Впечатление

       

       ВПЕЧАТЛЕНИЕ

       Рассказ-очерк


       Каждый вечер, окончив трудовой день, я возвращаюсь на Адар, в «свой» дом, в свою съемную квартиру, находящуюся на расстоянии одной автобусной остановки от центрального хайфского рынка. Ровно в 18:40 автобус останавливается возле рынка, и иногда я захаживаю туда, где среди валяющихся на тротуарах пустых картонных коробок и мусора жмутся к «бордюрчику» небольшие пластиковые коробки с фруктами. Заглядываю в одну из них – гниль, но по 1 шекелю за килограмм, заглядываю в другую – то же самое. Вдруг от прилавка до меня доносится возглас: «Иди сюда!» Я поворачиваюсь и вижу, как продавец одной рукой машет мне, а другой ставит на весы еще одну коробку с персиками – на мой подслеповатый взгляд, вроде бы товарного вида. Я подхожу ближе и спрашиваю: «Сколько?», продавец отвечает: «Два шекеля», потом, глянув на весы, говорит: «Пять тридцать… пять…». Я с величавым достоинством отдаю ему пять шекелей, забираю свой улов и, довольная таким исходом дня, бодро чапаю к «своему» дому.
       Дорога к моему дому пролегает по старой хайфской улочке, заставленной прилавками и припаркованными как попало автомобилями. Адар есть Адар. Этому не так уж и старому району Хайфы около ста лет, и, следовательно, удобства в нем такого же преклонного возраста, И, значит, заселяет этот хайфский район не самые состоятельные граждане Израиля, а те, кого мы по старой доисторической привычке называем люмпенами. И ароматы на этой улочке, по которой я сейчас бодро и весело шагаю, те самые, люмпеновские, трущобные, пропитанные духом бедности и тощих желудков.
       Я не особенно задумываюсь об этом по дороге «домой», целиком находясь во власти удачного рыночного приобретения. Неожиданно для меня перед самым моим носом, мне наперерез, танцующей походкой, играя глазами, продефилировала невысокая фигурка арабского (?) мальчика, одетого только в шорты и сандалии. Он явно демонстрировал мне свой красивый торс темно-янтарного оттенка и лукавый взгляд, заставивший меня вспомнить навязчивый толстовский образ «прекрасных и наглых» глаз Долохова. И рядом с этим лукаво-наглым подростком тут же как из-под земли выросли еще два пацаненка. Старший из них троих, лет двенадцати, тот самый полуголый Аполлон, стал что-то мне говорить, но моих познаний в иврите (а может, в арабском?) хватило только на то, чтобы выхватить из потока мальчишеской речи слово «профессор». Я весело глянула на мальчишек сквозь толстые стекла своих довольно не модных очков, оценив и детский юмор, и детское знание взрослой психологии. Не понимая, что они от меня хотят, я иду дальше своей дорогой. Пацаны, не отставая, идут рядом со мной, а старший продолжает что-то говорить. Тогда я останавливаюсь и по-русски спрашиваю их: «Что случилось, докторим?» При слове «докторим» лица мальчишек выражают некоторое замешательство, но в следующую секунду они уже улыбаются – и продолжают настаивать на чем-то своем. Иду дальше, мальчишки – за мной, довольные, решительные, уверенные в своем праве. Улица небольшая, скоро будет и мой дом за поворотом. Будучи по своей природе довольно трусоватой, я зябко ежусь: а если пацаны не отстанут и вломятся ко мне в квартиру? Но все-таки что они хотят от меня? И тут меня осеняет: надо дать им по персику – надо от них откупиться! Протягиваю персик старшему из них – он берет его и… исчезает. То же происходит со средним и младшим мальчиками. Я даю им по персику – и их как корова языком слизывает. «А где «тода раба» ? « - кричу я в пустоту. В ответ ветер доносит до меня всплеск беспечно-счастливого смеха уличных Гаврошей.: они тоже донельзя довольны своим уловом, эти юные доктора науки выживания. Для них жизнь сейчас, в их юном возрасте – наука, и в этой игре они, Гавроши, выигрывают.
       Мои губы тоже играют – играют улыбкой самодовольства и глубокого удовлетворения проделанной операцией и тем, что я так легко отделалась от этих настойчивых и невежливых нахалов. Подумать только! Я воспитанная на маминых наставлениях: «Ни у кого ничего не проси!», - в своей жизни ни разу ни у кого ничего не попросила, и чего я добилась в этой жизни! О, эти пацаны далеко пойдут, и дай им Бог!.. Они превратили мое сердце в топленое масло, и оно нежно ворковало и булькало, и какое мне в тот момент было дело до того, что через десяток лет эти Гавроши опояшут себя взрывчаткой… сегодня они еще только дети, алчущие любви и доброты.
       Так, улыбаясь в подбородок и по-стариковски бормоча под нос свои мысли, я подхожу к дому, расположенному в крохотном переулочке и, конечно, не проезжем, потому что он упирается в «мадригот», в ступеньки, поднявшись по которым, оказываешься в самом центре Адара и, следовательно, Хайфы, на улице А-Халуц. А чуть ниже – одновременно тихий и шумный, обшарпанный снаружи и с евроремонтом внутри, забитый автомобилями, припаркованными прямо на мостовой, - переулок.
       Я прохожу в подъезд моего дома, касаясь правым плечом крохотной пальмочки, пробившейся к солнцу прямо из асфальта. На первом этаже, точнее, на земле, на единственной здесь двери моей квартиры приклеена, моими радениями, табличка, на которой написаны мои имя и фамилия, больше никаких опознавательных знаков на двери нет, как нет и номера квартиры. Я открываю стальную свежепоставленную дверь и вхожу в свою съемную квартиру, включаю свет на кухне, она же прихожая, и первым делом опасливо взглядываю на кухонный пол? Не появился ли очередной гонимый ловушками дохлый таракан. На полу, рядом с плинтусом, вижу какую-то, на мой неуверенный взгляд, ветвистую бежевую закорючку. Я настораживаюсь: что это могло быть? Перед моим уходом из дома мусора на полу не было, так откуда взялся этот? Я с замиранием сердца тихонько подхожу к этой веточке, осторожно касаюсь ее левой ногой и под пальцами ощущаю нечто твердое и колючее, что неожиданно для меня с тараканьей резвостью бросилось под намертво закрепленный на полу кухонный шкафчик. Я же ругаю себя за то, что не наступила на эту злоклятую «ветку» всей босоножкой: с этим страшным зверем уже было бы покончено, а теперь у меня вместо квартиры – зверинец, увенчать который должен не менее резвый кот. Я обкладываю себя «бестолочью» и начинаю лихорадочно соображать, откуда в моей квартире могло взяться это животное, напоминающее ящерицу или скорпиона, ба! Под входной дверью – щелка, не то чтобы очень широкая, но тем не менее сквозь нее пробивается свет.
       Теперь уже кляну хозяина, чернобородого красавца-сердцееда «дати», живущего вместе со своим восьмиголовым выводком в жарком, но безмятежном Эйлате, а здесь, в Хайфе, на пороховой бочке Израиля, которая может в любую секунду ввергнуться в пучину землетрясения, - устроившего себе бизнес: он покупает в старом районе Хайфы, в старых же домах магазины и складские помещения, на земле или на чердаках, и оборудует из этого нежилого фонда небольшие квартирки, которые и сдает «олим хадашим».
       Я, «оля хадаша» в достаточно почтенном возрасте, не будучи в ладу с ивритом, общаюсь с хозяином через квартирного маклера – в меру хамоватую, в меру нахрапистую, в меру циничную, в меру порядочную даму моих лет. Она приехала в Израиль из России десять лет назад и, будучи филологом, библиографом, лингвистом и журналистом в своей «прошлой», доисторической жизни, не могла позволить себе здесь, на исторической родине, лечь костьми, а, собрав в кулак все свои интеллектуальные и духовные силы, весь свой мощнейший энергетический потенциал, вырвалась за пределы «никаена» и «типуля» - удела всех ее сверстниц даже с равным ей интеллектуальным и образовательным цензом. Наблюдая за этой женщиной, обладающей в свои 55 лет стремительной и уверенной походкой, я думаю, что она может управлять толпой, и уж, конечно, она ни за что не согласилась бы поселиться в такой конуре, какую она мне, своей ровеснице, помогла снять у «дати».
       Когда улеглось мое волнение, вызванное ящеркой (или скорпионом?), я, открыв коробочку полпроцентного творога «котедж», уселась перед телевизором и задумалась о превратностях судьбы и несходстве различных человеческих судеб и различных человеческих ценностей. Я подумала, что маклер Дина должна презирать меня в моем монмартровском бытии, на которое она взирает с высоты и пышности Монпарнаса. Ведь она пробилась вверх в своем жизненном круге, а я опустилась вниз, все ниже и ниже по лестнице, ведущей вверх? – так мне казалось. Но при этом я пребываю в непоколебимой уверенности в том, что я никогда не променяю свою полуголодную свободу на роскошный сытый дворец, удержаться в котором «оле хадаш» может только ценой жестокой конкуренции и утраты этой свободы – свободы бродить по горам и долам под ослепительным блеском лазурного субтропического неба, отражающегося той же лазурью в бесконечно катящем свои нежные и грозные волны и соединяющем три части света древнем море. И да будет моя полуголодная свобода от борьбы за выживание залогом обретения внутреннего покоя, накапливающего в себе, капля по капле, осознание новых ценностей, призванных перепахать уже уставшую было от жизни душу, чтобы засеять ее новыми семенами, взятыми по осени в пышной растительности, питающейся этой вечно умирающей и возрождающейся, а потому бессмертной землей. А ростки в моей душе? – весной взойдут!