Гл. 3. оккупация

ГЛ.3.Кн.2. ОККУПАЦИЯ.
       (Катя, это только по Вашей просьбе.Главами читать трудно.
Тихон Иванович умер в октябре. Перед смертью ночью он услышал голос Ивги. Звала она его. Голос был тихий, слабый, больной. Звала она его, как в молодости: «Тиша!.. Тиша!..» А что Тиша -- не говорила...
У Тихона Ивановича еще хватило сил выйти из флигеля во двор. Но у дома во дворе никого не было. Сад стоял уже почти голый и хорошо просматривался до самого плетня из ивовых прутьев. Луна спряталась за набежавшими тучами, а когда вышла и осветила все бледным светом, почудилось Тихону Ивановичу что-то белое меж деревьев. Каштан вдруг завыл, как по покойнику, рванулся на цепи, забился в будку...
-- Свят, свят, свят... -- зашептал Тихон Иванович.
Такая жуть его взяла, что все похолодело внутри, и сердце будто стало. Вспомнил он, нельзя выходить наружу, если покойник кличет. Поверье такое... Но как же не выйти, если Ивга зовет?.. И тут будто птица какая-то пронеслась над головой, он даже ветер почуял на своем лице от больших черных крыльев. Клюнуло что-то остро и больно в самое темечко, а дальше он не помнил...
Нашла его Ксеня у порога флигеля. Спасибо Каштану, выл, пока Ксеня не вышла.
Ксеня разбудила Вовку, вдвоём они кое-как затащили деда во флигель. Положили на кровать.
-- Ах, батя-батя, сколько раз говорила вам -- лежите в большом доме, на глазах. А тут вы без всякого присмотру...
Причитаний дочери Тихон Иванович не слышал. Пришел в себя уже утром и сразу спросил:
-- А Ивга дэ?
-- Батя... Мама ведь умерла еще три года назад...
Тихон Иванович отвернулся к стене, будто недовольный чем-то, помолчал, а потом тихо так сказал:
-- Ось и мий час прийшов...
-- Та шо вы, батя, балакаете... Ну, хвораете, хто не хворае...
-- Ни, доня, чую я...
И действительно, умер он через два дня. Похороны при немцах оказались делом непростым: ни катафалка, ни гробовщиков, никого не найдешь.
Нюра где-то телегу достала, расплатилась пиджаком Ивана -- от советских денег хозяин телеги отказался. Сосед кое-как смастерил гроб: никогда раньше гробов не делал, а вот пришлось. За работу ничего не взял: «Та на шо мэне ваши гроши? Чи ни люди мы?.. Горе у вас...»
А через месяц снова пришлось к соседу обращаться -- умерла маленькая дочка у Ксени. Девочка родилась в конце октября, была слабенькой. Да еще молоко у Ксени пропало...
-- Господи, и зачем ты ее на свет произвел? -- слыша сиплое, нечистое дыхание маленького существа, шептала Ксеня ночами. -- Спаси ее!
В трудные годы с Михаилом не обращалась она к богу, а шла к людям. Люди помогали. А тут люди были бессильны. Был врач, которого Ксеня знала, еще когда они жили на Ленинской. Врач хороший, авторитетный. Ничего утешительного он ей не сказал. К кому же еще обращаться. Бессильны люди перед смертью, и губы невольно шептали молитвы... Но не помогли и молитвы.
Измучилась Ксеня без сна, проснулась однажды под утро, а девочка уже почти остыла. Припала Ксеня горячими губами к холодному тельцу, заплакала. Заплакала не только от горя по усопшей девочке. Еще не успела она кровно привязаться к существу, появившемуся на свет. Еще не человечек это был, а так, теплый комочек...
Заплакала навзрыд от горя, от бед, которые, подобно туче, нависли над всем, что ей было дорого. Выживут ли, уцелеют?.. Прошло два месяца, как ушли наши. Голод стал подбираться к их дому. Была бы она поздоровее, перед отступом наших, может, чего и добыла бы. Вон у Гашки, соседки, муж дома остался. Так он натащил из порта и макарон, когда горела макаронная фабрика, и годовалого бычка привел откуда-то, из-под Марцево: видно, скот гнали, а этот отбился. Два мешка муки с мукомольни привез на тачке. Им жить можно. И пышки испекут, и затирку сделают... И мясцом иногда побалуются... А ей чем Вовку кормить? И надо же, чтоб все это случилось, когда она последние дни донашивала...
Володя принес только ведро квашеной капусты со склада из-под завода. Да и то она его не пускала:
-- Не ходи, там стреляют...
-- Никто там, мама, не стреляет. Мы с Ванькой Смирным, он уже принес оттуда и огурцов, и капусты. Склад там открыли, и всем даром раздают.
Были, слава богу, какие-то запасы дома: немножко муки, бочка соленых арбузов, мешок картошки, сушка садовая... Да на сколько этого хватит? К концу все подходит. Если бы не сходили они с Володей в Приморку да не принесли оттуда рыбы, то голодали бы. Ксеня уже голодала... Кусок в горло ей не лез, когда она видела Володю голодным. А он, молодой, четырнадцать лет исполнилось, растет... Ему много надо... «Ах, господи... Где же взять чего? Работать пойти, но куда? Не к немцам же в услужение, как некоторые. Враги они... А если Володю не сберегу?..» О себе, о своей смерти она как-то не думала.
Все ее мысли были -- уберечь Володю. Дождаться своих, а там уже что бог пошлет...
Город жил трудно, тяжело, непонятно... Ленинская улица была переименована в Петровскую, III Интернационала -- в Греческую. На Греческой улице открыли публичный дом.
Появился черный рынок. На рынке можно было достать все. За золото, серебро, в обмен на дорогие вещи. А где у Ксени золото? Вещи, которые были, и те большую часть продала, когда Михаила арестовали.
Как-то Володя принес отрез хорошего сукна.
-- Ты где это взял? Опять с Ванькой Смиренко?.. Украли? Он тебя до тюрьмы доведет!..
-- Да не беспокойся, мама... Что я, вор, что ли?.. Это мне тетя Лариса Ананьина дала....
-- Кто? Зачем ты взял? Зачем? -- крикнула Ксеня на сына.
...Не раз Лариса встречала Вовку на Касперовке, куда перебралась по совету мужа. Вырос он. Становился похожим на Михаила в молодости -- такие же глаза, и лоб, и губы... Прослышала она, что Ксеня с Вовкой бедствуют. Подстерегла Володю и дала ему отрез сукна.
-- Скажи матери: наши придут -- тогда посчитаемся... -- Знала, что Ксеня так просто не возьмет.
-- Ну что вы, тетя Лара? Как я возьму? Да меня мамка из дому выгонит...
-- Не выгонит, если она не последняя дура. Я ведь взаймы даю, понял?..
-- Как она сказала? -- переспросила Ксеня. -- «Не выгонит, если не последняя дура»?
Действительно, дура!.. Всю жизнь гордыня ее донимала. И теперь поступиться не хочет даже малым. А ведь речь, может, идет о жизни сына... «Наши придут -- отдам я ей такой же отрез, заработаю и отдам», -- решила она наконец.
Зима сорок первого года была невероятно холодной, морозной. К Новому году снега выпало по колено. Нередко с залива налетал ветер, быстро зализывал протоптанные дорожки, срывал с сугробов свежий снежный покров, кружил белым в воздухе.
У многих кончалось топливо. Люди ходили к металлургическому заводу. На месте нефтеслива после пожара образовалась как бы спекшаяся смола. Ходили туда и Ксеня с Володей.
Володе запомнился завод, когда он был здесь с отцом. Теперь завода не узнать: всюду безлюдье, запустение, металлический хлам. Железные пролеты цехов рухнули, ветер гремел ржавыми, рваными листами.

* * *
Дни тянулись долго, были нудными, однообразными. Во второй школе, которую в городе называли Чеховской, немцы разместили полевое гестапо. Теперь жители города со страхом обходили это здание. Во Дворце пионеров тоже разместилась какая-то полицейская служба.
Школы не работали. Дети на улицах больше не играли в войну. Ни в какие детские игры они не играли. Детство оборвалось. По Ленинской расхаживали, звеня коваными сапогами с короткими голенищами, рослые, розовощекие эсэсовцы. На рукавах у них была черная лента, золотом по ней было выведено: «Adolf Hitler».
Все афишные тумбы в городе были заклеены объявлениями, которые заканчивались одним словом: расстрел!
В городском парке, которым таганрожцы так гордились, немцы устроили кладбище. Сюда с Миус-фронта они привозили убитых и хоронили. Деревья в парке стали безжалостно вырубать, а вместо них на могилах росли большие деревянные кресты.
На щите возле городского театра немцы вывешивали газеты и фотографии, прославляющие немецкую армию. Висела там и русская газетенка, издаваемая предателями. Жители читали эти газеты «между строк».
Володя Путивцев и Ванька Смиренко тоже бегали на Ленинскую. Однажды на щите они нашли листок, приклеенный рядом с газетами. На нем был текст, отпечатанный на машинке: «Вести с любимой Родины».
Это была сводка Совинформбюро.
Немцы не понимали, что там было написано, а русские полицаи прошляпили. Так и провисел этот листок до вечера.
-- Мама! Мама! -- влетел Вовка в дом на Амвросиевской. -- Я только что читал «Вести с любимой Родины»...
-- Откуда-откуда?.. -- Ксеня не поняла.
-- «Вести с любимой Родины». Это сводка Совинформбюро... Это наши подпольщики вывесили у городского театра.
И Володя рассказал все, что он прочитал и запомнил, вестью ему хотелось поделиться со своими товарищами на Касперовке, со всеми родственниками.
-- Дуже гарнэ звестие, племянничек, -- покашливая, сказал дядя Максим.
-- Значит, кто-то есть! Да, дядя Максим? Есть... Как было при белых... Подполье? Да?..
-- Мабуть, е, -- со значением ответил Максим.
Володя и Ванька на другой день снова побежали на Ленинскую. Листовки там уже не было, а возле щита прохаживался полицейский с белой повязкой на рукаве.
Мысль о том, что в Таганроге есть подполье -- иначе откуда было бы взяться этому листку? -- не оставляла Володю. А что, если и себе?.. Что он мог сделать? Приемников ни у кого из знакомых и родных не было. Все приемники сдали на склад еще в начале войны. Как услышишь голос Москвы?.. А если писать стихи о Родине и вывешивать их на заборах, на домах?..
Володя еще в шестом классе писал стихи. Учительница по литературе хвалила его. Нравились его стихи и ребятам в школе.
Володя решил посоветоваться с Ванькой Смиренко.
-- Что ты, Пушкин, что ли?
Обидно было Володе слышать такие слова.
-- Не Пушкин, конечно, и не Лермонтов...
Ванька Смиренко был старше Володи на два года. В школе он уже не учился. Работал перед войной в сапожной мастерской. Володиных стихов в школьной стенгазете не видел.
Обиднее всего было то, что он отнесся к предложению Володи, как к детской затее...
Что ж, Володя все равно будет писать стихи... Сам будет их расклеивать...
Я Родину люблю! Отчизна!
Прими сыновний мой поклон...
Дальше этих строк дело не шло. Да и эти строчки скоро Володе разонравились.
В тот вечер катались они с Ванькой на санках с горки на Степке. Стемнело уже. Близился комендантский час. Пора было расходиться по домам. Со Степка, с открытого места, хорошо была видна заводская труба. Так резко она выделялась на фоне морозного светло-синего неба. «Как страшно, наверное, сейчас на разрушенном заводе... Ни души... И труба мертвая... без голоса», -- подумал Володя.
Скелет железный инеем оброс...
Заиндевели балки крыш косые...
И было слышно, как трещал мороз,
Нахмурилися сумерки густые...
-- Что ты шепчешь там? -- спросил Ванька.
-- Я? Да ничего... -- «Скажешь тебе, а ты потом опять смеяться убудешь... Пушкин, Лермонтов... Не скажу», -- решил Володя. -- Замерз я уже, пойдем домой, -- предложил он Ваньке.
-- Пошли...
Но Володя домой идти не собирался... Он хотел поскорее остаться один... Чтобы сочинять, чтоб никто не мешал...
Железный лом разбросан там и сям,
В лохмотьях стали бродит зимний ветер,
С трубой, грозящей зимним небесам,
Трагичен, строг ты был при лунном свете...
Володя снял варежки и потер снегом щеки. Мороз к ночи усиливался.
Ты умер или спишь глубоким сном,
Родной завод, железный и огромный,
И сердца боль не выразить пером.
Так по-сиротски выглядели домны.
Володя увлекся сочинением, не заметил, не услышал, как скрипнула калитка и на улицу вышла мать.
-- Ты что ж, чертенок, тут делаешь? Я уже жду, жду... Вся душа изболелась... Ну-ка, марш домой...
Дома мать дала ему кукурузную лепешку, кружку горячего чая, настоянного на вишневом листе, и легла спать. Володя не спал. Конца у стихотворения ведь не было!
На стенах и на потолке подрагивали багровые тени. Красные конфорки на печке светились в темноте. Ледяные узоры па стеклах в окне тоже были розоватыми...
Настанет час, ты снова загудишь,
Ты снова оживешь в людском потоке...
Ведь ты не умер, ты всего лишь спишь!
Душа твоя хранится на востоке!..
Володя потихоньку поднялся. Потихоньку достал из стола карандаш и бумагу. Подсел ближе к печке, чтоб было виднее. Записал стихотворение. И только тогда лег в теплую постель и мгновенно заснул.
Проснулся Володя с каким-то необыкновенным чувством. Это была радость. Давно он не испытывал этого чувства... Проснулся -- и сразу вспомнил: стихи. Хотелось немедленно их кому-то прочитать.
-- Мам, хочешь я тебе стихи почитаю?
-- Какие стихи?
-- Ну, стихи... Я сочинил...
Володя начал громко, как в классе, но в конце заволновался, голос его дрогнул, когда он читал строки:
Ты умер или спишь глубоким сном,
Родной завод, железный и огромный...
-- Мам, ну что ты плачешь?
-- Я не плачу, сынок... Как хорошо ты сочинил... И все правда...
Воодушевленный похвалой матери, Володя побежал к тете Нюре и Вале. Зайдя в коридор их дома, он услышал разговор:
-- Вчера на Камышановской немецкую машину спалили... Ваша работа? -- Это был голос Вали.
-- А ты как думаешь?
Нехорошо было подслушивать. Володя кашлянул.
-- В коридоре кто-то есть? -- насторожилась Валя. Володя открыл дверь.
Напротив Вали за столом сидел Юрий Пазон. Он холодно глянул на Вовку.
-- Фу, как ты меня напугал! -- с облегчением сказала Валя.
-- Ты чего так смотришь на меня, Юра?.. А я стихи принес, -- без всякого перехода сказал Володя; в его голове молоточками стучали слова, которые он только что услышал: «Ваша работа?..»
Юра Пазон служил вместе с Митькой Дудкой в армии. В последний раз он видел Митьку перед самой войной. Митька уехал на соревнование по волейболу в Перемышль, а тут война началась...
Пазона ранили, когда наши войска отходили от границы. Он попал в госпиталь, в Таганрог, у него было тяжелое ранение ноги. После госпиталя его оставили на излечение дома. Валя Дудка часто навещала его в госпитале, а когда он выписался, то сам стал приходить к ним.
Володя все это хорошо знал.
«Вести с любимой Родины»... Наверное, это он! Он -- Юра!.. И его товарищи!»
-- Ну, где же твои стихи? -- спросил Пазон уже приветливее.
Чуть запинаясь от волнения, Володя стал читать. Стихи и Вале, а главное, Пазону понравились.
-- А можно, я буду стихи для вас писать? -- неожиданно выпалил Вовка.
-- Для кого это -- для нас? -- снова насторожился Пазон.
-- А ты будто не знаешь? -- Володя старался ответить как можно «умнее», осторожнее, как настоящий подпольщик.
-- Тебе сколько лет? -- спросил Юра.
-- Четырнадцать. -- Если бы не Валя, соврал, наверное бы.
-- Да... -- многозначительно промолвил Пазон. Обида захлестнула Володю.
-- Да что я, маленький?.. Сам мои стихи похвалил...
-- А стихи о пионерском галстуке написать можешь? -- неожиданно спросил Пазон.
-- Смогу...
-- Хорошо, напиши стихи и передай Вале... А эти мне можешь дать? -- снова спросил Пазон.
-- Конечно...
-- Только смотри!.. Никому об этом ни слова!
-- Могила! -- пообещал Вовка.

* * *
Иногда Ксеня и Вовка ходили на Стахановский. Старались бывать там пореже. Неловко. Мать Михаила, Анастасия Сидоровна, никогда не отпустит, прежде чем не накормит картошкой, соленьем. Анастасия Сидоровна, Максим и Нина Путивцевы тоже жили трудно. Кое-что дали им осенью приусадебные участки, что-то в магазинах получили перед отступлением наших, но ртов у них больше: Максим, Фекла, Нина, Анастасия Сидоровна да трое деток. Семеро душ. Ну-ка, прокорми такую ораву!
Максим пытался было пройти в Солодовку, надеясь разжиться чем-нибудь у дядьки Мартына. Дядька Демка отступил с нашими. Но в Солодовку Максима немцы не пустили -- фронт!
Максим в последнее время выглядел совсем плохо. Одежда висела на нем, как на вешалке... И кашель... Проклятый кашель... Ни днем, ни ночью покоя не давал.
Анастасия Сидоровна тоже выглядела плохо. Сильно она сдала, после того как в августе получили похоронку на Алексея. Но была она такой же подельчивой и доброй, как и до войны.
-- Ешь, ешь, внучек, -- подкладывая Володе в тарелку горячего картофеля, говорила она. -- Давай, Ксеня, и тебе подложу...
-- Не надо, мам, я уже наелась, -- глотая слюну, отбивалась Ксеня.
-- Не слухайте ее, мамо, -- вмешался Максим и спросил: -- Ты нэ чула, шо нимци хотят завод наш восстанавливать!? Балакают, шо уже инжинеры-нимци понаехали...
-- Нет, я не слышала об этом... Что они там восстановят?.. Все ведь взорвано... Развалины одни... Наверное, никогда его теперь не восстановят...
-- Був я на днях у цеху, -- признался Максим. -- Взрывчатка там зробыла нэмало... Та ще не все...
Услышав разговоры о том, что немцы хотят восстанавливать завод и ремонтировать свои танки, Максим решил собрать в цехе все бронзовые и медные детали и спрятать их. Без этих деталей немцы цех не восстановят... Сначала к этому делу он хотел было привлечь Вовку. Потом передумал. Дознаются немцы -- одно наказание: смерть!.. Чувствовал Максим, что жить ему осталось недолго, а Вовка ведь совсем еще хлопчик...
Договорился он с двумя старыми товарищами, вальцовщиками. Втроем, через день после того как на Стахановском побывала Ксеня с Вовкой, отправились они в цех.
Часть деталей из цветных металлов, разбросанных взрывами, валялась просто на полу. Другие пришлось извлекать, раскручивая крышки подшипников на покореженных взрывами прокатных станах и электромоторах...
За несколько дней сделали они эту работу. Сложили детали в мешки и надежно спрятали в канавах и других похоронках, забросав эти места разным хламом.
В последний день работы, выходя из цеха, Максим увидел листок из школьной тетради, приклеенный к стенке. Это были стихи о заводе. Особенно Максиму запомнились строчки:
Ведь ты не умер, ты всего лишь спишь!
Душа твоя хранится на востоке!..

* * *
В один из теплых майских дней Володя и Ванька Смиренко побежали на Ленинскую. Володя накануне передал через Валю Пазону стихи о пионерском галстуке.
То, что его стихи о заводе появились расклеенными на воротах и стенах цехов, он узнал от дяди Максима. Обрадованный, побежал к заводу. Там уже стояла охрана у проходной. После того как на заводе стали находить листовки, немцы больше не снимали охрану.
Передав стихи о пионерском галстуке Пазону, Володя надеялся, что и они будут развешены по городу. Вот он и звал постоянно Ваньку Смиренко в город: именно там, на афишных тумбах, на заборах, время от времени появлялись листовки и сводки Совинформбюро.
Как хотелось Володе хотя бы намекнуть Ваньке о... Но о чем? Он ничего такого еще не сделал... Кроме того, дал клятву Пазону: никому ни слова. Придет время, и Ванька все узнает... Вот тогда он ему и припомнит и Пушкина, и Лермонтова...
В центре города ничего интересующего Володю они не нашли.
-- Пойдем на базар, -- предложил Ванька. -- Мать дала мне десять рублей, купим лепешку и съедим.
-- Пойдем...
У самого базара они увидели бегущего мужчину, за ним полицаев и немцев. Поравнявшись с ребятами, мужчина крикнул:
-- Тикайте, облава!
Володя и Ванька со всех ног пустились к ближайшему переулку. Вот уже совсем близко спасительный угол, еще несколько шагов... Но за углом-то их и схватили: немец и два полицая.
-- Стой, куда? Стой, мать твою!..
-- Дядя, пустите! Пустите! Мы ничего не сделали...
-- А вот это мы посмотрим...
Тут подскочили те, кто гнались за ними. Полицай, тяжело дыша, грубо толкнул Володю в шею.
-- Ну-ка, марш вперед, выродок! А вздумаешь бежать -- пристрелю. -- И щелкнул затвором.
Понурые, Володя и Ванька пошли вперед под дулами винтовок.
Чего от них хотят? Куда гонят? Может, в заложники? Тогда -- смерть!..
Прошли по знакомой улице, и показалась шестнадцатая школа, в которой немцы устроили так называемую биржу труда. Здесь был сборный пункт для отправки юношей, подростков и девушек на каторгу в Германию. В этот день как раз была отправка. Несколько человек, хотя им грозил за это расстрел, не явились. Тогда немец, комендант биржи, приказал произвести облаву: счет должен был сходиться. В эту облаву попали Володя Путивцев и Ванька Смиренко.
Среди провожавших Володя увидел тетю Гашу с Амвросиевской, успел ей крикнуть:
-- Скажите маме, что я здесь!
Кричали и другие. Шум стоял, гвалт. Слезы. Немцы и полицаи наводили порядок -- прикладами и чем попадя.
Вскоре последовала команда, и колонна, конвоируемая полицаями, стала вытягиваться из здания школы...
Когда Ксеня узнала от Гаши, где и как та видела Володю, как безумная кинулась к шестнадцатой школе. Кто-то ее окликнул. Она ничего не разобрала. В голове стучало только одно: «Скорей! Скорей! Я должна успеть!.. Должна спасти его!.. Ведь он совсем еще мальчик». Ксеня не знала, как она спасет сына. Сейчас для нее было главным -- успеть! Только бы успеть! Но когда она прибежала к шестнадцатой школе, колонна была уже за городом. Ветер кружил по пустому двору. К ногам Ксени прибился какой-то листок. Не помня себя, она подняла его. Слезы мешали ей читать. «В Великой Германии вас ждет счастливая жизнь». Это был призыв немецких властей ехать на работу в Германию.

* * *
В знойный июньский день в Таганрог со стороны Николаевского шляха вошел Демид Заозерный. Много дорог он прошел за минувший год, прежде чем добрался до родных мест.
Демида Заозерного война застала в небольшом районном городке на Западной Украине. Городок был тихим, зеленым и опрятным. Но вот война прокатилась по нему железным катком, сожгла множество хат, разрушила костел, разогнала жителей -- кто бежал, а кто был убит.
Ничто Демида не держало здесь, вот он и поплелся на восток за наступающими немецкими войсками, гонимый, как и прежде, охотой к перемене мест, однако имея дальнюю думку -- вернуться в Приазовье, в Таганрог, если господь сподобит, увидеться с Ларисой.
Шел Демид шляхом, изжеванным гусеницами танков, избитым рубчатыми шинами немецких грузовиков. Иногда в пути его догоняли все новые и новые немецкие колонны -- и откуда только взялась такая силища у германцев?
Когда Демида настигала новая колонна, он благоразумно сходил с дороги, шел стороной от греха подалее. Проезжающие немцы иногда обращали на него внимание, что-то кричали, а раз запустили очередь из автомата. Демид вовремя повалился на стерню, притворился убитым. Пронесло. Демид редко ругался матерно, а тут выругался в адрес незваных гостей.
Теперь он старался не идти прямиком, а выбирал проселки -- так спокойнее.
Как-то вечером попал в местечко -- чистое и ухоженное. И войны будто нет. Палисадники свежеокрашены, дома под черепицей, садов яблоневых много.
Здесь его задержал немецкий патруль. Погнал в комендатуру. Оказалось, ничего страшного -- немцам надо было дров напилить, вот и нашли дармового работника. Напилил он им дров, но они не отпустили, а заперли на ночь в хлев, дали котелок горячего горохового супа, полбулки хлеба и кусок сала. Отощал за дорогу Демид, проголодался. Съел все одним махом и крепко заснул на сене.
Утром конвоир снова вывел его на пилку дров, а ночью -- снова в хлев. «Черт с вами! Подкреплюсь, соберусь с силами, а потом сбегу», -- решил Демид.
Однажды за работой застал его тамошний комендант. Был он уже в возрасте. Седой.
-- Зольдат? -- спросил он.
-- Какой солдат? Старый я... -- Демид давно не подстригался, зарос густо. Одни глаза на лице горят.
-- Что он сказал? -- спросил комендант переводчика. Тот пояснил.
-- О! Я! -- оживился немец. -- Старик! Старик -- хорошо. Никс зольдат... Будешь карашо работать -- будешь карашо есть. Понял, старик?
-- Отчего же не понять, -- ответил Демид. -- Табаком бы вот разжиться, страсть как курить хочется, уши пухнут...
Комендант услышал это, усмехнулся, вытащил пачку каких-то заграничных сигарет, протянул ее Демиду. Демид взял, поблагодарил.
-- Я с третьим комендантом работаю, -- от себя сказал переводчик. -- А такой первый. Повезло тебе, дед...
-- Слушай, мил человек, скажи пану коменданту, чтоб не запирали меня. Не сбегу я. А надумаю уходить -- сам скажу...
-- Куда уходить? -- спросил комендант.
-- С Дона я. Ежели ваши дойдут туда, подамся я на родину...
-- О! Дон-козак! -- проявил осведомленность немецкий комендант. -- Гут, -- сказал он. -- Как только немецкая армия дойдет на Дона, я тебя отпущу, -- в благодушном расположении духа пообещал немец.
Так Демид застрял в этом местечке на несколько месяцев. Пилил и колол дрова, носил воду. Однажды жалмерка одна тоже попросила его помочь ей по хозяйству -- мужиков в местечке почти не осталось. На третью ночь пришла она к нему на сеновал и осталась до утра. Чем-то эта изголодавшаяся по мужской ласке женщина напоминала Демиду Аду из ресторана на Онеге -- такая же белая и пышная и на любовь злая.
-- На вид ты и впрямь старик, -- говорила она Демиду, лежа на сеновале и глядя на звезды -- а мужик ты еще хоть куда. Грех так говорить, но мой суженый лет на тридцать моложе, а тебе в подметки не годится...
Имел теперь Демид не только кусок хлеба. И яйца, и мясо, и молоко -- ничего не жалела для него жалмерка.
Немцы тоже подметили эту связь. «Наш опа1 -- орел», -- говорили они между собой. Были эти немцы еще благодушные, не битые...
Из местной газетенки, которую стали издавать украинские националисты, Демид узнал о взятии Ростова. Что же будет-то с землей русской? Был Наполеон... Наполеону быстро коленкой под зад дали. А вот татарва сотни лет на шее русского народа сидела... Неужто и на этот раз так будет?.. Неужто не оборонимся, не сдюжим?..
Видел Демид, что хоть немцы к нему и не злы, но не человек он для них, а так, рабочая скотина. Нужен, пока хребет гнет, пока слово против не молвит. А долго ли так длиться будет? Смирен он, пока не обидели его. Да что толковать... Неволя всегда есть неволя.
Большевики друзьями вроде не были. Особенно в первое время, в период коллективизации, Но все равно большевики свои... Вон сколько они понастроили. Каждому кусок хлеба дали...
Просто не верил он в первое время в царство коммунизма. Думал -- одни слова это. Обман. Власть всякая сладко стелет, да жестко спать приходится. Человек сам кузнец своего счастья. А куется оно трудом... И сейчас еще от этих мыслей не отказался Демид. Однако по справедливости не мог не признать: многое сделали большевики, что обещали.
В середине декабря Демид стал собираться в дорогу. Запричитала, завыла, как по покойнику, в голос его жалмерка.
-- Куда ты в зиму-то? И зачем? Ни жены, ни дома ведь нету! Иль сбрехал?..
-- А чего брехать мне тебе? Какая корысть? Сказал бы, жена есть, не приняла б, что ли?.. Хоть Дон и не совсем моя родина, родина моя далеко, а все же на Дону будто я второй раз родился. Хочу еще увидеть эти края. А то дурные сны мне сниться стали.
Демиду и впрямь снились дурные сны -- будто смерть близка. В теле еще он ее не чувствовал, но ведь приходит она разными путями...
Вон недавно солдата привезли убитого -- молодой, здоровый, кровь с молоком. Будто не убитый, а спит. Тоже, наверное, не чувствовал ее в теле? А в душе? Как знать. Теперь уже не расскажет. Никто еще не рассказал.
1 Дед (нем.).

* * *
В пути только Демид понял, что война принесла его Родине. Чего только он не насмотрелся: повешенных, расстрелянных. А слез столько людских видел, сколько не видел их за всю прежнюю долгую жизнь!
Электростанцию, которую он строил в тридцатые годы, нашел в руинах. Село, где он жил одно время на Украине, сожженным дотла.
Везде народ голодный, обозленный. Только злобу свою, ненависть справедливую в глазах прячет. Опасно ее выказывать: пулю можно получить или петлю на шею.
Войдя в Таганрог, Демид широко перекрестился.
Знакомыми улицами, минуя центр, выбрался на Касперовку, скрипнув калиткой, вошел в дом тетки Зинаиды. Как чувствовал, что Лариска если и осталась в Таганроге, то у тетки живет. И точно.
Усталая, мужеподобная Зинаида не обрадовалась приходу оборвыша, каким выглядел Демид. «Еще один дармоед приперся», -- недовольно подумала она.
Лариса же, увидев отчима, только ахнула радостно и заплакала. Демид обнял ее за плечи, ставшие хрупкими, прижал к себе, сжевывая слезы с бороды...
Долго просидели Демид с Ларисой в тот вечер.
Сразу же после того как немцы появились в городе, она наняла подводу и перевезла свои вещи на Касперовку. Вещей у нее было много, и тетка не возражала против ее переезда. Забеспокоилась только:
-- А если узнают, кто ты? Тогда и мне плохо будет...
-- Не узнают. Кто им скажет? Ты же не скажешь, побоишься, -- не стесняясь, грубо ответила Лариса. -- А другие люди, кто знает, не скажут... Люди они! Поняла? Люди...
Лариса храбрилась. Но ей самой первое время было страшно. А вдруг и вправду кто донесет: жена, мол, энкаведешника... Но время шло. Никто не доносил, и Лариса понемногу успокоилась.
На менку в деревню Лариса ходила с теткой. Сначала все обходилось. Но однажды в Николаевке ее чуть не изнасиловали. В дом, где они с теткой остановились на ночлег, ввалились пьяные полицаи, увидели Ларису и поволокли в свою хату.
На ее счастье, по дороге им попался немецкий офицер. Лариса стала кричать, отбиваться от полицаев. Видно, она немцу тоже приглянулась: наорал он на полицаев, прогнал их. А ее к себе в дом позвал. Вежливо так позвал. Что было делать?
От офицера Лариса тоже ушла нетронутой. Водочка помогла. Русская водочка и ее хитрость.
Подливала она немцу щедро. Нашлись в ее памяти и немецкие слова, которые подзадоривали офицерика, бередили его самолюбие: русские, мол, мужчины стаканами водку хлещут. А ты что ж, немец, слабак? Ну, немец и не выдержал, выпил залпом граненый стакан. Сразу полез целоваться. Ничего не сделаешь, пришлось целоваться. Она ему еще подлила: крепкий оказался офицерик. Самогон его только доконал, который у хозяина нашелся. А Лариса -- ходу. Дело уже было перед рассветом. Разбудила тетку и скорее -- в город: не успели они ничего наменять в этот раз. С тех пор Лариса на менку не ходила.
Слушал Демид и чувствовал, как от обиды, от гнева дышать стало тяжело.
-- От каты! От каты! -- шептал он. -- Ничего, дочка, ничего. Теперь я буду на менку ходить... Как-нибудь перебьемся. Дождемся своих...