Наследственное заболевание

- Дмитрий Сергеевич, я давно хотел с вами поговорить... Это касается Марии Антоновны...
Седовласый мужчина в полурастёгнутом бушлате сел напротив шконки, на которой, смотря в потолок, лежал Дмитрий Громов. Седовласого звали Степаном, - он, как и Дмитрий, был одним из нескольких десятков обитателей седьмого барака одного из многочисленных учереждений Севвостлага. Дмитрий поднялся со своей кровати, и присев на её краешек, обеспокоенно переспросил:
- О Маше?! вам что-то известно о моей Маше?!
- Я хотел поговорить с Вами... , - Степан как буд-то никак не мог выбрать, с чего можно было бы начать разговор, - Я знаком с Марией Антоновной не один год, я знаю как она к вам относится...
- Степан Ильич, я вас слушаю! Вы что-то хотите мне рассказать о Маше? - Дмитрий занервничал, - Говорите же!
Помешкав ещё немного, Степан Ильич оторвал свой взгляд от пола и посмотрел на Дмитрия:
- Дмитрий Сергеевич... Митя... Я хотел спросить у тебя... Тебе не писала Машенька о... отречении или разводе?
- Что вы такое говорите... О чём вы?
- Хотя нет, скорей всего... Мария Антоновна никогда не решилась бы тебе написать про это, - Степан Ильич снова перевёл свой взгляд на пол, - ведь она так привязана к тебе...
Дмитирий смотрел на говорящего, пытаясь понять, что он имеет ввиду. Вдруг, он быстро побледнел, будто испугавшись чего-то. Между тем Степан Ильич встрепенулся, и с волнением, местами скороговоркой, заговорил, покусывая растрескавшиеся от мороза губы и теребя кончики своих пальцев:
- Поймите, Дмитрий Сергеевич, это может быть единственным вариантом для Марии Антоновны! Ведь если она не согласиться подписать эту бумагу и заочно оформить развод с вами, то судьба её будет предрешена, и она уже больше не сможет вернуться к нормальной жизни! Я уже давно думаю об этом, и недавно написал своей жене о своём решении, - я хочу убедить её и дочку отречься от меня, чтобы уберечься от страданий, которые в противном случае выпадут на их долю! Я буду настаивать на этом во что бы то ни стало!
Степан Ильич прервался на мгновение, вопросительно смотря на Дмитрия:
- Я был знаком с отцом Машеньки, да и с твоим отцом и мамой я был знаком много лет, - Дима, у нас нет другого выхода, мы просто обязяны потребовать отречения, ради наших самых близких и самых дорогих людей! Пойми, что там им сейчас очень опасно быть нашими женами и детьми, -клеймо "семья врага народа" не принесёт им ничего, кроме боли и лишений! А может и того хуже, - лагеря! Ведь наша 58 статья... ну вы сами понимаете, - как заразная болезнь, может передаваться по наследству...
Дмитрий внимательно слушал то, что так волнительно и торопливо говорили ему, - он сидел на шконке и нервно мял кисти своих разбитых рук, изредко поднимая голову и смотря на измученное лицо своего седовласого соседа по бараку. Степан Ильич всё продолжал и продолжал полуговорить - полушептать, иногда закашлеваясь глухими осушенными хрипами , а Дмитрий даже не знал, что на это можно ответить. Слова проходили мимо ушей, а в голове всё перемешалось, - ведь всё это можно было предвидеть и предугадать, - но поверить в это, поняв, что вот именно сейчас этот страшный момент и настал - было очень трудно и больно.
Прошёл день, второй, неделя, но Дмитрий не переставал думать о том, что ему сказал седовласый Степан Ильич. И вроде всё получалось верно и правильно: чтобы избежать положения "жена врага народа", его Машеньке конечно же следовало бы развестись с ним. Дмитрий отлично понимал, что вернуться из лагеря у него наврятли получится, что туберкулёз и бронхит добьют его в ближайшие годы; а если даже и получится, то на свободу он выйдет больным сломленным человеком, до конца дней своих отмеченным клеймом "враг", а потому лишённым надежды на какое-либо будущее, достойное его любимой, его жены. Но даже понимая всё это, даже осознавая в полной мере всю значимость этого единственно правильного решения, что-то удерживало его, громко протестуя, не давая полного одобрения.
Маша... Марья Антоновна... Его любимая Машенька... Дмитрию было достаточно всего лишь на мгновение вспомнить о ней, представить её образ и её голос, чтобы вся эта рациональность его безвыходного положения вдруг куда-то испарялась, будто и не существовала. Его сердце никак не могло примириться с тем фактом, что его милая и ненаглядная Мариша, с которой он душа в душу прожил почти пять лет, вдруг должна отречься от него, как от подлого преступника, и уйти, перестав быть частью его самого, частью его жизни. "Кому это всё нужно?", - постоянно задавал он себе этот вопрос, - кто с таким усердием и таким рвением хочет отнять у них всё, - даже любовь, - чувство и привязанность друг к другу, которые всегда есть и будут вне политики и времени, вне революций и заговоров! Почему эта женщина, с которой у него связано всё самое дорогое и самое лучшее, что только было в его жизни, должна страдать и плакать, переживая эту никому не нужную разлуку, подписывая эти античеловечные документы, содержание которых так же омерзительно, как и их название, - "отречение"!
Так в мучительных раздумьях проходили часы и дни Дмитрия, они занимали все его мысли, лишая его сна и отдыха, ежеминутно терзая своей безвыходностью и бессмысленностью. Наконец, как-то вечером к его шконке вновь подсел Степан Ильич, - как никогда бледный и исхудавший. Его кашель усилился, а хрип стал более глухим и глубоким, - болезнь захватывала его всё больше и больше, и он это отлично понимал и был готов к этому.
- Добрый вечер, Дмитрий, - глухо произнёс Степан Ильич. Он смотрел куда-то по сторонам, стараясь не столкнуться взглядом с Дмитрием.
- Ты подумал над тем, что я говорил тебе?, - Степан Ильич слегка прокашлялся, - Над тем, что я говорил тебе о Марии Антоновне? Ты решился на это?
Дмитрий опустил голову, обхватил её обеями руками и, выдержав продолжительную паузу, ответил:
- Да, Степан Ильич, я думал про это... Наверное, вы правы... Наверное, так и нам и нужно сделать...
- Конечно, Дима! - оживился Степан Ильич, - Я понимаю, это трудно! Но пойми, что так надо! Так будет лучше всем!
- Я не могу понять только одного, - Дмитрий поднял свои глаза, - кому всё это нужно?! Объясните мне, зачем это всё? Ведь у нас отняли всё: и свободу, и работу, и семью, - так теперь мы должны отдать ещё и свою душу?! Что же тогда останется?! Кем мы тогда станем?!
- Так в этом и есть главная цель! - Степан Ильич нешироко развёл руками и ехидно улыбнулся. - Классовая борьба, Дмитрий Сергеевич! Теперь вы понимаете смысл этого термина? С инакомыслием нельзя просто бороться, - его можно только уничтожать, - тотально и под корень!
Степан говорил шёпотом, но возбуждённо и очень чувственно, - в каждом его слове слышались отзвуки многих лет раздумий и переживаний, - он как-будто произносил манифест протеста, стоя на баррикадах несогласных и сопротивляющихся. Его улыбка превратилась в гнев, а ехидство перерасло в ненависть:
- По-этому любые попытки борьбы с инакомыслием методами уговоров и рассуждений заранее обречены на провал, а инициаторы таких методов в очень скором времени сами оказываются врагами того террора, который непременно приходит им на смену! Невозможно одновременно диктовать свои условия и следовать при этом принципам толерантности, - это утопия, это болтовня! Уничтожение инакомыслия непременно несёт за собой уничтожение людей, при чём не только физическое, но и моральное, духовное, - чтобы даже памяти о них не оставалось! Вот что такое классовая борьба, дорогой мой Дмитрий Сергеевич, - вот что такое русская революция!
Прошло ещё несколько дней. Дмитрий пытался свыкнуть с мыслью, что его Машеньке нужно отказаться от него. Это было не просто. Но ещё сложнее было придумать те слова, которыми он смог бы убедить её в этом. В голову ничего не приходило, а если и подбирались какие-либо слова и фразы, то спустя минуту все они становились либо слишком холодными, либо чрезмерно мягкими. Наконец, вечером Дмитрий решил, что ничего придумывать не будет, и что напишет он Маше всё так, как думает сам. Затем он достал из внутреннего кармана кусок бумаги и стал писать:
"Здравствуй, Машенька!
Пишу эти слова, старательно вывожу их по бумаге, а сам представляю тебя, - будто сидишь ты передо мной и слушаешь меня. Я понимаю, что это всего-лишь моё воображение, но мне так легче, - мне так приятно, с каждым написанным словом вновь и вновь радоваться твоему присутствию рядом, - ведь мне так тебя не хватает.
Как ты поживаешь там, Машуленька, - тепло ли тебе, уютно ли, сколько раз ты сегодня улыбалась? У тебя такая красивая улыбка, и как мне хотелось бы, чтобы она почаще появлялась на лице твоём, - я очень хочу чтобы ты была счастлива, голубка моя. Я очень хочу, чтобы тебе было хорошо, для меня это очень важно,- я хочу этого больше всего на свете. Ты должна меня послушать, - ради себя, ради меня, ради нас с тобой...
Всё что у меня было, всё о чём я только мечтал и к чему стремился, - всё это безвозвратно ушло в прошлое, навсегда, насовсем. Я уже никогда не смогу вновь стать тем, кем я был когда-то, - таким, каким ты меня знала, каким полюбила. А если я и смогу вернуться отсюда, то только больным и старым человеком со сломленной психикой, - я не хочу чтобы ты видела меня таким, я не смогу жить, видя это! Сохрани меня таким, каким я был, - сильным и любящим; сбереги всё то лучшее и то самое хорошее, что у нас было, - сбереги это как воспоминание! Ты сможешь полюбить снова, ты сможешь стать счастливой, ты сможешь создать семью и завести детей - я надеюсь, что та любовь, которую ты даришь мне, поможет тебе полюбить другого человека, - полюбить искренне и на всю жизнь.
Прошу тебя, солнышко моё, - откажись от меня, подпиши эту чёртову бумагу и попробуй начать всё с начала, - этим ты спасёшь себя и дашь облегчение мне. Правда, - мне будет намного легче здесь, когда я буду уверен, что там меня никто не ждёт, что никто не считает дни и годы, что никто не страдает ради меня, называясь "женой врага народа". Ведь мысли о тебе не покидают меня ни на одну минуту, делая невыносимо горькими каждые мои вдох и выдох, каждое моё движение.
Ты молода, умна и красива, - ты сможешь пройти через это, ты сможешь забыть про меня, - ведь ты у меня такая сильная, ведь ты у меня такая волевая. Я столько раз в этом убеждался, что сейчас у меня не возникает сомнений, что ты должна справиться, - стойкий мой колосочек!
Ты должна меня послушаться, ты сможешь мне поверить, что так будет намного лучше. Я хочу сохранить в памяти своей ту весёлую и жизнерадостную девочку, какой я помню тебя сейчас, - для меня важно, чтобы ты смогла сберечь свою улыбку, чтобы ты продолжала улыбаться, чтобы рассвет означал для тебя начало нового дня, а не "минус один день". Я знаю, это трудно, - но так будет лучше нам обоим, - так будет лучше для тебя...
Если честно, то мне было бы намного легче и спокойней за тебя, если бы меня расстреляли. Ты поплакала бы, погоревала и постепенно вернулась бы к нормальной жизни, - к той, которой ты достойна, которой ты должна жить. Но та судьба, которая уготована мне... Ты не должна быть частью её, ты не заслуживаешь участи вечно ждущей женщины, - я знаю это, я верю этому, - ведь я так тебя люблю...
Здесь очень холодно и одиноко. Но знаешь, последнее время я начал что-то видеть во всей этой тоске и бесцветности, - я как-будто стал учиться сосуществовать со всем этим. Понимание своей беспомощности и неотвратимости всего происходящего со мной оказывается может иметь и какие-то положительные стороны, - безучастное созерцание безвозвратно уходящего времени, тихое и безропотное существование вместе со своими мыслями, вместе с закатами и рассветами. Единственное, чего здесь хватает в достатке, - так это времени для раздумий, - согласись, именно этого так порой не достаёт в нормальной жизни. Но мысли о тебе, о том, как ты мучаешься там и как считаешь каждый свой день, вновь и вновь разрываются в моём сердце тысячами осколков, принося невыносимою боль и горькие слёзы. Я прошу тебя, я тебя заклинаю, - забудь меня, отрекись от меня, любимая!
Марусенька, Маришечка, птенчик мой ненаглядный, горюнушка моя ласковая, видно не судьба нам с тобой быть вместе, это был всего-лишь наш сон, всего-лишь крохотные мгновения нашего с тобой счастья, нашей любви. А жизнь, настоящая, реальная, - она другая, не такая безмятежная и доброжелательная, как нам казалось. Прими это и смирись. Прошу тебя... Нет, умоляю, - сделай так, как я говорю тебе! Сохрани себя, облегчи мои терзания!
Я люблю тебя.
Твой Дмитрий Громов."
Прошёл год. Дмитрий Громов всё ещё был одним из обитателей седьмого барака, а вот Степан Ильич умер уже около месяца назад. Несмотря на его настойчивые просьбы, жена и дочь Степана Ильича так и не отреклись от него. Он очень переживал из-за этого, всегда ставя в пример Марию Антоновну, которая всё-же заочно развелась с Дмитрием и вскоре вышла замуж за одного полковника. Говорили, что Дмитрий когда-то знал этого человека, только Дмитрий не мог его вспомнить, да и вообщем-то не старался. Он вообще теперь старался поменьше вспоминать что-либо из прежней жизни, вернуться к которой он уже не надеялся, а возможно, что даже и не хотел. Месяц сменялся месяцем, а он всё так и продолжал скрывать за своим молчанием и своей угрюмостью что-то такое, что так и оставалось известным только ему одному. А спустя несколько месяцев Дмитрий Громов умер от простуды, которая в течении следующей недели смогла унести жизни ещё двоих обитателей седьмого барака одного из многочисленных учереждений Севвостлага.