1. Прокурор

Часть 1: Жизнь реальная.

Молодой мужчина двадцати восьми лет, худощавый, очень высокий. Короткая стрижка. Нет правого глаза. Поведение и говор провинциальный. В общении чувствуется дух волчьего бесстрашия, решительности и беспощадности криминального мира. Способ самоутверждения - смертельный риск, война, истязания поверженного противника. Патологически честен и настолько же верен личным принципам.  Последние со временем уточнились, заставив поменять образ жизни. Два раза отсидел, совершил несколько убийств и множество жестоких расправ. Криминальную деятельность закончил квартирным мошенником. На день визита с криминалом покончил, приехал в Москву и стал заниматься проповедничеством кришнаитства. Пришёл на приём, чтобы вспомнить "прошлую жизнь" с подсознательным желанием утвердится в правильности выбранного пути, т. е. в верности оценки прожитых двадцати восьми лет.               

 1. Корни способа самоутверждения.

 В детстве для Дмитрия авторитетом и любимым человеком в семье являлась бабушка. Мама была ему безразлична. Он считает и сейчас её недалёкой, и даже слабоумной, недостойной ни любви, ни ненависти.  Отца знает только по письмам. Так как бабушка являлась единственным любимым и уважаемым человеком, то, естественно, она оказала решающую роль в формировании системы ценностей Дмитрия. Он рассказывал, что общение с ней происходило в форме словесной войны. Это была обычная форма общения внука и бабушки. Однако сама «война» была ничем иным, как игрой, развлекавшей их обоих. Таким образом, провоцируемое бабушкой соревнование, продолжавшееся в течение всего детства, сформировала в мальчике отношение к соперничеству как к комфортному состоянию духа. Мальчик занимается боксом, участвует во всех возможных драках и разбирательствах, становится активным членом подростковой банды, т. е. живет в состоянии войны, комфортном и провоцируемом уже им самим. Истязание поверженного противника — это смакование момента достижения цели, в котором риск является разжигающим фактором. Собственно риск уже является предвкушением этого достижения. Чем его больше, тем сильнее жажда победы, тем более изощренно и жестоко смакование её зловещего вкуса. 

2. Корни патологической честности и принципиальности.

   Во-первых, бабушка Дмитрия все время поощряла честность и справедливость. Во-вторых, в детстве он испытал психическую травму, смысл которой заключался в незаслуженном его обвинении матерью, человеком, который для него был никто, перед бабушкой, твердо верившей в то, что её внук так несправедливо и нечестно поступить не может. Он рассказывал, что однажды с матерью шёл по улице из школы домой. Разговор был обычный и никакой откровенности, а тем более тайн не содержал.  Вечером, когда за ужином все были вместе, мальчик вспомнил что-то из сказанного матерью днём. В этот момент бабушка болезненно упрекнула мать за сказанное днём сыну. Та обратила на мальчика взгляд и тихо произнесла: «Шкура». Потом безразлично положила кусок котлеты себе в рот и повторила с ней еще тише: «Шкура». 

 3. Действие системы ценностей, или эйфория.

  Итак, основные и незыблемые его идеалы - это честность и преданность тем, кого он считает себя достойными: его бабушка, «письменный» отец и «команда», которая из подростковой группы друзей превратилась в жестокую и циничную криминальную группу. Для них мир делился на ближний - узкий круг членов группировки и мир внешний, который им всегда должен. Боль чужих утрат, причиненная ими, насилие и смерть невинных были всего лишь повседневной рутиной бандитской работы. Вся группа живет в состоянии войны, которая требует организованности и преданности её интересам. 

 4. Крушение старых идеалов или развитие системы ценностей.

  Совершенно закономерно наступает время расплаты. Арест, следствие. Наш герой берёт на себя всё, что может, оставаясь верным своим "однополчанам" (на самом деле в очередной раз самоутверждаясь), рассчитывая на их помощь в подкупе «ментов» и оплате адвоката. Вот тут-то и происходит то, что называется крушением идеалов. Деньги общаковские исчезают, пацаны прячутся по норам, а тот, чью статью он взял на себя, воспользовавшись признанием, даёт показания против Дмитрия о преступлении, которое сам и совершил. Уголовное положение идеалиста ещё больше усугубляется. Нетрудно представить какое страшное потрясение он испытал. Проверенные в делах "боевые" друзья перед лицом государства разбежались и даже отблагодарили того, кто их спасал до последнего, удвоив его срок заключения. Дмитрию в такое было трудно поверить, но это была реальность. Потом приговор, тюрьма и «свежие» впечатления. На его глазах ломала зона крутых, которые предавали подобные идеалы о честности и чести. Именно здесь наш герой понял, что люди, особенно его среды, действуют строго в своих интересах. Когда их личный интерес совпадает с интересами родной банды, мир делится на неё и «охотничье угодья». Когда интересы меняются своя «команда» может стать этими угодьями, а близкий друг - пушечным мясом или тем, на кого можно повесить своих собак.

 5. Кризис: увеличивающееся расхождение развивающейся системы ценностей и образа жизни.

После тюрьмы Дмитрий занимается квартирным мошенничеством. Принципиальная честность его проявляется ежедневно и во всём, т. к. по-прежнему является основой системы ценностей. Однако к своим сотоварищам он относится с осторожностью и голову на плаху теперь не кладёт. Хотя мир по-прежнему делится на ближний и внешний, основные ценности Дмитрия проявляются и в последнем. Он рассказывал, например, как «бабка в ларьке» неправильно его рассчитав, передала десять копеек. Сначала он не придал этому значение - слишком мала сумма. Уехал на юга проматывать мошеннические деньги. Сколько там находился, столько вспоминал про десять копеек. По приезду первым делом вернул долг продавщице, и не знавшей о недостаче. Несомненно, это был жест самому себе. Система ценностей (проще говоря - совесть) стала о себе робко заявлять. Однако это не мешало ему (пока не мешало) активно действовать в группе квартирных мошенников. Он лично входил в доверие к жертвам. Медленно и терпеливо доказывал, что ему можно верить. Он лично повинен в том, что целые семьи с малолетними детьми оказывались на улице без жилья и последних денег, которые в свою очередь шли на оплату всевозможных «Югов» и отдавание «десятикопеечных» долгов. Но, вместо желаемого душевного равновесия: «сегодня отнял, зато вчера вернул», дело шло к кризису. Не помогали даже старые добрые оправдания вроде: «надо же на что-то жить», «они сами лоханулись» или (особенно очищающее) «лохов надо наказывать». Однажды его «обманул» и «вернул» встретились. Дмитрий стоял за малолетней девочкой, у окошка того самого ларька с «бабкой». У девочки не хватало денег на пачку сливочного масла. Она худыми пальчиками пересчитывала свои копеечки в надежде, что денег хватит. Продавщица, всё та же бабулька, спрашивала: «Что же тебе мама стала давать так мало денег?». Девочка скромно отвечала: «У нас теперь больше нет». Дмитрий с радостью вызвался помочь. Вынул свой лопатник и копаясь в нём спросил: «Сколько тебе добавить?». Однако ответа не последовало. Он посмотрел на девочку, чтобы переспросить, но ...наткнулся на растерянный взгляд ребёнка. Через мгновение Дмитрий понял, что перед ним - дочь матери-одиночки, последней жертвы. А в его лопатнике - ею занятые-перезанятые деньги на квартиру. Тут же из памяти поднялись давно забытые слова: «”Шкура”. Потом безразлично положила кусок котлеты себе в рот и повторила с ней еще тише: “Шкура”». Причём через двадцать лет эти слова звучали уже справедливо, что очень жестоко било в самую душу. Вот и встретились плоды жизни его: осчастливленная гривенником и обобранная до нитки. Вот и встретились, Дима по понятиям с Димой по совести. Сомкнулись два мира: ближний и охотничьи угодья. Главные пункты его системы ценности выросли и обострились. Они стали прямо противоречить привычному образу жизни и всему из чего Дима состоит. По-старому жить уже нельзя - совесть разорвет на части, по-новому не то, что не умеет, его мозг даже не содержит нужной информации. Плюс чувство вины, провоцируемое всё той же системой ценностей: «там маюсь месяц, чтобы прилететь с югов и гривенник вернуть, а здесь сижу и втираю этим бедолагам, чтобы отнять всё!». Вот и новый кризис. Вот и жестокая депрессия, подавленность. Отсюда дикое внутреннее напряжение, от неё ледяная злоба и агрессивность, беспробудное пьянство, дебош, милиция и опять тюрьма. Второй срок Дмитрий перенёс легче. Ничего нового в тамошних людях не открыл. Словом, старые впечатления. Однако времени подумать было достаточно. Освободился и приехал в свой город. Столкнулся с тем, что здесь для него всё по-старому. Каждый угол, каждый кустик ... лавка были такими родными. Но всё это смердило понятиями и тем Димой, который уже мертв. Он уезжает в Москву. Теперь Дмитрий сам оказался во внешнем мире, причем без команды, войны и цели - без старых слагаемых душевного комфорта. От чего уехал - понятно. Куда приехал - неизвестно. Со старым покончено, а как по-новому? Что делать и для чего жить? Словом, полная растерянность. Будто старая ваза разбита. Есть все её части, а как собрать по-новому неизвестно. Однако Москва - огромный мегаполис. Здесь есть все: и для мерзавца, и для святого. Вот и Дима, уже не тот, но еще не этот, нашёл-таки инструкцию по склейке. Однажды проповедники религиозной секты всучили ему своё новоявленное «священное писание». И с искренним участием общались с ним.  Можно по-разному относиться к этой философии, но прочитанное оказало сильнейшее позитивное воздействие на Дмитрия. Читал он кришнаитское «священное писание» взахлёб и говорил себе, почти не веря подарку судьбы: «Нашёл! ...Нашёл!». И вот уже новая посудина стала собираться сама собой из старых осколков. Он работает в кришнаитской пекарне и общается в кругу кришнаитов. Словом, становится частью религиозной общины, объединенной общей идеей. Опять новые впечатления и новый опыт, ведь у каждого члена общины свой драматичный путь в секту. Вот и новая команда. Дмитрий решает стать проповедником новой религии. Вот и новая цель. Осталось, правда, несколько нерешённых душевных проблем. Во-первых, Дима мается в поисках причин прощения себя. Например, во время приёма я слышал неуверенные утверждения: «Если все мы здесь под Богом ходим, значит и совершённое кем-нибудь(!) убийство было нужно Богу».  Однако такая логика не дает искомого отпущения, так как она подобна старым добрым: «Надо же на что-то жить» и т.п. Во-вторых, надо простить того, кто дал когда-то против Дмитрия показания. Но сначала нужно было понять, как мог это сделать человек, с которым он вырос и который не предавал его раньше. В-третьих, в новом образе жизни нет войны. Нет даже намека на противостояние, так как сектой проповедуется мир да любовь. Несомненно, что подсознательный поиск противостояния ещё заставит бороться за какое-нибудь «правое дело». Но это в будущем, а сейчас самая понимаемая Дмитрием задача — это найти и отомстить. В свих откровениях медиум выражал сильнейшее желание «отомстить, отомстить, отомстить». Он долго искал бывшего друга. Его представления о встрече и «оплате», в зависимости от жизненной ситуации и душевного состояния сменяли друг друга: от яростной расправы до длительного, подавляющего разговора и выразительного плевка в лицо, но потом, всё равно, хотелось убить, только уже спокойно. Однако годы шли, и вместе с системой ценностей видоизменялось желание отомстить. Когда медиум сидел на приёме, он уже хотел с начала поговорить с «другом», чтоб тот осознал какую подлость совершил, потом не убить, а поступить «по обстоятельствам». Вот эта замена «убить» на «обстоятельства» проявила противоречие: вера запрещает, но желание почти сильней его самого. Другими словами, своё «скромное» желание Дмитрий уже формулировал не как «отомстить», а как «восстановить справедливость». 

Но вот однажды произошло чудо, потому что такой случай, наконец, представился. И где бы вы думали? Два человека растворились давным–давно в самой большой стране огромного мира, много лет назад. И вдруг в окне какой-то пригородной электрички, на платформе какого-то серого городка, которого и на карте то могут не пометить, промелькнуло до боли знакомое лицо. До Дмитрия даже не сразу дошло, но через пару мгновений его вопросительно долбануло: «Это Витя!?», а потом уверенно: «Да. Да, чёрт возьми, это он!». Но поезд уже разгонялся, уезжая всё дальше и дальше. Дмитрий физически чувствовал увеличение расстояния от точки «Д» до точки «В». Будто резину растягивал проклятый поезд. На мгновение его охватило смятение: «Так чё делать-то?! Больше ведь не будет никогда!», сменившееся пониманием - надо действовать, пока не поздно. Дмитрий со свойственной ему решительностью просто встал, вышел в тамбур и не обращая внимания на присутствующих, сорвал стоп – кран. Вцепившись в прутья выходной двери, дождался пока будто получившая в поддых, испуганная электричка остановилась и испустила дух открыванием дверей, спрыгнул на насыпь и побежал в обратную сторону. Там, среди множества людей, был тот, кого сейчас ему послал Бог или Дьявол. И Дмитрий нашёл его - обычного человека, прямо в толпе таких же обычных людей, в совсем не знакомом городе. Дима просто знал, куда ему идти. Будто автор чуда вёл его к «другу». А вот и встреча. Она прошла совсем не так, как представлялась много-много раз. Дима в последний момент решил скрыть, что знает правду о предательстве, и с коварной искренностью обрадовался встрече с лучшим другом детства и буйной, крутой молодости. В первое мгновение Виктор не поверил глазам своим. Потом в его в лице Дмитрий точно уловил нешуточный испуг, перешедший быстро в мобилизацию. Однако радость и даже настоящее счастье Дмитрия от встречи сбили «друга» с толку, а потом и вовсе успокоили. Виктор поверил, что Дима ничего не знает. А зря. Ведь Дима искренне был счастлив не встрече с другом, а встрече со справедливостью. И началась былая «дружба» вновь. Как водится в таких случаях, взяли бутылочку и пошли «куда-нибудь посидеть». Дмитрий, как уже говорилось раньше, от спиртного терял контроль над своей агрессивностью даже среди своих, а тут был «друг ненавистный». Он сделал всё, чтобы не запьянеть. Однако, как и следовало ожидать, разговоры захмелевшего Вити о былом и тосты за «нерушимую мужскую дружбу», причём с неподдельной кристальной искренностью в глазах, чуть было не стоили ему жизни. В Дмитрии вспыхнула копившиеся многие годы дикая ненависть и безумное желание разорвать в клочья этот вещающий рот, вырвать этот тухлый язык и заставить сожрать его. Бить, бить и бить по башке, пока не выскочат все мозги и ненавистные лживые глаза. Чтоб выплеснуть, наконец, спрессованные потрясение и отчаянье от предательства, а также боль за годы и годы, несправедливо проведённые в тюрьме. Однако желание понять этот мир, в котором такое возможно, было ещё сильней. В конце концов, наказать можно будет и завтра, и через год. Была, правда, ещё одна причина не трогать «друга» - теперь в его жизни есть Бог. А он говорит «не убивай» и «прости». Но как!? Как это сделать!? Можно просто приказать себе: «прощаю». Но это будут только слова. Даже ложь. В сердце - не вытравимый яд ненависти. Кажется, вырежи её и умрёшь сам: сердца не останется. Но суть его веры - в прощении. Дмитрий не сомневался в этой истине и делает вывод: «Значит, я чего-то не понимаю. Мстить нельзя, но еле сдерживаюсь. Простить надо, а это совсем невозможно. Однако Бог всегда ставит задачу, что по силам. Значит, я чего-то не понял. Что-то очень важное. Наверно я слишком далёк от совершенства. Но не смирюсь с этим. Найду». Это Дмитрий говорил, когда был на приёме. Но до него оставался с «близким другом». Медиум знал его жену, ребёнка. Был в хороших отношениях с его матерью, которую знал с детства. В общем, «дружил», но на самом деле искал ответ. И этот поиск был ещё одной схваткой Димы «по понятиям» с Димой «по совести», потому что конфликт жажды мести и веры только нарастал. Тем временем общение с Виктором стало приносить свои плоды. Из откровенных разговоров стало ясно: дружок способен правильно оценивать свои поступки. Он прекрасно знает, что такое предательство и презирает его. Дима на сей раз верит, т. к. безошибочно определяет, что из Виктора его правда, а что ложь и потому становиться ещё дальше от понимания предательства своего бывшего дорогого и надёжного друга детства. Отчаявшись понять и уверившись в бесполезности объяснить, Дмитрий решает казнить, сказав себе - «земля не может носить такого урода». Кто знает, это тёмная сторона, борясь за пространство в душе, предложила Дмитрию такое самооправдание или светлая так испытывает. Задуманное «мероприятие» не будет истязанием поверженного противника, это будет именно казнь. Дмитрий предлагает поехать Виктору на охоту в те далёкие места, где они выросли. Там, где у их компании было любимое, где помнит их детьми каждое дерево, он решает покончить с «другом». Уже точно знает Дима что скажет и как убьёт, в каком точно месте и во сколько. Так он надеялся стать достойным любви Божьей, убив и похоронив в себе последнюю ненависть полагая, что, поставив точку с другом поставит точку, наконец, на всём прошлом. А потом он поехал туда, один. Нашёл то самое место, в том самом лесу, на своей малой родине. Среди стоявших на том же месте потолстевших стволов деревьев выкопал могилу, спрятал оружие и вернулся в Москву. Всё, после долгих колебаний решение принято. Место готово. День отъезда на охоту в родные места оговорен. Но! Чем ближе долгожданный день, тем больше сомнений: «а могу ли я убить, познав Бога? Правильно ли я во всём разобрался? Потом поздно будет! Если есть сомнения, значит, не всё правильно скумекал». Таким образом, открывшийся второй слой не разобранных душевных вопросов грозил раздавить его новой депрессией. Уже и вера есть, и цель, и товарищи. Всё на своих местах. Но если старое, до-московское состояние схватит за горло и здесь, значит, всё зря. Вера рухнет, а впереди ничего нет, только пустота, которой тоже нет. Дмитрий подсознательно чувствует последствия этих сомнений. Глубоко в подсознании понимает последствия этих сомнений, а главное - что решить их он не в силах. Поэтому интуитивно запрещает себе думать об этом, таким образом гоня сомнения. Ах, если бы всё так просто решалось. День отъезда приближался, а усилия по «недуманию об этом» сами превращались в мысли, которые в свою очередь тоже надо было гнать таким же способом …и опять по кругу. В общем, он у черты. Отсюда не осознанное желание пустить в себя кого-нибудь со стороны. Вот тут-то через знакомых и попадается Дмитрию человек, погружающий людей в «прошлые жизни». Последнее обстоятельство особенно подкупает кришнаита. И Дима перед отъездом здесь, на приёме. Всё вышеописанное медиум рассказывал в течение почти трёх часов. Настало время гипнотической регрессии в прошлую жизнь. Внешне это выглядит следующим образом: медиум лежит на кушетке с закрытыми глазами. У изголовья в глубоком кресле сидит психолог. Спокойным, почти без выражения голосом произносит необходимый для изменения сознания медиума текст. Введение длится 25-30 минут и плавно переходит в разговор о видениях, поднимающихся из глубин подсознания медиума.               

Часть 2: Жизнь предыдущая.

Сначала медиуму являются сюрреалистические образы. Густой туман, будто он в облаке. В нескольких метрах от мысленного взора виден современный военный ботинок очень большего размера, с шипованной подошвой. Далее видна волосатая голень лишь до колена, которая в свою очередь скрывается в тумане. Через некоторое время образ меняется. Подошва всё того же ботинка. Вид из-подо льда, на котором тот стоит. Подошва так близка, что кажется, если не лёд, то ботинок встанет прямо на лицо. Мысленный взор медиума начинает двигаться вдоль льда. Протектор и шипы ботинка остаются на месте и через лёд начинают проглядываться зимнее синее небо и сияющие солнечным светом нежные облака. Однако ботинок высоко поднимается и мощно бьёт подошвой в лёд перед лицом (если можно так выразится). Дмитрий в реальности дёргается. Лёд незыблем. Он - непреодолимая преграда для шипованной подошвы. Зато куда бы ни двигался мысленный взор Дмитрия, ботинок поднимался и немыслимой массой ударял в лед, как бы пытаясь его проломить и раздавить, наконец, того, кто пытается смотреть на небо. Далее образ меняется. Теперь медиум видит стол. На столе лежит фужер. Вокруг него медленно растекается красная жидкость. Помещение без окон. Освещено огнём горящего камина. Дмитрий видит себя из той жизни со стороны: парик, камзол, чулки, туфли. Очень высокий и худощавый. Лицо грубое, угловатое. Горбатый нос и тонкие губы. Рассматривая черты того своего лица, безразлично восклицает: «Ну и рожа». Теперь взгляд его на двери. Она массивная. Ручки нет. Видимо, заперта снаружи. Зато есть маленькое закрытое окошечко – «кормушка», так хорошо знакомая бывшему зэку в реальной жизни. Вот с этого момента он начинает понимать (точнее, за визуальными образами из памяти поднимается их смысл), что он в камере. Причем в камере для высокопоставленных господ. Затем приходит понимание причины его здесь нахождения - он арестован «за неуважение к суду».               
Аналитик: Кто вы? (имея в виду в той жизни).                Человек типично криминальный, ненавидящий противоположную сторону – «мусоров», отвечает по слогам: «Про-ку-рор».
Ан.: Какой сейчас год?
Мед.: 1730-ый, Амстердам. 
Ан.: Как ваше имя? 
Мед.: Мартин.
Ан.: За что конкретно вас арестовали?
Мед.: В городе, где я назначен прокурором, всем заправляет один человек. Ему принадлежит город. Подсудимого, которого я обвиняю, пытается вытащить этот человек. Все в суде или куплены, или должны ему. Один я, как кость в горле, обвиняю подсудимого безапелляционно и неопровержимо. Потому что неподкупен. У меня нечего отнять - я презираю собственность. Мне не за кого бояться - я один. Меня нельзя запугать - я бесстрашен. Я выше их, потому что неподкупен. Они пытаются вытащить обвиняемого всеми правдами и не правдами. Это так очевидно, что, когда я говорю им всем об их продажности им даже нечего возразить. Всё, что они могут сделать — это удалить меня из зала суда в эту камеру на несколько часов. Вот я вижу себя сейчас в суде. Подсудимый виден смутно - он не имеет значения. Имеет значение только то, что я прав. Закон в моем лице всесилен. Я что-то «втираю» им всем. Они знают, что человек, которого приказано оправдать, виновен. Они знают, что я прав. Они знают, что я знаю: сколько и что каждый из них получает от хозяина. Они боятся меня, ведь когда-нибудь передо мной предстанет каждый из них. В этом суде правда звучит только из моих уст. Я «толкаю» обвинительную речь и вижу, как перекошены их рожи. Они бессильны. Я доволен собой. Я очень собой доволен!
(пауза)
Ан.: Что происходит сейчас?
Мед.: Я вижу, как приоткрывается запертая дверь камеры. 
Ан.: Вы снова в камере? 
Мед.: Я там был всё время. 
Ан.: А как же суд?
Мед.: Я всё время находился в камере и наслаждался воспоминанием сегодняшнего суда. 
(пауза)
Так послушайте! Я же какой-то монстр. У меня нет ни жены, ни детей и вообще родственников. Хотя может быть и есть, но они меня не интересуют. Меня не интересуют так же ни женщины, ни деньги. Я вообще не знаю, что в этом мире меня интересует, кроме собственной персоны. У меня нет эмоций: ни жалости, ни злобы, ни радости, ни страха. Я добровольно отказался и от богатства, и от любви.
Ан.: Ради чего вы живете?
Мед.: Я прокурор! Я служу закону. Я должен быть неподкупен. Поэтому в моей жизни не должно быть места для соблазна. Даже для почвы, на которой он может возникнуть. Если меня не интересуют деньги, значит, меня нельзя купить. Если я никого не люблю, значит, мне не за кого боятся. Если у меня нет ничего, значит и дрожать не над чем. Если я не боюсь смерти, значит, меня нельзя запугать.
Ан.: Вы идеальный судья?
Мед.: Больше не надо меня называть судьей.
Ан.: Что это значит?
Мед.: Судьи куплены. Я прокурор!
Ан.: Вы идеальный прокурор?
Мед.: Я идеальный прокурор!
Ан.: Бог есть? 
(пауза)
Мед.: Даже не задумывался.
Ан.: Почему?
Мед.: Идеальный прокурор должен служить только закону, не задумываясь, иначе он человек работающий прокурором.
Ан.: Даже если это противоречит слову божьему?
Мед.: Для меня закон это справедливость. Так что в моём случае противоречий всему такому нет. 
Ан.: Что происходит в камере?
Мед.: Запертая дверь приоткрылась.
Ан.: Что значит: запертая приоткрылась?
Мед.: Это значит, что тяжелые замки и засовы никто не открывал.
Ан.: Может быть...
Мед.: (перебивает) А ведь она открыта не в ту сторону, что должна открываться.
(пауза)
Далее всё так же спокойно, почти безразлично, с легким любопытством.
Мед.: Она должна открываться внутрь, а приоткрыта наружу. В коридоре за дверью должен быть свет, а там тьма. 
(пауза)
Хм. Интересно.
(пауза)
Я вижу выдвинутый засов. Дверь точно никто не отпирал.
(пауза)
Слушайте! …Опять тот же ботинок. Ну и громадина.
Ан.: Ботинок?
Мед.: Да, ботинок. На ноге, которая торчит из тьмы. Наверное, и нога та же. Кстати, тоже её видно только до колена.
Ан.: Какие эмоции вы испытываете?
Мед.: Да мне всё равно. Вот из тьмы раздаётся какой-то звук (так же, почти безразлично) ...Рёв какой-то.
Ан. (улавливая разницу между темнотой и «тьмой»): В камере темнота?
Мед.: Да, от камина только ...
(пауза)
Ан.: Нога с ботинком высовывается то же из темноты?
Мед.: Да, тоже из темно... Нет, из тьмы.
Ан.: Из тьмы? В чём разница?
Мед.: Темнота - это отсутствие света. Тьма - его невозможность. 
Ан.: Что-нибудь меняется?
Мед.: Образ ушел. 
Ан.: Что-нибудь есть?
(пауза)
Медиум как бы вглядывается.
Ан.: Что происходит?
Мед.: Вижу двух меданов лет восьми. Это я в детстве и мой друг.
Ан.: Какого вы сословия?   
Мед.: Мы дети дворянских семей. Небогаты, хотя живем в родовых замках. Вот сейчас, вижу, как мы бегаем, чего-то в воду бросаем.
Ан.: Там есть вода? 
Мед.: Ну, между нашими домами - канал. Он переходит в такой …типа водопадик. Вижу в нём колесо мельницы. Вот тут внизу мы и резвимся, ныряем, боремся.
(пауза)
Сейчас, вижу, как мы проникаем под водопад. Это не безопасно. Очень любопытно, что там.
(пауза)
Да. Вот мы уже там. С одной стороны ровная стена падающей воды, с другой каменная. Очень влажно. Вода шумит. Рядом с колесом виден ход.
Ан.: Что за ход?
Мед.: Ну, дыра в этой дамбе или как там её правильно ... Нам безумно любопытно. Вот сейчас мы перед этой дырой.
Ан.: В ней нет воды?
Мед.: Да, там чё-то из неё течёт.
(пауза)
Мы на «измене», но лезем в этот проходик. 
Ан.: Он узок?
Мед.: Да такой, что взрослый человек уместится с трудом.
(пауза)
Кстати, «измена» нас толкает в этот ход посильней любопытства.
Ан. «Измена» — это страх?
Мед.: Ну,  здесь скорей осознавание риска. 
Ан.: Что происходит дальше?
Мед.: Мы ползём на карачках. У меня в руке откуда-то свеча. Наверно я перескочил в следующий эпизод. Этот проход прямой. Проползли метров пятнадцать.
Ан.: Звук есть?
Мед.: Да. Это гул. Он идёт от стен. Видимо от водопада и канала над нами. Я вижу, как мы, два шпиона, уже выглядываем из этого тоннеля. Он выходит в большой подземный ход. Это скорее очень широкий коридор. Видимо под одним из наших замков. Свеча слабо освещает противоположную стену. Вот мы вылезли.
Ан.: Коридор широкий?
Мед.: Метров пять на пять.
(пауза)
У стены стоит какая-то хреновина.
Ан.: Что ещё за хреновина?
Мед.: Огромный квадрат до потолка. Ну, это типа кованой решетки из чугунных брусьев. Тонны на полторы. Ячейки большие. Наверное, моя детская голова свободно пролезет. Вся решётка в заостренных штырях. Они вставлены в перекрестия по всей решётке.
Ан.: Звук есть?
Мед.: Тишина гробовая. Эта решетка приставлена к стене. Сверху её держит цепь. Цепь уходит в отверстие в стене у потолка.
(пауза)
Вы спросили про звук только что.
Ан.: И?
Мед.: А решётка… она будто звенит. Вильгельм задул свечу. Я с удивлением замечаю, что в отверстиях, куда уходит цепь есть слабый свет.
(пауза)
Лицо медиума в реальности с закрытыми глазами выражает напряжённое всматривание.
Мед.: Там за стеной кто-то её пилит... наверное.
Ан.: Поэтому звенит решётка?
Мед.: Да.
(пауза)
Ой! …Решетка шевельнулась.  (медиум дёргается) Мы шарахаемся.   
(пауза)
Вильгельм зажигает спичку. Решетка опять дёргается.  Мы, не сговариваясь, прыгаем в нашу дырку. 
Ан.: Вы испугались,  то решётка упадёт на вас?   
Мед.: Да она уже второй раз от стены отходит. Такое впечатление, что цепь ослабляли.
Ан.: Вы оба сейчас в выведшем вас сюда тоннеле?
Мед.: Да. Мы шепчемся. Впечатлениями делимся.
(пауза)
Решили выйти в коридор и обследовать его. Вижу, как Вильгельм высовывает осторожно бошку. Смотрит на дырки, куда цепи уходят. Я хочу выйти и подталкиваю его. Вдруг он резко дёргает назад, заталкивая меня в тоннель глубже. Явно от чего-то прячется. И точно, стены слабо освещаются приближающимся факелом. Кто-то идёт. Уже слышно разговор.
(пауза)
Вот, они уже здесь. Их двое. Они стоят к нашей дыре спиной. Мы видим только их ноги до колен. Они стоят напротив этой огромной решётки. Чё-то, наверное, смотрят. Начали тихо говорить о цепях. О! Это голоса наших отцов. Мы, не сговариваясь, выглянули из дыры. Узнав их, тотчас нырнули назад, по-настоящему испугавшись попасться. Мы в обалдении от неожиданности.
(пауза)
Ан.: Что происходит дальше? 
Мед.: Это они пилили цепь.
(пауза)
Ну, в общем, они много говорят. И очень тихо. Трудно разобрать. А смысл в том, что они вроде как всё сделали правильно и не будет понятно, что решётка упала не сама. И что, типа, уже пара уходить потому, что осталось пол часа до чего-то там. Они уходят, переговариваясь в полголоса. Не разобрать о чём. Когда шухер кончился, мы вылезли под водопадом. Вот я вижу, что стоим между стеной воды и дамбой. 
Ан.: Плотиной?
Мед.: Ну, да. Кстати, нам очень холодно. Зуб на зуб не попадает. 
Ан.: Какое сейчас время года? 
Мед.: Да время-то летнее. Просто мокрые, в подземном ходе, почти без движения. 
Ан.: Где вы сейчас? 
Мед.: Там же, за водой. 
Ан.: Почему-бы вам, не выйти на солнышко и не погреться?
Мед.: Да какое солнышко, какой погреться, ведь что-то должно произойти через полчаса! Даже меньше уже.
(пауза)
Вот образ сменился. Мы опять там. 
Ан.: Вы в «дырке»? 
Мед.: Да. Коридор освещен факелами. Они торчат из стен. Вот сейчас проходят три офицера. Они явно осматривают коридор. Одного из них я знаю по голосу. 
Ан.: Лиц не видно? 
Мед.: Да эта дырка снаружи почти не видна. Она совсем не большая. Больше, похожа на сток.  Кстати, стоком этот тоннель и является.
Ан.: Так почему не видно лиц?
Мед.: А если в стоке сидим, видно только по полу. А чтоб увидеть лицо надо высовываться. 
Ан.: Кого вы узнали по голосу?               
(пауза)
Мед.: Ноги подошли к нашей дырке. Мы замерли. Человек нагибается и всматривается в темноту. Почему-то без факела. Кстати, это тот, кого я узнал. А если этот «крендель» не поленится и возьмет факел, то увидит, что он нос к носу со мной. Я окаменел. Он дышит мне в лицо, а у меня даже сердце остановилось, чтоб не услышал.
(пауза)
Всё ушёл. 
Ан.: Так, кто это был?
Мед.: Я видел его в охране городской ратуши.
(пауза)
Мы с братом выглядываем из этого тоннеля. Подземный ход освещён                факелами. Нет никого. А-а …вот кто-то крадучись бежит в нашу сторону. Да это мой отец! Мы нырнули в сток поглубже. Да! - Отцов мы любили и боялись. Интересно, чё ему-то здесь надо. 
(пауза)
Опа!!! Он залезает к нам.
Ан.: Вы разоблачены?
Мед.: Да он нас не видит. Мы же от страха перед ним дальше нырнули, чем от офицеров. Мой отец здоровый мужчина. Залезть сюда иначе, как на карачках задом он не мог. Хм, весело. Мне офицер в нос дышал, а теперь Вильгельм моему папаше в задницу дышит.
Ан.: Это конечно забавно, но что он там делает?
Мед.: Он притаился. Выглядывает наружу. Ждёт кого-то или чего-то. Я не вижу, а просто знаю, что брат как стоял на четвереньках, не сдвигая не рук, ни колен отклонился назад, подальше от задней части моего предка. Теперь на четвереньках лежит. Правда если отец выпрямит ногу, он даст Вильгельму по зубам.
(пауза)
Интересно, как он отреагирует? Что после этого сделает его дядька? Я понимаю, что звучит забавно, но каково нам сейчас! Слушайте, ведь для нас, детей, это - экстремальная ситуация. Адреналин зашкаливает. А у меня там эрекция. 
Ан.: Риск сексуален?
Мед.: Выходит (удивляясь). Бред какой-то.
Ан.: Что именно?
Мед.: Страх… 
(пауза)
Нет, риск. Именно риск сексуален. 
(пауза)
Слышу шаги. Кто-то идет по подземному ходу. Я не вижу лица отца, но чувствую, что он замер в ожидании идущего. Сейчас будет то, что должно было произойти через полчаса. Пока я это говорил, чьи-то ноги появились в поле зрения. Потом они как-то не естественно вывернулись. Мощный удар непонятно чего о каменный пол. Всё содрогнулось, аж вековую пыль подбросило. Падает факел. Его огонь осветил такую картину: тот, который шёл - на полу. Голова его разбита вошедшим в правую глазницу штырем. Это полуторатонное решето свалилось на несчастного. Пыль плывет. Содержимое головы лежит на булыжниках. От него поднимается пар, а целый глаз стеклянно смотрит в нашу сторону.
Ан.: Голова близко к вам?
Мед.: В упор перед отцом. О! Волосы мертвого стали от факела съеживаться. Запахло паленым.
Ан.: А что отец?
Мед.: Он также шокирован. Хотя, мне кажется, именно этого он ждал. А-а-а, вот он приходит в себя. Выглядывает из нашей общей дырки. Осматривается. Теперь быстро выбирается, пнув-таки Вильгельма в голову башмаком. В спешке не обращает на это внимания. Нагибается к погибшему и забирает у него какие-то опечатанные документы. Вытаскивает у себя с виду такие же и кладет на место изъятых. Опять ныряет в нашу дыру. Только теперь передом. Сейчас точно с братом столкнется! Нет… Чё-то… куда-то исчез.
Ан.: Как это «исчез»?
(Медиум долго молчит)
Ан.: Что происходит?
Мед.: Да я… я пытаюсь понять, куда это папаня мой девался.
(пауза)
У мертвого лицо от близко горящего факела искажается. Мозги на камнях от того же ежатся. Волосы уже сгорели. А целый глаз смотрит на меня. 
Ан.: На вас обоих?
Мед.: На меня. Я бы даже сказал в меня.
(пауза)
Сейчас совершенно чётко вижу, как лицо, точнее, его целая половина, искажается от жара огня. Причем как-то уж очень быстро.
(пауза)
А вот теперь искажение остановилось. И сейчас это не обезображенное огнем, а чьё-то безобразное лицо. Кого-то другого. Его зловещее выражение осмысленно, а мертвый глаз смотрит в меня.
(пауза)
Прямо в душу. 
Ан.: Что делает в это время Вильгельм?
Мед.: Это произошло вне времени. 
Ан.: Что значит «вне времени»?
Мед.: То, что время как бы остановилось для представления, а потом опять часы затикали. В общем, для Вильгельма и всего мира этого не было. 
Ан.: А где же все-таки отец?
Мед.: (молчит) Вот! Я понял. Влево уходит еще один сток. Это рукав нашего стока. Да тут целый лабиринт. Туда-то папаша и юркнул с подмененными документами.
Ан.: Вы знаете, что это за документы?
(медиум долго молчит)
Мед.: Вообще-то мы, конечно, потрясены. Для взрослого-то человека это шок, а нам, чё там, по семь-восемь лет. Тем более в первый раз. Мы даже больше не разбитой головой и там кипящими от факела мозгами потрясены, а тем, что это наши отцы сделали. 
Ан.: Ради тех самых документов?
Мед.: Получается так.
Ан.: И всё же, что это за документы?
Мед.: (долго молчит) Вы сейчас спросили про бумаги, а у меня как бы поднимаются из памяти ответы. Это новый образ. Я уже подросток. Замок наш стал роскошным. Мы раньше были семьёй не богатой, хотя и древнего рода. Герб свой. Замку лет, наверное, триста - пятьсот. 
Ан.: Это родовое поместье?
Мед.: Да, да родовое поместье. Но только поместьем его можно назвать только сейчас.
Ан.: После убийства ради подмены документов?
Мед.: Да. Я знаю это точно. Мы пользуемся богатством незаслуженно. Мои предки, основатели поместья не были святыми, но богатство их было заслуженным. Они были крутыми феодалами. А мой отец вор. Он не достоин их. Раньше наша семья жила в очень маленькой части замка, а в остальной только приведения. Денег не было ни хрена. А теперь весь замок нами занят. Какая-то мануфактура работает. Конюшня своя. Сады. Замок выглядит просто роскошно! Просто роско-ошно! Вот я сейчас смотрю на лакеев, садовников, охрану. А этих тут, наверное, дивизия. На «зоне» меньше было. И всё это не наше. Все это не бизнес, а убийство невинного и махинации с подменёнными документами.
Ан.: Вас мучает чувство вины?
Мед.: Нет чувства вины.
Ан.: Тогда почему вы не наслаждаетесь жизнью и богатством?
(пауза)
Мед.: Сейчас попробую объяснить. Отец учил меня дворянской чести. С рождения я чувствовал себя ответственным за честь своего рода, как достойный его представитель. Я потомок богатейших феодалов, высшего дворянства, и мой отец - тоже. Это особая кровь, особые поступки и понятия о чести. Я воспитан в этом. Впитал это с молоком матери. Кажется, что даже оно было особым, такое, какое может быть только у моей матери - дворянки. Кстати, её я чё-то совсем не помню. Мне говорил отец, что хотя у нас нет состояния, зато мы древний род. Рассказы про рыцарей, государственных деятелей, крестовые походы... По замку развешаны портреты предков. И с каждого из них смотрит на меня какой-нибудь высокий поступок или подвиг. Я гордился своим происхождением и должен быть его достоин. Мой отец так же запечатлён в масле. Какой-нибудь праправнук будет смотреть на наши портреты с гордостью, и на этот тоже. А ведь на нём просто вор! У меня нет никакого там чувства вины. Я скорее сейчас опустошён разочарованием. А тогда, после убийства, началось переосмысление какое-то. Как сказать-то? ... 
Ан.: Крушение идеалов?
Мед.: Вот! Точно! Крушение идеалов. Я долго переживал случившееся. Мне стыдно было смотреть в глаза предкам. Проходя через галерею, я чувствовал их молчаливое презрение. То, что они создавали веками, сломано в полчаса моим отцом. А я просто живу на эти грязные «бабки».
Ан.: Но это же не ваше преступление.
Мед.: Не моё, но совершено оно моим отцом, а значит лежит теперь на мне и всём роде. Кроме того, я живу на эти деньги. Вот что меня гнетёт, так это горькая несправедливость.
(пауза)
Чё-то у меня ассоциация с детством настоящей жизни.
Ан.: «Шкура»?
Мед. Да, да! Послушайте, такая же горькая несправедливость. Тоже бессилен исправить. Тоже разочарован. 
Ан.: В ком? 
Мед.: Там - в отце, здесь - в матери. Хотя мать я и так никогда не любил.
(пауза)
А предки там – это, походу, символ бабушки здесь.
(пауза)
И ведь ничего сделать не могу! Он же мой отец. Он меня очень любит, и я его, несмотря ни на что. Да все-таки отец там - это не мать здесь. Смирится тоже не могу, потому что живу на те деньги. Невыносимое состояние!
(длительная пауза)
Ан.: Что происходит?
Мед.: Мы в галерее.
Ан.: Кто «мы»?
Мед. Я и Вильгельм. Мы даем какую-то клятву.   ...Так. Ну... Это мы в нашей галерее. То есть я клянусь, как бы перед лицом предков, а Вильгельм - с рыцарским мечом. Это какая-то реликвия его семьи.
Ан.: В общем, вы перед своим родом, а он на родовом мече. 
Мед.: Ну да, типа того. Тем более, что род у нас один. 
Ан.: В чём смысл клятвы?
Мед.: Ну, смысл тот, что мы клянёмся посвятить жизнь служению справедливости и чести. Чем искупим совершённое нашими отцами. Мы клянёмся отказаться от огромных состояний - плодов преступления. Это вот я сейчас повторил произносимые нами слова клятвы. Выглядит в общем всё не по-детски. Если сейчас нужно будет умереть ради провозглашённой цели, каждый из нас отдаст жизнь без колебаний. Да! ...не по-детски всё это. А чё, нам лет-то, дай Бог, по десять теперь.
Ан.: Этот ритуал изменил в вашу жизнь?
Мед.: Да, конечно. Меня хоть двоить перестало.
Ан.: Что значит «двоить»?
Мед.: Ну, представьте себе, в тебе с рождения отец воспитывал гордость за свою фамилию, а на твоих глазах он же совершает то, за что низшее сословье презирает. Это с одной стороны, а с другой я вынужден жить на эти деньги, потому что я ещё мал.
Ан.: То есть клятвой решено ваше внутреннее противоречие. С одной стороны преступление не принимаете по убеждениям, с другой - пользуетесь его плодами, т. е. всё же принимаете по факту.
Мед. (в реальности поднимает палец): Вынужден принимать.
Ан.: Да, конечно, вынужденно принимаете. А добровольно взятые клятвенные обязательства позволяют вам в согласии с собой дожить до момента, когда у вас появится возможность смыть грехи отца. Я правильно вас понял?
Мед.: В десятку! Есть правда, очень важное дополненице: жить ради справедливости и чести, во что входит искупление мной отцовского преступления. Последнее уточнение, кстати, я сделал уже лет в 15-16. Всё детство, юность и молодость я учился всему, чему только можно было учиться, и закалял свою волю.
Ан.: Чему конкретно вы учились? Я имею в виду профессиональную подготовку.
Мед.: В 20ть с небольшим я закончил университет. Потом дальше учился. Я хотел по понятным причинам с детства стать прокурором - вершить правосудие.
Ан.: И вы им стали.
Мед.: Да. Я добился назначения у Его Величества. Причем моей целью было стать идеальным прокурором: никаких эмоций, никаких связей, богатства, железная воля и бесстрашие.
Ан.: А что вы видите сейчас?
Мед.: Образ по поводу воли. Я очень любил вишневое пиво. Не знаю даже, есть ли такое.
(пауза)
Ан.: Почему-бы и нет.
Мед.: Сейчас вот захожу в таверну. Я хорошо знаю ее, и улицу, на которой она находится, и большинство посетителей. Мы знаем друг друга много лет, но мне нет до них дела, и я им безразличней табуретки.
Ан.: Друзей нет?
Мед.: И не должно быть. Хозяин, не говоря ни слова, по привычке наливает мне кружку любимого вишневого пива. Надо сказать, очень любил его и пил бы литрами, если бы не пьянел. А день очень жаркий, т. е. пить хочется дико. Так я беру кружку с вожделенным пивом, а оно свежайшее, запах великолепный, отпиваю несколько глотков и, почувствовав, как оно, холодное и ароматное, проникает в меня, тут же ставлю кружку на стол, оставляю деньги и ухожу.
Ан.: А зачем отпиваете?
Мед.: Так тяжелее отказаться. Между прочим, это моя последняя привязанность в жизни.
Ан.: Вы ведёте аскетический образ жизни?
Мед.: Это еще слабо сказано.
Ан.: У вас была когда-нибудь семья или хотя бы любимая женщина?
Мед.: Однажды у меня был любимый отец. Хорошо, что его уже нет. Потому, что передо мной больше не стоит выбор между любовью и справедливостью. Сейчас это противоречие разорвало бы меня на части.
Ан.: Так что, и от богатства вы отказались?
Мед.: Да.
(пауза)
Между прочим, это лишение для меня было гораздо менее болезненным, чем отказ от пива. Собственно, мне было жаль не состояние, а время, которое я убил на отречение от него.
Ан.: На оформление соответствующих документов?
Мед.: Да. Особенно этот переезд из замка на квартиру.
Ан.: А Вильгельм поступил также?
(Дмитрий молчит)
Ан.: Почему вы молчите?
Мед.: Просто вы задали вопрос, а у меня стали появляться новые образы по этому поводу. Мы по распоряжению Короля находились в колониях. Хм, как интересно.
Ан.: В этих образах ответ на мой вопрос?
Мед.: Да... да. Дело в том, что он вёл разгульный образ жизни, как молодой богатый дворянин. Женщины, развлечения, роскошь. В общем, сорил деньгами.
Ан.: Почему это плохо?
Мед.: Потому, что он должен вести образ жизни соответствующий клятве. Потому, что деньги эти - не его. Он вообще должен был от них отказаться. Они преступны.
Ан.: Вы говорите о той детской клятве?
Мед.: Я говорю просто о клятве. Прокурор родился уже тогда, в галерее. А самое «хреновое» то, что Вильгельм «завинчивал» какие-то тёмные дела. Я догадывался.
Ан.: Он вас не посвящал в них?
Мед.: Да нет, конечно. Я, кстати, единственный человек, который имеет влияние на него. Он очень силен духом, силён телом, умён. Но я сильней! …потому, что в нём хотя и совсем мало, но всё-таки был страх. Он любит искушения. При мне он старался быть таким, каким быть должен, но я знаю, это только при мне. Почувствовав свободу здесь, в колониях, вкусив власть денег, он проявил себя другим.
(пауза)
Мы вернулись в Амстердам. Я отказался от преступного состояния и уже тогда стал идеальным в душе. Вильгельм, оставив и приумножив преступное богатство преступным путем, стал «чёрным кардиналом».
(пауза)
Клятвопреступник!
(пауза)
Я приносил клятву с таким же, как наши отцы. Даже хуже - они были верны друг другу до конца, а этот - предал.   
(пауза)
Я не могу простить его.
(пауза)
И я копаю под него.
Ан.: Зачем?
Мед.: Он предал мою любовь к нему. Речь идет не о голубой любви, а о мужской. Я и сейчас к нему так же отношусь, но он клятвопреступник, и он предал меня, встав по ту сторону баррикад.
Ан.: Вы хотите отомстить?
Мед.: Месть — это чушь собачья. Эмоции, злость, попранное чувство достоинства или что-то там ещё... У меня давно нет эмоций. Просто попрана справедливость и приумножено беззаконие. А главное, тем, кто должен был его пресечь.
Ан.: Вы идеальный прокурор?
Мед.: Да.
(пауза)
Зачем вы переспрашиваете?
Ан.: Если-бы ваш отец был жив, что...
Мед.: Он был бы за решеткой. У меня нет права на выбор.
(пауза)
Ан.: На вас когда нибудь оказывали давление?
Мед.: Нет. Я думаю, что нет.
Ан.: Почему?
Мед.: Они знают, что это бесполезно. В этом городе всё решает Вильгельм. Он знает, что это бесполезно. Ему даже в голову такое не приходит. А кстати, вообще не понятно, почему я до сегодня дожил?  Почему меня ещё не грохнули?  Я - кость в горле. Я единственное препятствие для того, чтоб полностью купить город.
(пауза)
А-а-а... во-от... (далее с оттенком торжественности) я понял! Значит, у этого отца города осталась капля совести. Он и рад бы меня замочить, да не может. Вот просто не в силах отдать приказ своим головорезам. А тут меня многие хотят прибить. Видимо, боятся Вильгельма. Да-да. Вот теперь я понимаю.
Ан.: Вы сказали «на сегодняшний день» и «до сегодняшнего дня». Какой период вы имеете в виду?
Мед.: Ну, вот …в камере.
Ан.: Сколько вам там лет?
Мед.: (напрягаясь) Сорок... сорок три? У меня ни жены, ни детей. Я один и это так, как я хочу. Небольшая квартира. Вещей ровно столько, сколько нужно для физического существования. Вот вижу домработницу. Толстая тётка. Неинтересная.
Ан.: Не интересная?
Мед.: Нет
Ан.: С Вильгельмом вы попали в такую же ситуацию, что и с отцом. У вас тот же выбор: любовь или справедливость. Известно, что творилось в вашей душе тогда, в детстве. А что происходит в ней сейчас?
Мед.: Да ничего не творится - я идеальный прокурор. Я добился от себя этого. Теперь меня уже ничего не изменит. Потому, что меня не за что и не чем схватить.
Ан.: А как же любовь к брату?
(пауза)
Мед.: Я вам хочу сказать, что как раз эта любовь заставляет меня быть ещё требовательней к Вильгельму, чем к кому бы то ни было. Потому, что он должен быть достоин меня.
Ан.: Это звучит высокомерно.
Мед.: Понимаю вас. Однако моя самооценка не завышена. Я вообще далек от всего этого фанфаронства. Просто если ты крайне требователен к себе, то ты так же требователен к тому, кого любишь.
(пауза)
Хотя... там, в глубине души, хочу простить его. Думаю, что он так же одинок в своей роскоши и власти. 
(пауза)
Нет, я не могу предать ради него всё. Не хочу попасть в лапы дьявола. 
(пауза)
Вот ведь о Боге не задумывался, а о дьяволе знаю.
Ан.: Вы сказали «он так же одинок», «так же» — это как вы?
Мед.: (молчит) Для меня одиночество - норма, условие жизни и её образ, но в этой норме есть исключение.
(пауза)
Ан.: Вильгельм?
Мед.: Да, я хотел бы быть вместе. В глубине души я хочу простить, но не могу. Не могу.
Ан.: Если-бы Вильгельм всегда был с вами, вы стали бы идеальным прокурором?
Мед.: Да. Почему у вас возник такой вопрос?
Ан.: Потому, что тогда вы были бы уязвимы. При вашей неподкупности ваши оппоненты обязательно поставили бы вас перед выбором между справедливостью и любовью.
Мед.: (молчит) Об этом даже страшно подумать. Так что же получается, выходит, я идеален благодаря ему тоже? Выходит, его предательство позволило мне стать идеальным?!
(длительная пауза)
А это для меня открытие. Надо же какой поворот!
Вот я сейчас их вижу.
(пауза)
Ан.: Кого их?
Мед.: Ну всю эту «шайку-лейку» вильгельмовскую. Очень дорогой зал… небольшой. Весь в утвари. Кругом золото. Мебель безумно дорогая. Какие-то господа. Все за столом. Это типа делового обеда. Только они ничего не едят. У них какой-то базар. На столе яства, а они даже не замечают их за разговором.
Ан.: Вильгельма видите?
Мед.: (продолжая) …А, понял - понял! Это типа сходняка у них. Они чё-то очень важное перетирают. Какой-то глобальный для них вопрос. Это очень важные и значимые персоны того времени. Могущественные и богатые. Но всё это люди Вильгельма. Его пешки. Кого купил, кого запугал, а кто и сам приполз.
(пауза)
Если его не остановить, сам Король за этим столом окажется. …Да (возвращается к вопросу аналитика), Вильгельм, Вильгельм. Я его, конечно, вижу, но со спины. Камзол, плечи, парик…
(пауза)
Вот перстень сверкнул на солнце.
Ан.: Это день?
Мед.: Да, на улице яркий, солнечный день. О! Вот теперь вижу всех с другой позиции.
(пауза)
Ан.: Что происходит?
Мед.: Хм. Как интересно. Вижу всех так отчетливо, как будто нахожусь с ними за одним столом. А, понял, понял! Это я смотрю глазами Вильгельма на всех. Вот и перстень тот же на моей руке… то есть на его руке.
Ан.: Вы стали Вильгельмом?
Мед.: Не–ет, я как бы вошёл в него. Могу всё чувствовать и понимать как он, но оставаясь собой, причём сегодняшним.
Ан.: Вильгельм это чувствует?
Мед.: Это невозможно, т. к. в нём я сегодняшний.
Ан.: О чём разговор?
Мед.: Короче, они сразу все наехали на меня. Я так самих слов не понимаю, а понимаю смысл происходящего.
Ан.: На кого наехали!?
Мед.: На ме… а-а, конечно, на Вильгельма. Я просто всё чувствую. Вот, например, каждый из них воспринимается им не как человек, а как шестерня в машинище, которую он создал. И все у него на коротком поводке. Когда надо кого сдать, убить там или ещё чего, он делает это, не раздумывая, не оглядываясь на мораль и всякое такое. И он так же, как я, один. Вернее, у него есть семья, дети и родственники, но они ему безразличны. Главное дело.
Ан.: Друзья есть?
Мед.: Да, есть. Но вряд ли это можно назвать настоящей дружбой. Он знает, что за всем этим внешним стоит расчёт и страх. Короче при первой же возможности они Вильгельма сожрут. Поэтому он не верит никому и всегда готов к удару в спину. Никому не открывается. Поэтому Вильгельм одинок, хотя людей вокруг море. Только один человек может его понять, и ему бы он доверился всецело. Этот человек – я, его брат по крови и по душе. Ему не хватает меня.
Ан.: А вы похожи.
Мед.: Честно говоря, я чувствую себя в его шкуре, как в своей собственной - просто на своём месте. А другое окружение - это типа, как другую одежду одел.
Ан.: Что за окружение?
Мед.: А всё те же, что сидят у Вильгельма и наезжают на него. Они все от него зависят. Вильгельм действует по принципу «разделяй и властвуй». А тут все они объединились в решении, и только Вильгельм - против. Причём он тоже понимает их правоту.
Ан.: О чём идёт речь?
Мед.: Рожи этих «кренделей» мне, как прокурору, известны. По ним по всем плачет виселица. И я копаю под них. Они знают это. Знают, что рано или поздно попадутся мне. Если, конечно, не грохнут меня раньше.
Ан.: А чего от Вильгельма-то хотят?
Мед.: Судебное разбирательство, что я сейчас веду, каким-то образом касается этих персон. Они хотят меня завалить потому, что если я выиграю этот процесс, а остановить меня может только смерть, то начнутся другие процессы, где полетят уже их головы. Меня и раньше порывались убить, но брат пресекал эти попытки вплоть до ликвидации авторов идеи и даже их семей. В общем, если Вильгельм был против, его не смели ослушаться. Однако теперь - другое дело. Я уже не просто мешаю им, я их палач. Но главное знали только мы двое. На следующем заседании суда у меня появится возможность доказать, что обвиняемый причастен к той смерти в тоннеле, свидетелями которой были мы с братом. …И что никакой это не несчастный случай, а самое настоящее убийство, совершённое дворянами королевской крови. …И Что преступление это было только началом ещё более масштабных и коварных деяний, нанёсших удар по государству и самому Королю. А Вильгельм, являясь приближённым монарха, пользуясь этим, создал преступный синдикат у него под носом. И взорвётся бомба!!! 
(пауза)
Сейчас, когда брату про меня чё-то «втирают», он готов передушить этих шкур собственноручно за то, что они правы. С другой стороны, Вильгельм и сам знает, если я доживу до суда, ему конец. Ему и его империи.
(пауза)
О! Вот это да - а! А Вильгельма–то нет. Я сейчас его глазами смотрю в зеркало на противоположной стене и вижу: парик и камзол висят в воздухе.
Ан.: Что это значит? Как это понять?
Мед.: Ну он там среди них есть, и это всё шевелится, а я его самого не вижу. Он для меня человек-невидимка. Вот и перстень в воздухе летает. Наверно, Вильгельм руками жестикулирует.
Ан.: Это как вы в камере?
Мед.: За неуважение к суду-то? Да-да!
(пауза)
А-а… Вот теперь он сидит один. При свечах. Это вечером того же дня. Вильгельму надо принимать решение. Завтра суд. Посылать убийцу надо сейчас.
(пауза)
…Не может решиться.
(пауза)
Всё хочет найти ту причину, по которой не может физически отдать приказ палачу. Надеется, что, если найдёт её, вернее, сформулирует, ему легче это будет сделать.
Ан.: А вы сами знаете причину?
Мед.: Да. Вильгельм в глубине души всегда понимал, что меня рано или поздно придётся завалить, но ситуация терпела и он всё откладывал. А вот теперь отложить нельзя. И неожиданно для себя он столкнулся с тем, что физически не может отдать приказ своему головорезу. Впервые в жизни брат почувствовал ужас, осознав, что меня больше не будет.
Ан.: Почему?
Мед.: Я его часть. Убить меня – значит, убить себя.
Ан.: А оставить…
Мед.: (перебивая) Оставить меня — значит, подписать приговор себе. В общем, то же самое.
Ан.: Да! Не самый лёгкий выбор – как себя убить. А как он жил раньше?
Мед.: А очень просто. Делал свои дела. Играл по-крупному. Только по крупняку! Ворочал миллионами. Решал судьбы одним махом. Убивал, не задумываясь. В общем, создавал свою империю. Но всё равно ему было плохо. Он жил с тяжёлой, мрачной виной и в сомнениях. А весь этот компот с годами давил всё больше. Он гнал эти мысли, гнал… Но от себя разве убежишь. 
(пауза)
…не убежишь.
Ан.: В чём сомнения?
Мед.: Вот сейчас до него начинает доходить. Он смотрит в зеркало и кумекает, что все эти высокие дворянские материи и всякая дворянская моральная ерунда пропитали нас обоих насквозь ещё в детстве. То преступление, совершённое нашими отцами, и клятва, конечно, не пустой звук для него. Они сделали нас единым целым. Только сейчас он понял, что те события предопределили и его жизнь тоже.
Ан.: А в чём сомнения-то?
Мед.: А в том, что когда Вильгельм меня предал, он думал о моральных материях, как о высшем лицемерии, а о клятве, вообще, как о детской глупости. Однако, не был в этом до конца уверен потому. А всё потому, что его сущность сама состояла из этих «глупостей».
Ан.: Вы говорите о системе ценностей?
Мед.: Ну да… наверно. Я просто не знаю, как это по-умному. Брат просто 
старался об этом не думать и гнал эти мысли.
(пауза)
О! Образ сменился. Вильгельм на том же месте, у того же зеркала. Даже поза та же. Но это двадцать лет назад. Я чувствую, чувствую. Он сидит и разговаривает с собой о том же. Только пока ему легко.
Ан.: Почему?
Мед.: Ну он типа уверен в себе, полон сил. Всё ещё впереди. Амбиции опять же, стремление к власти и всё такое. Общее состояние - «на взлёте». Это как раз то время, когда произошёл раскол между нами. Вильгельм, в общем, переживает, но ему сейчас легко себя уговорить.
Ан.: Так. Это вы вспомнили период разрыва?
Мед.: Да-да.
(пауза)
Причём я сейчас могу сравнить Вильгельма за двадцать и за сорок. В двадцать всё было впереди, как я уже говорил, он даже хотел порвать со мной. Вернее, не хотел, а, вроде как, должен был, чтобы строить свою империю. Вильгельм думал, что, порвав и став большим человеком, он никогда не останется один. Типа, ещё посмотрит, кого возле себя оставить. Кроме того, я будил в нём совесть. В его делах она ему мешала. А сейчас, через двадцать лет, когда он всего добился, у Вильгельма тоска дикая по тому, что он одинок и никто ему не нужен, кроме меня. Власть и бабки, всё это оказалось для него таким не нужным сейчас. Но он это чувствует, а признаться себе в том не желает. Наоборот, брат в который раз пытается себя уговорить. Вроде бы рассуждения правильные, и весь расклад как на ладони, но всё равно покоя нет, а тоска есть. Значит, по-любому чё-то не так скумекал, чё-то не понял.
(пауза)
Ан.: Тоска появилась сейчас, когда надо принимать решение об убийстве?
Мед.: Не-ет. Сейчас она взяла его за горло.
(пауза)
То есть он вот все эти годы живёт в страшной «напруге», а «напруга» эта с годами становилась всё сильнее. Причём чем круче наше противостояние, тем сильнее эта «напруга». О! Во-во! Я чувствую, как от осознания, что со мной надо кончать, Вильгельма охватывает ужас. Что-то подобное накрывало его и раньше, когда поступали предложения меня грохнуть, но из-за этого Вильгельм от убийства отказывался, объясняя себе, что, мол, выросли вместе и братья. А сейчас-то выхода нет. И этот ужас грозит стать всеобъемлющим и великим. Причём настолько, что Вильгельм даже не в состоянии соображать нормально. Он впервые чувствует слабость и испуг из-за того, что происходит с ним. Первый раз испуган по-настоящему. Это доселе неизвестное ему чувство неожиданно оказалось сильнее Вильгельма. Оно унижает его перед самим собой. 
Вижу, как он резко вскакивает. Смотрит в зеркало с безумным напряжением. Пытается вернуть себя в нормальное состояние. В глазах так-к-кая тяжесть! Ему едва-едва удаётся.
Ан.: Чем испуган Вильгельм?
Мед.: Боится рассудок потерять. Мне даже показалось, он сейчас зеркало разобьёт. Типа как в кино.
Ан.: Разбивает?
Мед.: Это не кино! Вильгельм сжимает кулаки, машет ими и орёт, как ему кажется. На самом деле чё-то вроде шипит неистово: «Всё, всё».
(пауза)
Вы знаете, я даже не понимаю, чё это за выходки. 
(пауза)
Тут к нему приходит одна мысль, которая брата внезапно успокаивает. Короче, чтобы такого больше не происходило, чтобы вообще покончить со всеми сомнениями, затрахавшим его чувством вины и к тому же помехой в делах надо меня грохнуть. Он вдруг решил, что это я - причина всему. Думает, моим убийством всё разом решит.
(пауза)
…Ну всё.
Ан.: Что «всё»?
Мед.: Всё - приказ отдан. Палач пошёл. 
(пауза)
Вильгельм сидит, типа ждёт, когда этот его кошмар кончится. Ну, вроде как меня сейчас грохнут, и должно отпустить.
Ан.: (удивлённо) Что, сразу?
Мед.: Если не сразу, то, по крайней мере, просто хотя бы почувствовать начало облегчения. 
(пауза)
О-о! Опять, опять сомнения. Причём даже больше, чем вина. Типа: а может, не убивать? Картина клятвы всплыла, ненавистные рожи его холуёв. Одиночество физически ощутилось адской пропастью. А ужас… Ужас грозит стать вселенским. Последствия суда в сравнении показались ничтожными. Тут Вильгельма «втыкает»: ещё вроде не поздно, головореза ещё можно остановить. Вильгельм срывается за ним. А-а-а! Поздно! Этот уже ускакал. Исполнительный, падла! Тогда Вильгельм сам на коня и вдогонку. Сейчас он знает: на суд плевать; всё, чего он добился – «фуфло». Потому что на самом-то деле он хотел доказать мне, что по жизни он был прав, а не я, хотел убить. Хотел убить вконец загрызшую его совесть. Это была такая война с самим собой. И ещё он знает, что хочет вернуться к брату - ему нужно моё прощение.
(пауза)
А он, как признался себе, почувствовал так-к-кое облегчение! 
(пауза)
…Вот только бы успеть.
(пауза)
Так, всё. Эпизод со скачками, типа перегонки со смертью, закончился. Теперь вижу себя в то же время. Я, при внешнем спокойствии, ошарашен своими выводами.
Ан.: Вы тоже в состоянии великих открытий?
Мед.: Ну да. Ведь только в этот день, перед судом, до меня тамошнего дошло, что Вильгельм своим предательством позволил мне добиться цели – стать идеальным прокурором и исполнить клятву. Больше того, он спровоцировал меня на эту цель. Так что за мной должок – его надо простить.
Ан.: Разве можно простить по долгу?
Мед.: Он так мучался все эти годы. Метался между своей совестью, которую воплощал я, и понятиями, оказавшимися просто хламом. То, к чему Вильгельм стремился, оказалось фикцией, а то, без чего не может - предал. То, что было заложено в детстве, с годами выросло и победило все его амбиции и искушения, от которых я отказался добровольно. Мне искренне жаль своего брата. Хочу простить. В душе, пожалуй, уже простил. Осталось только признать это. 
(пауза)
Я решил и сам предать наши идеалы, но ради любви. А значит, я перестаю быть идеальным прокурором. Всё. В этой жизни наступил логический конец. 
(пауза)
А между прочим, я тамошний уверен, что не доживу до суда. Знаю, и не боюсь (с усмешкой)! Да, теперь меня точно Вильгельм грохнет. А значит, нужно успеть написать ему прощальное письмо.
(пауза)
Ан.: Что вы видите?
Мед. Вижу, как сижу пишу. На том языке. Перо в руке быстро бежит по бумаге. Почерк размашистый, ровный. Такой, готический. Чем больше пишу Вильгельму, тем большее облегчение испытываю. Вот всё, о чём мы с вами говорили, я пишу ему. Пишу, что он предал, что враг кровный, что двадцать лет копал, двадцать лет ждал этого суда и хотел распять его. Но в то же время благодарен ему за это же. Потому что смог воплотить свои идеалы. Пишу, что все эти годы был один, но не одинок, потому что по ту сторону баррикад был он, мой дорогой друг и брат. А потому прощаю его. (далее, как-бы читает своё письмо) Я знаю, что умру сегодня от руки твоего слуги и готов к этому, потому что прощаю тебя. Всё к чему стремился, ради чего жил, я предаю ради тебя. Это моя последняя жертва, и она - тебе.
Ан.: Это вы своё письмо читали?
Мед.: Скорее проговаривал то, что писал. 
(пауза)
Хм. Странно. Вроде так нужно много написать, типа выговориться за эти годы, а сказать больше нечего. Всё сказал уже. Встаю. Иду зачем-то к двери. Я так понимаю, скоро этот бычара появится. (почти безразлично, с лёгким любопытством) Хм. Интересно, как меня убьют?
Ан.: Может ещё Вильгельм перехватит.
Мед.: Может. 
(пауза и далее абсолютно спокойно)
О! Всё, убил.
(аналитик от неожиданности вытаращил глаза)
Ан. (всё также спокойно): Подробней.
Мед.: Да я, короче, дверь-то открываю и в упор с киллером сталкиваюсь. Тот чё-то замешкал. От неожиданности, наверное. А нет, скорее, первый раз убивает. В общем вместо того, чтобы ударить ножом в жизненно важный орган, он ткнул куда попало и сбежал.
(пауза)
Ан.: И, похоже, удачно.
Мед.: Да-а… Вижу себя со стороны. Белая сорочка, такая вся кружевная. Панталоны. Туфли. Лежу на спине, на кровати. Нож в груди. Немного окровавлено у плеча. 
(пауза)
Сижу рядом с этим телом. И чё-то тоска меня там такая охватила.
Ан.: Почему?
Мед.: А жизнь прожита вроде как зря. Вроде всего добился, а в конце, на тебе, предал. Моя жизнь, мои идеалы... Я в этом не разуверился и был этого достоин, но принёс в жертву. 
(пауза)
Нет! Это не жизнь прожита зря, а жертва какая-то напрасная. О! Вильгельм вламывается. Видит меня мёртвого. Оцепенел. Вроде багровый от спешки, а на глазах побелел. Это ужас в секунду пропитал его. Будто кровь позеленела. В зеркале рядом с кроватью отражается стол и письмо. Вильгельм ничего, не соображая поворачивается к нему, берет в руки и читает. А там я прощаю его. И за моё убийство тоже. Всё. Самое страшное он уже совершил. Возврата нет. Страх, одиночество, боль утраты, чувство вины и безысходности разверзлись и соединились в один вселенский ужас. 
(пауза)
Да-а-а, видок у него! И короче …короче чё-то лопается у него там в мозгу. 
(пауза)
О-о-о… Всё! Самоконтроль потерян напрочь, …и разум. Он короче сбрендил. 
(пауза)
Лучше бы умер.
Ан.: Почему?
Мед.: Потому, что он попал в ад, ещё при жизни. В чёрную вечность.
(пауза)
Так что же у меня тоска-то такая? Вроде сделал всё по уму. 
(пауза)
Ан.: Вы, кажется, уже устали от регрессии.
Мед.: Да, пора заканчивать.
Ан.: Тогда последнее. Что это за ботинок фигурирует в начале воспоминаний?
Ан.: А это… Ух ты (первый всплеск эмоций и очень сильный)! Аж дух захватило! Это… Это дьявол! 
(пауза)
далее опять почти безразлично
Он всегда был рядом. Ждал. Всё время ждал, когда я споткнусь. Всю мою жизнь он испытывал меня. Вот! Я понял! Впервые его лик появился ещё тогда в тоннеле. Помните, когда время остановилась и мёртвый глаз смотрел на меня?
Ан.: Да-да.
Мед.: Я понял только сейчас, это был он. И вот теперь я предал справедливость. Я его. Он пришёл за мной. Всё тот же, в ботинках. Воплощение ужаса Вильгельма.
(пауза)
Ан.: Что происходит?
Мед. (лёгкое ликование с насмешкой): А он не может меня взять.
Ан.: Почему?
Мед.: Вся его потусторонняя сила и могущество бессильны. Он как бы в другой плоскости или измерении что ли. Я в не его мире. Он ошибся, придя за мной. Я во власти Всевышнего. Дьявол здесь никто, отверженный ангел. А почему всё так, ведь я предал?
Ан.: А ради чего!?
Мед.: Кажется, начинаю понимать. Казалось бы, предательство высоких идеалов тот поступок, после которого дьявол мной завладеет, но нет. Я совершил предательство ради любви. А-а, Любовь, значит, выше справедливости?! (как бы отвечая самому себе) Выше любви вообще ничего нет.
(пауза)
Ан.: А как же тоска?
Мед.: Её нет. Бессилие дьявола говорит о том, что мой последний поступок был ещё более правильным, чем вся моя жизнь. 
(пауза)
Всё. Конец фильма.

 

Медиум открывает глаза. Далее следуют стандартные действия психолога по приведению медиума в нормальное состояние. При последовавшем разговоре Дмитрий вспомнил одну очень важную деталь: Вильгельм перед зеркалом и до конца не был невидимкой. У него было лицо самого медиума (современного). Дмитрий в регрессии почему-то не обратил на это внимание - видимо было слишком много других впечатлений, а после неё был сильно озадачен данным фактом. Когда психолог задал вопрос «А не имеет ли этот факт связи с комфортным нахождением в Вильгельме?», медиум надолго задумался. Опытный аналитик, догадываясь о причине этого «лицевого феномена», решил построить беседу так, чтобы спровоцировать медиума сделать нужный вывод самому. В таком случае это будет не совет специалиста, а решение медиума.
Ан.: Мысленно перенеситесь в Диму - квартирного мошенника, и в Диму, ну скажем, недельной давности. Вот просто, закройте глаза и вспомните себя прошлым в этой жизни. Медиум глаза закрывать не стал и вновь задумался, глубоко уйдя в себя.
Мед.: Ну вот вспомнил одну ситуацию.
Ан.: Расскажите коротко.
Мед.: Ну я сидел там у одних. Это, говоря обычным языком, были будущие жертвы. Да-а! Развёл я их, конечно, супер. С одной стороны, чувствовал азарт, вкус победы, а с другой стороны… Когда бабки получили и уже с другими лохами работать стали… Там ведь всё надо придумывать на ходу, импровизировать, в доверие втираться. В общем, игра азартная. Можно сказать, это высокое преступление, в своём роде искусство. Не то что по башке бить и отнимать. Попробуют пусть эти так, чтобы им бабки, и не малые – за недвижимость, хозяева сами отдали. Так вот, вроде радоваться надо – дело сделано, новое начинается. Вот умом понимаю, что радоваться надо деньгам-то, а деньги эти меня грузят. И грузят конкретно. Мысли какие-то. Я их гоню. Причём мне со временем всё хуже становилось.
Ан.: Чувство вины?
Мед.: Да-да. Но тогда я этого не понимал.
Ан.: Сомнения?
Мед.: И это тоже. Сомнения вперемешку с чувством вины. И признаваться себе в этом не хотел категорически.
Ан.: «Всё уговаривал себя»?
Мед.: Да-да. (на ходу удивляясь) Слушайте, как интересно! Кстати, не только в этом сходство. Юношеский цинизм, самоуверенность безмерная.
(пауза)
Аналитик ощутил на себе пристальный взгляд пораженного человека. Несколько мгновений они смотрят друг на друга. Причём для психолога в ожидании пояснений эти мгновения длились год, а для медиума их не было вовсе.
Мед.: Так я - это Вильгельм?! 
(пауза)
Да, точно. Всё совпадает. Но ведь и прокурор тоже. Подождите, не могу понять (в глазах недоумение).
Ан.: А Дима недельной давности — это Прокурор или его брат?
Мед.: (уверенно) Прокурор. Прокурор, конечно! Ну, по внутреннему содержанию, по крайней мере.
Ан.: Вы не Вильгельм и не Прокурор. Вы Вильгельм и Прокурор одновременно.
Мед.: Но они были разными людьми.
Ан.: А, по-моему, вы говорили «мы две половины одного целого», ведь без Вильгельма не было бы Прокурора, идеального прокурора.
Мед.: И наоборот.
Ан.: Заметьте, рождены они были от братьев-близнецов. Говорите, что вы сейчас Прокурор? Но стали бы вы им, не будучи сначала Вильгельмом? И здесь Вильгельм сотворил Прокурора. Может, стоит воспринимать это как две версии вашей жизни реальной? Вы знаете, как прошла и чем закончилась жизнь Вильгельма: депрессия, вина, ад. Вы знаете, как прошла и чем закончилась жизнь Прокурора: душевный комфорт, уверенность, самореализация и даже смерть как полное удовлетворение.
Мед.: Да, я знаю, я на правильном пути. 
(пауза)
Даже думаю, что истинная причина моего визита в желании утвердиться в этом. 
(молчит, задумался, смотрит в никуда)
А вы знаете, я сейчас чувствую такое же облегчение, как после той смерти.
Вскоре медиум уехал, ни словом не обмолвившись об отношении к «другу» в свете последних событий. Однако, как и следовало ожидать, эта история имела продолжение.

«Понять и простить»

Через несколько дней «друзья», как было намечено, поехали на охоту. Точнее, на похороны. Сначала было как когда-то: постреляли по живности, потом по бутылкам, брошенным ими же ещё в юности, поели свежатинки, «накатили» по рюмочке. И вот Дмитрий решил, что время похорон пришло. Прервав неожиданно на середине темы разговор на «отвлечённую» тему он сказал: «Пойдём, я тебе кое-что покажу. Здесь недалеко». Через несколько минут они оказались у недавно вырытой посреди леса ямы. Её ровные края и прямые уголочки говорят, что трудились с особой любовью. «Друг» подошёл к краю и ничего не подозревая, спросил: «Для чего это здесь?». Только через минуту за спиной последовал тихий ответ: «Я выкопал. Неделю назад». Витю обожгла догадка. Он тяжело поднял из ямы взгляд. Не поворачиваясь, спросил: «Зачем?». Дмитрий отвечал всё так же тихо и не спеша:      
-Сегодня похороны. 
-Кого хоронишь? 
Виктор сам знал ответ и в подтверждение тому услышал за спиной знакомый металлический щелчок – это оружие, его затвор. В сознании сверкнуло: «Всё». Ледяной страх парализовал плоть, а спина и затылок приготовились принять пулю. Вся жизнь полетела перед мысленным взором. В том числе и то, за что сейчас умрёт. За эти годы Виктор открыл для себя один неумолимый закон жизни – «что отдашь в этот мир, в том и проживёшь». Сейчас это кино о своей 30-летней жизни он заканчивал неумолимым исполнением этой аксиомы, кадром с надписью не «Конец», а «Расплата». Но вместо выстрела послышались шаги, и перед ничего не понимающим Виктором на другой стороне ямы появился Дмитрий. Виктор посмотрел на него и увидел, что взор Димы обращён на свои руки. Оцепеневший взгляд друга сполз туда же. И что он видит! Там в одной руке пистолет «ПМ», удерживаемый почему-то за ствол, а в другой патроны и пустая обойма.  Тут Виктор понимает – затвор ПМ-а щёлкал по другой причине. Дмитрий, как ни в чём небывало, всё так же глядя в могилу ответил на вопрос заданный, будто, ещё в прошлой жизни: «Вильгельма». В сырую землю могилы рукояткой ткнулся пистолет, потом пустая обойма и, будто посыпая песочком, другая рука отпускала патроны, один за другим, один за другим. Сознание Виктора обморожено страхом. Через него без осознания пролетает внезапный поворот событий. Этого разума хватило лишь на то, чтобы уста тупо изрекли вопрос: «Какой Вильгельм». Дмитрий поднял спокойный взгляд на друга и ответил: «Диму по понятиям… того, кто помог сделать Прокурора и заплатить… Ну в общем из прошлой жизни…» Виктор начинает соображать и понимает это как «завязывание» с криминальным прошлым. Но тут же спрашивает, не веря услышанному: «Не понял. Ты прокурор?!». Дмитрий, вглядываясь в друга, будто разговаривая с тенью Вильгельма отвечает: «Идеальным прокурором ещё надо стать». Потом, переключившись на человека реального, продолжил: «Да не парься ты. Это, типа, метафора». Виктор не отставал: «А Вильгельм?». Дмитрий пошёл в сторону, отвечая на ходу первым, что пришло в голову: «Да это вон… пистолет». Кивнул на могилу и пошёл к палатке. А друг, начавший было оттаивать, взял лопату и, благодаря судьбу, стал зачем-то закапывать «труп». Он хоронил свой шок, на ходу приходя в себя, наконец. Между тем Дмитрий, сделав вид, что ничего не происходит, всё отчётливо увидел, всё прекрасно понял. Теперь ему не надо заставлять себя прощать и сдерживаться, чтобы не разорвать этого человека. Дмитрия отпустило. Отпустило по-настоящему. Наконец-то он почувствовал то облегчение, что Прокурор после смерти. Потому что верил, и Бога в его душе стало больше. Потому, что «нож в спину» – часть его пути. Потому что понял: они оба предали его из слабости, чего в Дмитрии не осталось совсем. А главное потому, что всё это он смог вспомнить и понять. 

Пролог

    На обратном пути, в поезде друга будто прорвало и тот стал рассказывать – признаваться в предательстве. Видимо «похороны» оставили неизгладимые впечатления. Он говорил долго и эмоционально, от волнения даже не замечая, что «Мартин» просто терпеливо ждёт, когда это закончится наконец. Дима глядел в окно - на небо. Там летела птица в унисон с поездом, на фоне хмурого неба. А он, не слушая, почти безразлично и совсем незаметно ухмылялся, про себя язвя: «Старые впечатления».         

©2001 by ISIDOR
idealist@pisem.net
+7 926 256-55-75