Rondelette редакция 2006 года

0 боже всевышний! 0 повелитель и первопричина всего сущего, верни в средоточие извечного света этот заблудившийся луч. Кинь обратно в огромный тигель это кольцо, оторвавшееся от цепи бытия.
(«Бездна», Альфонс Рабб)



… сидевший в массивном вольтеровском кресле был невысок и худощав; скупые лучи угасающего солнца освещали изжелта-бледные кисти рук, неподвижно лежащие на подлокотниках, и несколько прядей светлых волос – склоненная голова терялась во мраке. Темно-синий сюртук почти не отделялся от бархатной мглы, струившейся по комнате.
- Мсье? – неожиданно охрипшим голосом позвал Арман.
- Проходите, юноша, садитесь… - слух Карреля резнула манера хозяина квартиры немного растягивать слова, едва заметно смазывая их окончания. Что это было – провансальский акцент, столь обычный у рожденных в Высоких Альпах, или уловка, рассчитанная, на то, чтобы скрыть деффект речи? Арман поудобнее перехватил пачку бумаг и сел на свободный стул, напротив. Заметив это, человек отстранился, уходя от взгляда.
- Мсье Альфонс Рабб, - Каррель ненавидел свой голос, имевший привычку срываться от малейшего волнения, - в редакции «Курьера» мне посоветовали обратиться к Вам.. видите ли, я хочу посвятить себя публицистике, и главный редактор рекомендовал мне…
- Ах да… узнаю де Монтроза, - протянул его собеседник. – Главному редактору недосуг обучать новичков, и он решил переложить сию благородную миссию на мои плечи. Что ж, юноша… напомните Ваше имя?
- Арман-Алексис Каррель, мсье. Выпускник Нормальной Школы и корреспондент «Курьера».
- Хорошо, господин Каррель. Готов поспорить, Вас пока мало кто так величает. И зря… обращение показывает всю степень уважения или же, наоборот, презрения, питаемого к данной особе в… литературных … кругах, - голос Рабба прервался и несколько секунд было слышно тяжелое дыхание.
- Но если Вы всерьез решите следовать моим советам, мсье, - продолжал Альфонс, - то вскоре обращение «господин» перестанет Вас удивлять, и Вы привыкнете к признанию Вашего таланта, не узким кругом избранных друзей, но всей парижской публикой. Я вижу, Вы принесли с собой статьи?
- Да, мсье Рабб. Но… здесь довольно темно, - вскинул голову Арман. – Может быть, зажечь свет???
- Нет, - тихо, но с огромным напряжением проговорил Альфонс. – Я… я ознакомлюсь с ними позже… днем… А теперь, сударь, Вы можете быть свободны. Оставьте меня…
- Но…
- Прошу Вас, Каррель! Вам лучше уйти…
«Это – провал? – уныло думал Арман, бредя домой по узким улочкам Сен-Жерменского квартала. – Неужели одного только моего вида хватило, чтобы пробудить в том, кого де Монтроз назвал «лучшим пером либералов» столь явную неприязнь? Наверняка, он просто просмотрит мои записи, соблюдя проформу, и вежливо даст мне понять, что лучше искать приложения сил вне литературной сферы. Не зря же мсье Рабб был со мною так холоден и буквально выставил за порог, едва я упомянул про статьи. На что надеяться?» Он шел мимо аккуратных домиков буржуа с цветущими палисадниками, мимо лавочек гордившихся яркими вывесками и остатков монастырской планировки этого недавно секуляризованного района, мимо бывших особняков, ныне сдававшихся внаем… а из памяти почему-то не шел негромкий усталый голос Рабба, его странная манера произносить согласные быстро, словно торопясь освободиться… его руки, так и не шевельнувшиеся во все время беседы; это не вязалось со стереотипной южной экспрессивностью жителя Лангедока. И золотистые волосы… кажется, они были длинны и неподвиты? Впрочем, человеку, ведущему затворнический образ жизни, вовсе необязательно следить за модой, думал Каррель, а по мостовой цокали рысаки, запряженные в элегантные экипажи, звон колоколов напоминал о близости святого Германа, из булочной вкусно пахло свежими рогаликами с тмином.
И, только подойдя к двери подъезда, юноша понял, что не помнит, какого цвета были глаза Рабба.
… Каково же было удивление, постигшее Армана, когда уже на следующий вечер старик-савояр, служащий у Рабба, вручил молодому сотруднику «Курьера» записку, нацарапанную быстрым почерком Альфонса. Небрежно выведенные карандашом буквы, с удлиненными хвостиками, обличали многолетнюю привычку к экономии места; текст послания гласил:
«Господин Каррель!
Я искренне прошу прощения за столь краткую встречу, последовавшую 6 апреля сего года (она наверное, показалась Вам неучтивой), но смею заверить, что в этом не было преднамеренного желания оскорбить Вас или пренебречь Вами. Если я показался Вам невежлив, мсье Каррель, на то были тягостные причины, которыми я не смею утомлять Ваше внимание – а лишь прошу простить мне некоторые странности поведения.
Статьи Ваши я просмотрел настолько подробно, насколько мне позволили мои глаза, и могу сказать, что де Монтроз – полный осел, если считает, что Ваш публицистический талант нуждается в доработке. Разумеется, недочетов в предоставленных мне материалах хватает, но и сам я не безгрешен, чтобы с суровостью педанта относиться к тому, что легко исправляемо путем тренировок и собственных наблюдений, обусловленных живостью ума; а этого у Вас хватает.
Надеюсь, что досадные обстоятельства, испортившие нашу первую встречу, не помешают Вам снова появиться в доме 14 по улице Моро, скажем, сегодня в 6 часов.
Еще раз прошу простить меня – на сей раз, за беглость строк, но мне последнее время сложно вести как длительные беседы, так и черезчур пространные эпистолы.
А. Р.»
Арман возликовал. Значит, все перенесенные в Париже тяготы, были не напрасны? И признание, залогом которого была эта записка, не заставит себя ждать?? Он вчитался снова – «де Монтроз – полный осел, если считает, что Ваш публицистический талант нуждается в доработке». Это были подлинные слова Рабба, неопровержимое доказательство их он, А.А.Каррель, держит сейчас в руке. Серый день расширился, впустив в себя ровный душевный свет радостного настроения; юный журналист щелкнул крышкой отцовских часов – четверть пятого. Надо поторопиться, если он хочет быть в гостях уже в шесть!
«Я должен отблагодарить его, - пронеслась мысль, - Человека, который был добр ко мне, ни разу в жизни не виденному юнцу, потратившему на меня свое время… Редактор говорил, что мсье Рабб сейчас пишет мало, но, возможно, его отвлекают от занятий в газете более важные литературные дела? Вот как Тьера – он немногим старше меня, а уже выпустил в свет прославивший его имя труд о революции, или Минье, пишущим экономические трактаты в духе Сэя…» Решительным движением Арман извлек из ящика стола бутылку сангрии, присланную испанскими родственниками на Corpus Domini, и улыбнулся своему отражению в зеркале – темноволосый юноша с мягкими, тонкими чертами лица, нежным просвечивающим румянцем и чуть скошенным подбородком.
… Память обрисовала замершую в полумраке фигуру.
Альфонс отложил в сторону густо исписанный лист и отвернулся к зашторенному окну. Сколько лет, о Боже, сколько лет прошло с тех пор, когда юношей младше Карреля он впервые ступил на парижскую брусчатку! Тогда шел 1802 год, и Наполеон во всем блеске славы сотрясал престолы Европы, на столичных улицах все еще попадались юноши, одетые a-l; Робеспьер, и звучала запрещенная Ca ira… тогда сердце рвалось в заоблачные выси, опьяненное новым веком.
А сейчас… он отбросил карандаш, жалобно звякнувший о канделябр. Вспугнутое пламя свечей заметалось прикованными мотыльками… Да, прикованными, усмехнулся сквозь боль Альфонс, прикованными как и ты, к цепи бытия. Но свечи счастливей, ибо век их короче отпущенного тебе.
«Я скоро умру: все, что составляет мое существо, и самое имя, которым меня называют, исчезнет, как этот легкий дым... Быть может, спустя немного дней там, где я сейчас пишу, уже не вспомнят, жил ли я когда-то... Но отлетит ли от этого тленного тела нечто нетленное и рвущееся ввысь?»
Мысли… когда-то я находил утешение в философии. Но она подобна лаудануму, к которому со временем привыкаешь, он теряет силу перед неизменностью мук. Вчера… я почти прогнал этого юного публициста… как бишь его? Карреля… и, придя в себя, писал торопливые строки, заклиная его вернуться… Чистая душа. Был ли я таким же? Двадцать пять лет назад… так можно сойти с ума! Очень медленно Альфонс взял полускрытый кипами журналов стилет – холодное совершенство стали заиграло в бессильной руке; не чувствуя пальцев, сжал рукоять, итальянцы мастерски владеют оружейным делом, правда? Вот так… боль хлестнула грудь огненной плетью, пробежала по нервам. А теперь повернуть – острие касается кожи запястья, где так набрякли вены… что тебя останавливает, почему ты ждешь???
Цокают часы рысаками вечности.
- Мсье… Рабб!
Этот ломкий голос… Арман? Он пришел???
Шесть часов и стрелка замыкает круг, отделяющий минуты.
Сверкнув, падает на ковер тосканский стилет.
Каррель… Скоре спрятать лицо, укрыть его в ладонях. Свечи тушить уже поздно.
- Подождите секунду, мсье!
Но нет.. он стоит у двери, переводя дух. Щеки раскраснелись от быстрой ходьбы, и на лоб упал завиток волос. Боже!
- Я… хотел сказать…
Золото волос.
Арман поднял взгляд.
- Вы… не уйдете?
Теперь он знал, какого цвета глаза у Альфонса. Точнее, только один, правый глаз – серебряно-синий, как волны у бретонского берега, в ранних сумерках. Левый – провал под сморщенным шрамом веком. И губы, ноздри, изъеденные безжалостной болезнью – можно только догадываться, насколько красивы они были когда-то. Расстегнутый воротник открывал не тронутую язвами шею… столь резко контрастирующую с искалеченным лицом. Рабб попытался улыбнуться.
- Добрый вечер, мой нетерпеливый друг!
- Мсье?
- Ну да, теперь Вы понимаете многие мои чудачества, верно, господин Каррель?
Я хочу чтобы ты ушел… навсегда… и больше не видеть изумленно-негодующий взгляд, шелковый узел под гладким подбородком, отблеск свечей на чистой, не знающей люэса, коже.. И в то же время – безумно хочу, чтобы ты остался, Боже!!! Ужели ты не услышишь моей мольбы…
Влажные огни зрачков… пот, выступивший на висках, над аккуратно подвитыми бачками…
- … Вы думали, я … оставлю Вас?
- Арман! – это уже даже не мольба.
Он что-то говорит жарким, прерывистым шепотом… но я не слышу… я протягиваю руки и касаюсь бархатных отворотов сюртука… от них пахнет сандалом, и я жадно впиваю этот аромат… или мне это грезится, ибо мой нос давно ничего не чувствует, кроме тяжкого духа гниющей плоти? Пусть так…
Мечутся в панике тени – им такое и во сне явиться не могло, они привыкли к аскезе моего обиталища, куда и солнцу непозволительно смотреть…
Арман!
Боль сжимает спазмом горло и я беззвучно кричу твое имя. Ты целуешь мои руки, и под кожей играет тяжелый жар – то лихорадка и отчаяние танцуют страсть. За что???
… Каррель сам не знал, какая сила бросила его в объятия умирающего от сифилиса публициста, человека, годящегося ему если не в отцы, то в дяди точно; не знал, но понимал одно – такого счастья в своей жизни он еще не испытывал. Забытая бутылка сангрии осталась в коридоре… Арман, дрожа в стыдливой истоме, препоручил себя рукам и губам Альфонса, а часы тикали, окутывая комнату непроницаемым саваном неизбежности… и свечи гасли, одна за другой…
Сандал и разложение…
Белый атлас и черный шелк.
Сапфировые глубины бретонских вод под черным покрывалом туч – или ресниц, увлажненных болью?
Этого не повторится никогда – вспышка безумия, пленительно-жестокая, как опиумное видение. Только иероглифы на коже реальны.
И – цокот рысаков… или шелест дождя???
Нет, это только часы. Старые источенные жучком механизмы.
и зияющие раскрывшимися розами язвы.

… Альфонс умрет спустя два года, Арман – через девять.




«Но добрый, любезный, великодушный, он всегда был готов возобновить жизнь, возвратиться в любые виды иллюзий с первым молодым человеком, с которым случай заставлял его встретиться и который обещал некоторое будущее. Сколько писателей, сегодня любимых публикой, может вспомнить о том, что получили благодаря нашему несчастному Раббу первые аплодисменты, которые заставили их почувствовать свое предназначение? Сколько тех, чье имя оказывалось впервые в какой-нибудь из тех теплых и живых рекомендаций, для которых его перо всегда было приготовлено. Он отказывался ради них от своей репутации, он, для кого было так болезненно чувствовать себя достойным; а наиболее приятное вознаграждение за талант, то, что сосредотачивается внутри блестящего мира и что на своем образном языке он называл "славой наличных денег", всегда было для него недостаточным, не было достойным в его глазах вознаграждением.»
( Арман Каррель. «Несколько слов об Альфонсе Раббе» - некролог)