Шуба

Её звали как-то по-другому. По-другому от того, как я помню. Допустим, она была Катя. В первый раз я увидел её на сушилке. Нет, не на той, где сушат спецодежду или что-то подобное, а на здоровенном агрегате. Внутри него сушили картон. Чтобы его туда засунуть, нужно было стоять около дышащего паром широкого щелевого отверстия и совать в него большущие листы. Листы стояли на поддонах, их привозили сюда электрокары. За смену пропускали около четырёх тонн.
Катя была хрупкой девушкой. Сейчас принято, когда представляешься, например, в каком-нибудь объявлении писать свой вес, вот до чего дошло, но и я её представлю – приблизительно 46кг. У неё была мальчишеская стрижка, но не короткая, а такая, как если бы мальчишка отрастил длинные волосы. Мне было тогда сорок с довесочком лет, поэтому, естественно я обратил внимание на молоденькую, симпатичную девицу, которой раньше не было рядом с сушилкой. Ничем тогда эта встреча, разумеется, не кончилась, но в глубину организма запала.
Потом, через какое-то время, у нас в заводоуправлении делали ремонт, и я опять её увидел. Теперь она красила стены. Пришлось наводить справки. Оказалось, что привела её на фабрику её сестра, которая уже у нас работала. На самом деле она и была маляром, а на сушилке я увидел её случайно. Пока не было работы по её специальности, она там пережидала. Чем быть маляром лучше, чем стоять на сушилке я не знал, но как оказалось позже ей это нравилось, т.е. быть маляром.
Весь день мне было нехорошо, как-то тревожно, хотя оснований никаких для этого не было. Я буквально мучился, работа не шла, и я бессовестным образом пил чай, кофе, вообще, лишь бы не приступать к работе. Ближе к концу дня в дверь неожиданно постучали. Это было не принято – обычно ломились все без разбору, когда хотели и, кто хотел. Мы не возражали, считалось, что это создаёт рабочую атмосферу, полную здорового демократизма. В дверях посетительница не остановилась, а прямо-таки подлетела к моему столу. Это что ж такое делается. А, что собственно говоря, делается-то. Да, ничего – я уже полгода как получила разряд (какой-то там), а меня по сетке не переводят, не платят, как положено.
Успокойся, дорогая, присядь, попей кофейку. Некогда мне. Переводите на разряд выше и всё. Ладно, переведём, ты всё ж посиди, успокойся. Посидела, поговорили. Смотрю на неё и думаю, ну чем они, чем они умудряются цеплять. Никак не разберу, что меня тянет в эти серые, чертовски серые, с водяным утренним проблеском глаза. Почему хочется слегка так прищемить эту тонкую шейку. Встрепать волосы, схватить под затылок и окончательно пропасть в глазах, без единого облачка, без поволоки, без…ну, чего там ещё и так непонятно.
Катюша, а чем ты по вечерам занимаешься, может, в клуб местный ходишь, может, вышиваешь. Презрение сверкнуло в глазах, а за что собственно, да за вышивание. Вышиваешь. Жди. Тогда, может быть, в Сорож съездим, там кабак хороший, придорожный, о гостинице не говорю, чёрт её знает, как поймет, аккуратнее надо, когда что нравится. Можно. Так, на остановочку автобусную приходи вечерком, часиков в шесть. Приду.
Вот так всё и завертелось. Остановочка, Сорож, опять остановочка. Бережок речки Мера, шашлычки и так далее и далее, но ничего на самом деле не далее. Ничего. Весь уже в чувство превратился, по ночам до самого себя больно дотрагиваться. Подарки там разные, отношение, крайне обходительное, и не снившееся самой прожженной городской вертихвостовой девице. Ничего, как есть и опять сегодня ничего.
Уже по вечерам стал «Высшую лигу» брать, сядешь один одинёшенек на кухне. Рассмотришь все стеночки голубой краской покрытые, вспомнишь добрым словом всех маляров, какого-то там разряда, и долбанёшь под мысли весь пузырёк, без соседей, без разговоров, в полной тоске, которая и присниться не может иначе как русскому дураку. Так прошёл прохладный в здешних местах август, отзвенела застывшей листвой по оврагам осень, дело к зиме и морозит по утрам так, что хрустит всё под ногами. Сегодня опять остановочка. Тебе не надоело. Как же мне надоест, Катюша. За счастие редкостное почитаю встречи с тобой. Взгляд недоверчивый. Лесной взгляд. Колдовской взгляд, уже в обычае его выдерживать, только сжато всё внутри как пружина, перекрученная неумелым заводчиком. Голова в сторону, приподнята чуть – портрет изображает. Откуда столько злющей силы в этом тщедушном тельце, в этой хрупкой фигурке. Каждая чёрточка напряжение, каждый мускул борец, а зачем это всё, кого она побеждать собирается, что мыслит себе и о себе, о жизни. Загадка от ноготочка на левой ножке, до макушки.
Поехали сегодня к тебе. Поехали. Была такая ночь, которая не может быть забыта. Дома холодно, две простыни перевал на тряпицы, ножичком все щели заткнул, всё равно дует. А нам тепло, так тепло ребята, вы уж сами, да что там говорить. Знаете вы всё. Скользил я по ней как лодочка по глади морской, даже скорее речной, неупругой, податливой, летал в вышину и с небес спускался в погреба подземные тёмные, находил и там и там сокровища несказанные. Рыдал и смеялся, завёрнутый в одеяло сидел с ней под ним и водку пил как воду. Ничего уже не могло меня взять более, чем я был уже отдан. Растерзан был я и упоён. Утром она сказала, дай мне денег, мне шуба нужна, холодно становится. Отдавать я не буду. Да, на, бери, всё бери, сколько есть. Всё.
Уехал я в тот же день – неприятностей у меня было море, за то, что уехал. Да разве это неприятности, до сих пор иногда как обухом по голове треснет. Правильно ли я сделал или нет, поступил правильно или нет. Оправдываю, и её, а более себя – что взять с дурака, ведь он и сам бы готов жизнью поделиться, а тут…шуба.