к прежним крестьянским приёмам. "Окультуренное" поле утратило веками выглаженную поверхность. Сельхозмашины по нему пробирались с трудом. Около постов-крестов образовались сорняковые очаги. Кроме клевера ничего путного здесь уже не вырастало. На том и завершилась очередная великая стройка. Только природа не вернулась к себе.

       Иду по высокому берегу. Справа заросшее бурьяном сирое поле с хранящейся под землёй системой толстых и тонких труб (археологам будет работа распознать тысячелетие), слева – всё тот же лес. Прямо навстречу в легкой накидке мужик с ведром.
       – Ну, что, как грибы?
       – Буду я ещё... эту мать... сплошная вода! Вот прошел вдоль поля, нет ничего, одни поганки.
       Когда приехали, все говорили, что в этом году много грибов. Надеялся, и мне достанется, да, видно, опоздал. А искать грибы – занятие из самых увлекательных.
       В Израиле тоже обнаружил на соседних пустырях после первых осенних дождей нашествие шампиньонов. Местные жители предпочитают получать их в магазинах готовенькими, под прозрачной плёнкой в стерильных белых кувсах (коробочках). Пытаюсь разъяснять при случае, что там они покупают нечто не совсем естественное, выращенное без солнца и на химии. Все смотрят на специалиста с интересом, но вижу – сомневаются в пригодности того, что я им с гордостью показываю. Городские жители со школы напуганы "научными данными" о ядовитых представителях грибного мира.
       А, между прочим, любопытно, что сначала после дождя грибы растут исключительно культурные – настоящие стопроцентные шампиньоны белыми или чуть подрумяненными влажными шарами выступают из зелени молодой травки на недавно ещё прокалённой растрескавшейся земле. Но со временем к ним примазываются, под них маскируясь, разные поганки. Постепенно они наглеют, принимают новые формы и краски, и, наконец, когда поймут, что никто уже ими не обманывается – выступают на свет откровенные красавцы-мухоморы в крупных ярко-красных шляпах, украшенных белым жемчугом.
       Занятно, что часто и в общественных движениях выдвигаются вначале чистые личности, с благородными намерениями, а спустя время вокруг них проявляются карьеристы и откровенные подонки. Природа неделима.

       А сверху – дождь, уже создавший на тропах водоёмчики, достаточные для рождения пузырей. Эх, такой дождь для путника в поле добром не кончается. Впрочем, когда высадился на российскую землю, молился каждой луже. Забывается, а надо бы хранить трепетное отношение к мокрости.
       Попробую здесь спустится в долину. Похоже, что эта, едва заметная тропинка и становилась зимой моей лыжнёй? Прохожу сквозь красные рябины, ягоды, как когда-то, приятно горчат. Висячие капли, наконец, дождались и спешат на мои одежды. Вот знакомая поляна, где обычно разводил костерок. Ого, узнали меня комары, из-под всех листов с радостным писком бросились целоваться.

       Но это не тот спуск, который хочу найти. Снова поднимаюсь по лесной тропе и выхожу к полю. Вернуться назад? Была тут прямая тропа к той опушке вдали, не обходя этот выступ поля. Прошёл, увы, тропы нет, снова повернул и обхожу всё поле, и еще раз вдоль и до лыжного спуска. У воды следы стоянок рыбаков, чисто, но мокро, мокро... Перехода на ту сторону нет, разлилось это море.

       Вдруг прямо на меня выходит огромная овчарка. Между лопаток малость похолодело.
       – Ну, где твой хозяин?
       – Тёмные глазища грустно смотрят в ответ.
       Собака делает движение назад, а из зарослей возникает весь в мокром мужик, показывает корзину, наполненную немного берёзовыми, а более фитюшными грибами.
       Я ещё сколько можно до явной топи продолжаю поход. Вот она – "долина", что однажды на закате предстала мне в таком волшебном освещении, что получила название "Розовой". Сейчас это тихие воды с водорослями, вся поверхность играет расходящимися кругами и капельками-брызгами. Тихо, сыро, костёр, пожалуй, быстро не разжечь.

       Где вы тут, заблудшие или на постоянном жительстве отрывки моей души? О, слышу голос, издалека и прямо в сердце!
       А я уже не тот. Памяти прошу у тебя, лес, а не защиты, как раньше. (Вот ещё отвлекают ноги, которые окончательно промокли... И брюки выше колен туда же. Но жить можно).
       А помнишь как открывал ты мне, через годы доверительного знакомства, сокровенные свои урочища, светлые поляны с молодыми берёзками, у стройных ног которых кружили грациозные ландыши и изящные фиалки с божественным ароматом? Большой удачей было их встретить.

       Здесь в Израиле я тоже иду в природу, отдавая ей своё время и получая взамен щедрый дар покоя и уверенности. В этих местах она по-новому открылась мне.
       Я понял – природа скромна по своей натуре. Немного земли на камне, чуть влаги, и она оживает. Бывают, как у людей, гулкие выбросы – огромные скалы, пропасти. Они поражают, подавляют, привлекают недостижимостью.
       Люди переживают, если не удалось выдвинуться. А для природы это обычное дело. Что-то живое родилось, выросло, но вовсе не обязательно оно проходит полный цикл жизни. Подышало, посмотрело вокруг, побыло на свете и исчезло с него.

       На новой родине тоже открыл заветные уголки, и в местах самых неожиданных и совсем доступных. Возникают они обычно в сезон дождей, который язык не поворачивается назвать зимой, – ну, в самом деле, если иногда прошелестит дождик или прогремит с грозой ливень и землю озеленит молодая поросль… А деревья зацветут алыми и всех других немыслимых оттенков цветами – это разве не называется весной? Вдоль дороги в пардес (то есть апельсиновый лес), лишь в одном единственном её месте, строгие колючие кусты оплетают быстро разрастающиеся вьюны, а на них расцветают колокольчики такого пронзительно знакомого цвета…

       Сиреневые очи вьюнов полевых,
       Ну, где вы достали сей цвет заграничный?
       А, может, напротив, из этой земли
       Он послан сирени? От Имени – лично!

       Весной, где-нибудь в марте, расцветут долгожданные белые цветы. Но вот напасть – тут же налетают резвые мохнатые черно-карие жуки. Они набрасываются на нежные цветы и торопливо пожирают их, оставляя жалкие объедки, вроде зонтиков, у которых сохранились только спицы. На это невозможно смотреть! Своим вредоносным поведением они заслуживают того, чтобы, напружив пальцы, щёлкнуть их изо всей силы. Иногда жук, получив нужное ускорение, исчезает. Но нередко он остаётся на месте, поднимает усатую морду и удивленно оглядывается.
       А цветы эти напоминают мне ландыши, только вместо свисающих вниз робких жемчужных колокольчиков... И вместо обещающего счастье аромата...

       Глубокой осенью, не такой, как сегодня, когда окрестности города закрывались для нормальных людей, я с нетерпением спешил в мои леса и поля.
       
       Иду отчаянной дорогой,
       Кругом, куда достанет взгляд,
       Не проберутся вездеходы
       И сам суворовский солдат.

       Учёные всё спорят до сих пор,
       Кто славы более достоин – Ньютон или Бор?
       А я бы выше всех поставил – изобретателя резиновых сапог.
       Привет тебе, безвестный мой дружок!
       Благодарю за чудо превращенья
       Унылого пустого воскресенья
       В покой и умиротворенье.

       Много удовольствия доставляли мне нехитрые приспособления под названием лыжи. Обычный спуск по тропинке из хмурого хозяйства хвойных в рощу лиственных превращался в сказочный полёт:

       И вдруг распахнулись зелёные двери,
       От света зажмурил глаза,
       Из шороха пасмурных елей –
       В белейших берёз голоса...
       Здесь всюду душа нараспашку,
       И, чёрные ротики дружно раскрыв,
       Поёт себе лес бесшабашно
       Свой радостный, дивный мотив!
 
       А вот и опушка, где пришла ко мне на встречу настоящая рыжая лиса.
       Это случилось, когда весна ещё только подбирала ключики к всевластной, размашистой владелице суровых морозов. Ночью бушевала вьюга, местами засыпав снегом, а кое-где обнажив неровности на полях. Лес обновил, отбелил свои одежды, а накатанные лыжни, позволявшие вольно бежать, наслаждаясь скоростью преодоления опасных спусков и неожиданных поворотов, почти исчезли.
       Пробираясь по опушке, где каждый шаг требовал дополнительных усилий и внимания, чтобы не повредить лыжи, без которых отсюда не выбраться, я заметил вдали на поле какой-то движущийся предмет. Самое время было остановиться, чтобы удержаться от перегрева и переувлажнения. Несколько забитых снегом сосенок отделяли меня от бескрайнего поля, но не заслоняли его. Интересующий меня объект быстро приближался и скоро явно превратился в лису, которая почему-то бойко двигалась во все стороны.
       – О, да она мышкует, – вспомнил я известное слово, смысл которого теперь прояснился.
       Лисица неожиданно взмывала в воздух. Управляя хвостом, как рулём, она в полёте резко складывалась пополам, и, вновь выпрямляясь, с силой вонзалась мордочкой в сугроб. Через несколько секунд энергичной борьбы, возможно, проглотив мышку, лисичка перебегала, меняя направления на новое место. На секунду она замирала, определяя точку шуршания, и неутомимо в точности повторяла свой трюк.
       Она была одна в этом зимнем поле. Абсолютная тишина убеждала её в безопасности. Лёгкий ветерок, тянувший в направлении близкого леса, не приносил никаких подозрительных запахов. Мышки под снегом, которых продула и оглушила ночная буря, потеряли осторожность. Охота была столь удачной, что полностью захватила зверя и вела к опушке леса. А человек, затаив дыхание, стоял уже совсем близко. Он отчётливо видел всю ладную гибкую фигуру, огромный, шикарный огненного цвета пушистый хвост, острую черноглазую мордочку с забитыми снегом торчащими усами...
       Что делать? Ещё немного и она наступит на меня... Видимо, я непроизвольно шевельнулся... Лисица вдруг замерла. На её беззаботной только что рожице отразился весь ужас осознания, что вот где-то совсем близко таится величайшая опасность... возможность выстрела... Она мгновенно сжалась, метнулась назад, вправо, влево и, вжимаясь в малейшие ложбинки, быстро, быстро побежала подальше от ужасного места. Её удаление было стремительным. Никакой автомобиль на ралли по этой пересечённой местности не смог бы так мчаться. Не прошло и минуты, как она скрылась из глаз. Читал у Брема, что лиса при крайней опасности развивает скорость 70 километров в час, и ни собака, ни волк не могут её догнать.
       Жаль, но боюсь, что после такой встречи, эта лисичка уже никогда не испытывала того полного восторга свободы, удачи, сознания своей силы, ловкости, находчивости.
       А человек перевёл дух, и с тех пор в его музее явлений, подаренных природой, бережно хранится этот краткий эпизод доверительной близости, проникновения в таинственный мир, которому нет дела до наших забот и дум.
 
       Всё-таки, дождик слишком настойчив. У нас в Израиле так не бывает. Вот, скажем, услышав по радио: "Ожидаются местные дожди", не удивляешься, когда стоишь и разговариваешь с приятелем, который вдруг начинает искать укрытия от дождика, хотя на тебя и не каплет. Но что ему мои новые знания. Раскрываю зонтик. Он, конечно, бережёт голову и плечи, но в остальном начинаю испытывать полное единение с окружающим мокрым миром. Не уверен, что он также легко принимает этакого иностранного пижона с зонтиком. А идти стало проще, под ноги смотреть уже не требуется.

       Когда идёшь усталый, не намечай себе на пути далёких ориентиров. Легче – от ближайшего куста к соседнему дереву и так далее.
       Разве не так и в жизни? Жил когда-то один теоретик, что определил путь человечеству в будущее. Замутил он миллионы этим "открытием" чуть не на два века. Внедритель его теории оповестил верных соотечественников (неверных убрал для чистоты эксперимента), что изобилие наступит "через 2-3 пятилетки". Затем бывший у него за шута-плясуна объявил, что полное благоденствие наступит ровно через 20 лет, и ввёл страну в голод и развал. А в это время соседние страны, не зная теорий и рубежей, шагали потихоньку, богатели и процветали.
       Вот и бюро прогнозов в нормальных странах не предсказывает погоду далее трёх-четырёх дней. Никак не на месяц или год.
       Живи, иди – и всё. Разве это не чудо – малое движение – ты переходишь от этого места к соседнему? Смотри, рядом высоченная сосна не может шажок переступить из скопившейся грязи на чистую поляну. Томится, бедная.

       Постой, не с этой ли опушки начиналось то магическое место, которое я для себя называл Философской аллеей?
       Это здесь пришли ко мне строки:

       Ты к огромной сосне подойди, подползи,
       И замёрзшие пальцы в кору погрузи…
       Вековые морщины замшелой коры
       Неизменны живут с той далёкой поры,
       Когда тёплые пальцы отца твоего
       Их погладили… в миг «не от мира сего».

       Да, это здесь дорога, огибавшая по полю край обычного леса, почему-то входила в среду высоких тёмных деревьев. Приглядевшись, можно было заметить, что они не случайно располагались двумя ровными уходящими вдаль рядами. Получалась настоящая со смыслом организованная аллея, в которую неожиданно попадал из дикого разноплеменного леса, населённого кустами бузины, мелкими ёлками и прочим несерьёзным народцем. Менялось не только окружение, но и во мне самом исподволь совершалась таинственная перестройка.
       Может, под влиянием сумрака, обитавшего в этом двойном строю высоких густо заросших листьями и ветками деревьев, или сужения поля зрения и отмены заботы постоянно быть на чеку из-за лесных препятствий, шатавшиеся до этого вольные мысли приобретали стройность и даже какую-то торжественность. Они сосредоточивались и направлялись ввысь, подчиняясь строю аллеи. А вскоре во мне проявлялось странное, будто нашептанное откуда-то сообщение: "Внимание! Сейчас ты получишь ответы на самые сокровенные вопросы жизни человека". И я замирал, боясь неосторожным движением, хрустом ветки под ногой, облачком посторонней мысли смутить открывающийся свет, потревожить раздвижение пространства, в просматривающейся уже дали которого мерцал пророческий текст. Это было так близко... Но всякий раз досадное "что-то" нарушало это состояние. Просвет сжимался, и я понимал с огорчением, что сегодня Оно не состоится. Хотя и не отменяется. Только надо подождать следующего раза, когда я снова войду в философскую аллею и, наученный неудачей, буду более чуток и осторожен.
       Чего же я ждал, каких откровений? В этих призывах к истине и прозрению не было, как теперь стало модным выражаться, – "политической составляющей", каких-либо сомнений, требований к режиму и власти.
       Хотя... хотя это не было бы чем-то странным. Ведь кандидат в пророки не так давно окончил институт с красным дипломом и похвальной грамотой №1 Министра высшего образования. Только в отличие от сокурсников – не получил назначения на работу по специальности и вскоре оказался преподавателем радиотехники в заведении соцобеспечения, где учились ребята с открытой формой туберкулёза. Спустя несколько лет он защитил кандидатскую, имея несколько десятков изобретений и статей в ведущих специальных журналах. Многим не удавалось и за всю карьеру сделать работу, которую принял бы такой журнал, но в отличие от своих молодых коллег-преподавателей, ехавших поработать за границу и возвращавшихся оттуда с багажом солидности и благополучия – к нему это отношения не имело. Ещё через десяток лет его изобретения приняли к серийному производству несколько крупных заводов, а научная книга была раскуплена в столицах за пару дней. Только в отличие от других соискателей докторской степени, которые часто не могли опереться на подобные достижения, его не подпустили к защите. Без объяснения причин.
       И при всём этом я искал у провидения не помощи или защиты. Нет, мне не давала покоя совсем иная мечта. Мне чудилось, что существует спрятанное до поры ото всех единственное таинственное откровение, обладание которым сразу поведёт всех людей к справедливости, удовлетворению и счастью. Здесь я просто кожей ощущал возможность проникнуть в эту идею, ухватить её и принести в мир.

       Воспоминания пришли, а философской аллеи уж нет.

       Но сегодня в лесу оказался иной,
       Свою "Дружбу" приставил, упёрся ногой,
       И столетия шелеста, пения птиц
       Разрядил за минуту отчаянный визг...
       И напрягшийся
       в ужасе
       струнами
       лес
       Привыкал
       к пустоте
       этих бледных небес.
       

       Наверное, по плану мелиорации потребовалось спрямить контуры поля.
       Так и не случилось природе подарить через меня людям золотой ключик.

       Возвращаюсь. Жаль, но приходится больше смотреть не по дорогим мне сторонам, а просто под ноги. Специально приобретенные заграничные ботинки с всепогодной подошвой, не держат здешнюю настоящую водичку. А лужи разрослись, грязь приспособилась к их обводам, на траве же, если шагнёшь в сторону – готовы душики свежей дождевой водицы. И сверху неутомимо сыплет дождь.
       – Плачешь ты что ли, моя Природа, по прошедшему? Или обижена столь долгим моим отсутствием? Или, действительно, не осталось нам уже утешения, и встреча эта – на краю жизни?

       Обратный путь оказался короче, чем ожидал. У знакомого магазина в Беляницах – стайка "Газелей". Одна из них стартует, и я устраиваюсь рядом с лихим не русскоязычным шофёром. Едем через село Авдотьино, подсаживаются новые и новые не по-деревенски одетые люди. Машина скрежещет, рычит и дёргается. Водитель борется с колдобинами и коробкой, включая со второго или четвёртого раза ту передачу, на которую соглашается его антилопа. Место которой, окажись она в наших краях, давно бы определилось на верхних слоях длинных рядов околотельавивских автосвалок.
       Всего за пять рублей меня высаживают у самого дома, где на всякий случай глотаю горячий чай и меняю на себе всё, включая последнее.

ФОТО
Окрестности Иваново. Это она - речка Уводь возле деревни Шуринцево.
Здесь мои родители снимали "дачу" у тети Мариши в довоенные годы.
А мы с братом купались в речке и лежали на песочке пляжика, да, был тогда песочек, там справа, где солнце уже освещает берег между соснами.