Игра 8

СЕНТЯБРЬ. ГОСПОДИН МУРЛОБУЗУИЧ. НАСТОЙКА.

 Нюсиса-Угау – государство на востоке Северного материка. На востоке омывается водами Восточного Большого Океана. На юге граничит с Казималом (граница, проходящая по Вольной пустыне, до сих пор окончательно не демаркирована). На западе граничит с Диктаторией Умелых Шутов (ДУШ), на северо-западе и севере с Чукочакой. Общая площадь 1565,3 тыс.кв.км. Население -510 тыс. чел., из них городского 27%; свыше 90% – кеи-кюе. Официальный язык – саэкэ, официальная религия – лэу-цеуга. Столица – Коя-Саякю (60 тыс. чел.) Административное деление – 3 юэлокю...
«Кэё-суёки кама-суёки, кокюэ сима мямаке?», пер. с саэкэ

Что бы там не говорили злые языки, как бы не хаяли эту страну за патриархальность и провинциальность, нравилась Нюсиса-Угау купцу. И нравилась она именно этой провинциальностью и патриархальностью. Всякий раз, приезжая сюда, он испытывал настоящее отдохновение души и тела. После шумного и суетливого Кукуева с его вечно спешащими не поймешь куда обитателями, Коя-Саякю – маленький городок, где самый высокий дом в четыре этажа принадлежал цэе-саео – городской управе, казался оазисом застывшего времени.

Да, господин Свистоплюшкин любил эту страну. Любовь сия длилась с далекого детства, ибо маленький купчонок навсегда запомнил, как папа назидательно говорил ему: «Nusisa-Ougaou est un pays sauvage, mais agreable ». Он любил ее певучий говор, где титул «господин» звучал как «кюяга» (каковое слово употреблялось в Нюсиса-Угау повсеместно), а знакомые на улицах при встрече с вами снимали кияке-кауки (разновидность местной тюбетейки) и вежливо говорили: «Локюса-утоню-ситою-оэсиэ!»

Купец уже давно подумывал приобрести себе тут домик, и сегодня его мечта была близка к осуществлению. Он присмотрел небольшой, но вполне респектабельный особняк с детской, людской и трагицкой в пригороде Коя-Саякю. Ожидания его не обманули. Сделка была чрезвычайно успешной. Цены на дома в Нюсиса-Угау безбожно падали, и купец потратился даже меньше, чем рассчитывал. По этой причине настроение у него было самое что ни на есть приподнятое. Сентябрьский вечер в Нюсиса-Угау также был очень теплым и почти безветренным супротив всяких ожиданий. По всему по этому герой наш позволил себе немного прогуляться.

Путь от его нового владения до центра столицы был весьма неблизким и к тому же ужасно кружным, но господин Свистоплюшкин, пребывая в чрезвычайно благодушном настроении, решил его немного сократить, пройдя напрямик через городскую свалку. Он решительно свернул с укатанной дороги налево и зашагал в направлении мусорных гор, чем-то замысловато пахших на закате.

Благодушие купца было столь велико, что, пройдя мимо покосившейся фанзы с надписью «Усаси-эке «Каюхи-каэсая», он затянул старинный романс, что воспевал злоключения некоего неосторожного кюяга, поселившегося около свалки в собственноручно вырытой норе:

Устав от прелестей столицы,
Презрев богатство и уют,
Один кюяга поселиться
Решил, нору отрыв свою.

Однако, на беду, повстречался ему местный мусорщик и возымел в отношении того нехорошие намерения:

Задумал выжить он героя
(Какой ужасный mauvais ton! ),
Чтобы в норе его устроить
Кабак и с девками притон.

Начал он творить кюяга всяческого рода гадости и наконец-таки добился своего:

...Сливал бессовестно помои
Хиуце в клетчатых штанах.
В нору, где проживал кюяга
И каждый раз противно ржал.
Того не выдержал бедняга
И снова в город убежал.
 
Словом «хиуце» в Нюсиса-Угау обозначалась разного рода шпана и хулиганы. Однако особенно удалась автору текста кюяга Кюю-Саэга этнографическая деталь насчет брюк в клетку. Действительно, униформой цэю-нюяса – местных мусорщиков – были ватные жилеты и ватные же штаны с клетчатым орнаментом. На голове они обычно носили либо кепки, либо ушанки – но опять же ватные. Это сословие, во многом соответствовавшее байканским бузуям, было особенно любимо фольклористами Нюсиса-Угау, и количество баек, побасенок и анекдотов о цэю-нюяса было огромным.

Тем временем смеркалось. Слабый ветерок потянул в нос купцу армаду малоприятственных запахов. Купец миновал развилку, походя отметив изрядно траченную мышами книгу г-на Мухобойкина «О несуществующем, или о природе», что валялась на правом откосе мусора, несколько подумал и свернул влево. Дорожка, шедшая через свалку, незаметно сузилась в тропку, настойчиво пробивавшуюся сквозь мусорные ущелья. Взгляд Свистоплюшкина то и дело натыкался на малоприятные аттракции. Вот кабаний череп оскалился в немой попытке рассмешить случайного прохожего; вот два сапога (пара) торчали из груды хламья, напоминая ноги убиенного; а вот гнилой ботинок усмехался всеми тридцатью двумя гвоздями, так и норовя цапнуть зазевавшегося кюяга, лишая того последних надежд на самообладание. В довершение всего, за очередным изломом тропки купец снова увидел ту же самую фанзу с той же самой надписью. «Артель «Пух-перо» – автоматически перевел господин Свистоплюшкин название с местного на родной и с досадой подумал: «Подушки они тут делают, что ли?!»

Тут, пожалуй (дабы не давать проницательному читателю повода для излишних домыслов), нужно объяснить знание нашим героем языка саэкэ. Хотя, по большому счету, в знании этом не было ничего чудесного. Купец посещал Нюсиса-Угау ежегодно на протяжении вот уже двух десятков лет – сначала с отцом, а подросши – и самостоятельно. А поскольку (quoi qu'il en soit ) ему приходилось общаться с местной аборигенцией (как он сам называл ее), то естественно, что саэкэ был ему знаком намного лучше, скажем, гордевропского или чукочакского. Да, пожалуй, это всегда так – то, что тебе нужно, знаешь, а то, что нет – забываешь. Если бы у Свистоплюшкина в Гордевропии был такой же бизнес, как и в Нюсиса-Угау, то и наречие тех мест он знал бы не хуже саэкэ. Но полноте, господа, то бишь кюяга! Полноте нам с вами лясы точить, ведь все наши досужие рассуждения ничем не могут помочь бедному торговцу найти дорогу сквозь свалочные джунгли.

Ночь уже вступила в полные права. С разных концов свалки раздавались ужасающие звуки. Переливались недобрые огоньки. Воздух наполнился разнообразными запахами – от малоприятных до омерзительных. Ночь разрывали пронзительные крики помойных бдечо, тявканье скунсов, урчание тварей вовсе купцу неведомых и от того еще более страшных. Где-то вблизи раздался грозный хрюк, живо напомнивший напуганному Свистоплюшкину о существовании кабана-людоеда. К тому же за спиной у себя он услышал странный цокот – не то копыт, не то когтей. Свистоплюшкин остановился и обернулся. Цокот смолк, но из темноты на него сверкнули два голодных глаза. Купец прибавил шагу – цокот тут же возобновился, и становился все ближе. Герой наш почти совсем пал духом, хаотично мечась меж холмами отбросов, но за каждым очередным поворотом купца встречала вся та же покосившаяся артельная фанза. Куда бы перепуганный байканин не сворачивал, куда бы не возвращался – все, решительно все дороги на этой свалке сходились к ненавистной артели «Пух-перо». Удивительное, право, дело – тут уж поневоле начнешь верить в мистику! В иных ситуациях купец, пожалуй, и посмеялся над собой (чувство юмора было неотъемлемой частью его характера), но сейчас испытанное самообладание дало трещину.

Говорят, что из каждого безвыходного положения есть по меньшей мере два выхода – один боком, другой скоком. Боком двигаться было явно некуда, ибо крохотная тропиночка была совсем затерта меж многометровыми стенами мусорного ущелья. Ввиду сложившихся обстоятельств господин Свистоплюшкин, отбросив все приличия, пустился вскачь, а сзади, не отставая, подгонял его все тот же ужасный цокот копыт, доводя беднягу почти до помешательства. В воспаленном мозгу несчастного мелькали картины одна другой ужаснее. Вот он, господин Свистоплюшкин, сражается с гигантским кабаном-людоедом. Вот он храбро погибает в неравной борьбе и жуткое чудовище объедает его труп. Вот в Кукуеве плачут жена и сын, узнав, что господин Свистоплюшкин пропал без вести. Вот, наконец, находят изуродованное тело и в специальном гробу доставляют на родину. Вот пышные похороны, рыдающие члены семьи, море цветов, господин Хрючатников, сладенько поющий дифирамбы покойному, господин Байканицын, шепотом расспрашивающий собравшихся у могилы: «Простите, вы не знаете, что такое «стос»?» и боярин Бичеватенький, пьяно орущий очередную хвалебную песнь в свой адрес.

Представившееся зрелище было столь неприемлемо утонченному духу купца, что он решил выбраться отсюда любыми силами, дабы не дать своим заклятым друзьям повода для такого сборища. Вообразите же радость байканина, чуть не зачислившего себя в покойники, когда за очередным холмом открылось ему видение прелестного домика со светящимися окнами. «Люди!» – радостно воскликнул заблудший и бросился к дверям. Увы, вывеска на дверях нагло утверждала, что это все та же неистребимая пухперовая артель. Свистоплюшкин вначале замялся, но голодная тварь за спиной явно не желала отставать, а посему он все же решил попроситься на ночлег («Люди ведь не звери, знаете ли, не съедят же меня, а по свету я сам доберусь»).

Тут дверь фанзы распахнулась и оттуда действительно вышел человек. Не заметив притаившегося в темноте купца, он деловито расстегнул клетчатые штаны и стал справлять малую нужду. Одеждой он походил на местных мусорщиков – цэю-нюяса, но каково же было потрясение господина Свистоплюшкина, когда тот всмотрелся в лицо аборигена, ярко освещенное из окна фанзы, и узнал в том... господина Мурлобузуича, известного байканского comme il faut ! От неожиданности («Господин Мурлобузуич, в Нюсиса-Угау, в рванине мусорщика да еще в притоне посреди свалки!») Свистоплюшкин зажмурился, а когда он вновь открыл глаза, Мурлобузуич, завершив процесс, уже уходил внутрь. Надо было действовать немедля.

 – Господин Мурлобузуич! – выскочив из темноты, окликнул он.

Тот резко развернулся на 180 градусов и хищным взглядом уставился в темноту. Когда же оттуда появилась радостная улыбка господина Свистоплюшкина, глаза его и вовсе округлились.

 – Свистоплюшкин? – прошипел Мурлобузуич, ухватив его за руку. – Какого мамона ты тут шляешься?

Радости от встречи с земляком в его поведении заметно не было. Похоже, он готов был сделать вид, что не узнал купца, но, взглянув ему за спину, Мурлобузуич резво подскочил к нему, ухватил за руку и, не давая вставить ни слова, потащил в фанзу, приговаривая:

 – Пойдешь со мной, коль уж встретились, землячок. Только запомни – меня зовут кюяга Мяу-Лофуу. Не дай Баечник еще раз назовешь Мурлобузуичем! Обо всем, что услышишь, никому ни слова, иначе – хана!

Столь детективное развитие сюжета не слишком понравилось купцу, ибо о господине Мурлобузуиче ходило множество разных слухов. Он вообще был загадочной личностью среди байканского общества. Внешне господин сей выглядел этаким повесой, светским бездельником, любителем покрасоваться на очередном рауте с очередной подругой. В отличие от огромного большинства трудолюбивых байканских купцов Мурлобузуич никакого дела не держал и вообще высокомерно поглядывал на тружеников. Тем не менее жил он в свое удовольствие и ни в чем себе не отказывал. Официально считалось, что у него было огромное наследство, оставленное прабабушкой-миллиардершей, скончавшейся где-то в Своясии. Однако при размахе трат господина Мурлобузуича размеры этого наследства должны были бы быть совершенно фантастическими, посему в реальность его мало кто верил. Вполголоса поговаривали, что он связан с криминальным миром империи и имеет немалую прибыль от различных незаконных сделок. Еще говорили, что все, близко знавшие господина, быстро разорились и ушли из жизни. Ходили также слухи о заграничных резиденциях этого господина, о золотых горах, якобы принадлежавших ему чуть ли не на Северном полюсе, и даже о том, что Мурлобузуич – вовсе не Мурлобузуич никакой, а материализовавшийся дух Ояврика. Много чего о нем говорили. Ясно было, что в большинстве своем это были чистой воды выдумки, но не менее ясно было также, что без оснований ни одна выдумка не появится.

Тем временем хмурый Мурлобузуич втащил Свистоплюшкина в артель и весьма бесцеремонно толкнул его на лавку. Купец огляделся. В грязноватом помещении мебели было немного. Главным предметом обстановки являлась циклопическая дубовая бочка, полная соленых огурцов. Возле нее сидел мелковатый человечек, по виду явно мусорщик, и занимался ловлей овоща. Он сосредоточенно тыкал в рассольное море ножом, но хитроумный огурец все время выскальзывал и уплывал в другой конец тары. После очередной попытки мусорщик упустил нож в бочку, выругался и полез рукой в рассол на его поиски. Кроме бочки, в глаза бросался не менее циклопический стол, за которым сидел еще один цэю-нюяса, не в пример первому, мощный, рыжебородый и очень напомнивший купцу боярина Бичеватенького. Этот наливал в стакан мутную жидкость из какой-то глиняной ендовы. По кислому запаху, расползавшемуся по избе, Свистоплюшкин узнал самый дешевый вид местного пойла – кюэ-сацея. Это был плохо очищенный спирт, настоянный на степной флоре. Он производился тут в изобилии, и даже у самого купца имелась небольшая винокурня, где перерабатывались на кюя-сацея отходы с его плантаций. Аромат настойки, смешиваясь с запахом рассола из бочки и перегаром из глоток мусорщиков, создавал в артели такой запах, что купца тут же чуть не стошнило. Налив стакан, мусорщик взглянул на вошедшего Мурлобузуича, потом на Свистоплюшкина и хрипло спросил на саэкэ:

 – Каяню-нюуке, кюяга? У есия кисия касае-лээке? Кеуло-юси-кэеки?

Что в переводе означало:

 – Ну что, кюяга, облегчился? А это кого ты с собой прихватил? Лазутчика, никак, спымал?

Предыдущей фразы, надо полагать, достаточно, чтобы вы смогли насладиться музыкой языка Нюсиса-Угау саэкэ – cette langue tres fourree , по мнению гордевропских его исследователей. Поэтому в дальнейшем весь разговор, который ведется на нём, сразу же будет даваться в переводе. Тем более, что и Свистоплюшкин, как вы уже знаете, весьма свободно владел этим диалектом.

Мурлобузуич сплюнул сквозь зубы.

 – Не мели чушь, Кия-Лоэке. Ты же знаешь, чужой сюда не попадет. А если и попадет, то не выйдет. Это свой. Лучше налей стакан. Не видишь, человек дрожит. А ты, Мяу-Сауга, закусь давай.

Мусорщик тут же наполнил немытый стакан до краев нюсисаугауусской водкой. Ловец огурцов достал из бочки мятый овощ и положил на стол. Оба выжидательно уставились на незваного гостя. Во взглядах их не было ни особой приязни, ни злости, но Свистоплюшкин понял, что сейчас может решится очень многое, вплоть до самой его жизни. Он взял предложенное, кротко сказал «За вас, добрые кюяга!» и храбро начал пить.

После второго глотка глаза его заволоклись слезами и уверенно поползли на лоб, нос заложило от кислой вони, а глотка чувствовала себя так, будто в нее лили расплавленный свинец. Однако купец четко понимал: если он оставит стакан недопитым, за сохранность его головы не поручится никто, даже (и пожалуй, в первую очередь) господин Мурлобузуич.

Прошло, как показалось нашему герою, несколько часов, когда в стакане обнажилось дно. Свистоплюшкин на одном дыхании проглотил огурец и шумно выдохнул :

 – Спасибо вам, добрые кюяга, хороша настоечка!

Кия-Лоэке хохотнул.

 – А ты молодец, кюяга. Ты мне нравишься! Ну, давай знакомиться. Я, значиться, – он многозначительно ткнул себя волосатым пальцем в не менее волосатую грудь, – кюяга Кия-Лоэке, а он вот, – волосатый палец повернул в сторону бочки, – напарник мой, кюяга Мяу-Сауга. Работаем мы тут, значиться, сторожим, убираем, да и еще кой-чем промышляем. – Он хитро подмигнул Свистоплюшкину. Ну, а кюяга Мяу-Лофуу ты, видать, знаешь.

У господина Свистоплюшкина на душе потеплело – отчасти от настойки, отчасти от дружелюбного тона Кия-Лоэке. Однако напарник того был настроен не столь лучезарно. Он проворчал из-за бочки:

 – Чегой-то ты, Кия-Лоэке, разлюбезничался с первым встречным-поперечным. А ну как он шпиен Пегмачета окажется? Ты ему тут все выболтаешь, а назавтра он нас всех заложит?

Свистоплюшкин опять сжался, но тут за него вступился Мурлобузуич. Он неторопливо взял со стола соленый огурец, повертел им в руках и с силой швырнул в говорившего.

 – Заткнись, скотина! Ты не понял, что ли, дурень: он со мной пришел! Еще вякнешь и будешь с огурцами вместе с бочке кваситься!

Огурец стукнул неверующего мусорщика по морде, плюхнулся в бочку и насмешливо там закачался. Мяу-Сауга замолчал, но поблескивающие глаза его давали ясно понять купцу, что тот все равно ему не доверяет. Тогда купец решил взять инициативу в свои руки. Он быстренько разлил кюэ-сацея по стаканам и провозгласил тост, издревле применявшийся во всем мире в подобных ситуациях:

 – Позвольте представиться. Я – господин Свистоплюшкин, купец из Бивня, прибыл на свои плантации с инспекцией, да вот заблудился, понимаете ли, тут у вас на обратном пути. Счастье еще что господина Мур... кхм... Мяу-Лофуу встретил, да вот с вами, уважаемые, познакомился. Итак, выпьем же за знакомство!

Вторая порция настойки пошла намного веселее первой. Господин Свистоплюшкин приметил, что больше всех пил Кия-Лоэке. Мяу-Сауга растягивал удовольствие, вначале отпивая около трети, а остальное посасывая потихоньку. Мурлобузуич – то есть, pardon, j'ai oubli; , Мяу-Лофуу – употреблял совсем немного, оставаясь в этой троице наиболее трезвым. Настойка была не то что бы сильно крепкая, но уж очень вонючая, посему и пилась тяжеловато. Познав ее истинный вкус, купец искренне пожалел население Нюсиса-Угау, которое было вынуждено потреблять этакую гадость, не зная, что такое настоящий гордевропский джин или хотя бы байканская кактусовка. О том, что он и сам в определенной мере способствует распространению сего невежества, господин Свистоплюшкин целомудренно предпочитал не вспоминать. Закусив соленым огурцом, он принялся разгадывать детектив, внутри которого нежданно– негаданно оказался.

Во-первых, куда он вообще попал? Чем занимается эта странная артель? Уж ясно, не перины набивает. Кто такие Кия-Лоэке и Мяу-Сауга? Наконец, откуда тут взялся Мурлобузуич, почему он запретил упоминать свое имя и почему его так беспрекословно слушаются оба мусорщика? И еще: почему он, истинный байканин, потомственный купец господин Свистоплюшкин вдруг был принят за шпиона генерала Пегмачета? Последнее обстоятельство особенно удивило нашего героя.

Тут (уж в который раз) не обойтись нам без экскурса в историю, на этот раз Казимала, который был северо-западным соседом Бивня и отделялся от него Пегматинским морем. Это государство, как и Бивень, состояло из четырех провинций. Исторически самая древняя и заселенная часть страны – Зимал – со столицей Дрючково находился на юго-востоке Северного материка. На севере от него простирались Земли вольных казимальцев (ЗВК) – пустынная и малообитаемая часть страны, отделенная от Зимала высокими Казимальскими горами, где за Боровницкими перевалом (на языке местных контрабандистов «западом») стоял приснославный Дикий Аул. Исторически там предпочитали селиться разного рода лихие люди, поэтому ЗВК до сих пор оставались самой отсталой частью Казимала. На юге и юго-западе же лежала Хохотия – плодородные земли, население которых в основном было занято охотой на свиней и казуаров, неумеренно водившихся тут, а также изготовлением из них сопутствующих товаров: жира, шкуры, чехлов, ковриков, туфель и прочих предметов местного промысла. В различные периоды истории Казимала ЗВК и Хохотия то отсоединялись от Зимала, то вновь подпадали по его власть, однако после Первого Шутовского нашествия меж этими тремя государствами была заключена уния, согласно которой они объединялись в федерацию Казимал.

Однако имелась еще одна, еж твою мамон, территория – Пегматина, небольшой остров у южных берегов Зимала. Исторически казимальские правители всегда на нее претендовали, но практически пегматинцы никогда не признавали их власть над собой. Они считали себя потомками исчезнувшей некогда высокоразвитой цивилизации и презирали казимальцев как неотесанных варваров. Разумеется, казимальским правителям данная ситуация не нравилась, и пегматинцы усмирялись огнем и мечом. Последний раз Пегматина была официально провозглашена частью Казимала по Забегаловскому мирному договору, провозгласившему разгром Шутовской империи. Бивень также претендовал на Пегматину (главным образом по религиозным соображениям – ее жители тоже чтили Энциклопию и считали, что Великий Баечник, прежде чем добраться до Бивня, сделал остановку на Пегматине), но при подписании договора, как ни старался представитель Бивня маршал Хрюкалов урвать этот лакомый кусочек, все же остров отдали Казималу, удовлетворив Бивень Петрурионом и Нукерией – голыми клочками скал в приполярных водах, где не было ничего, кроме огромных колоний морских бдечо и гигантских слежавшихся куч их гуано..

Как бы то ни было, пегматинцы в очередной раз не смирились. Они ушли в джунгли острова, организовав мощное партизанское сопротивление оккупантам. Возглавил его некий Капусто Пегматино. Генерал же Пегмачет был назначен губернатором острова и взялся усмирять беспокойных пегматинцев. Вот какая ситуация полумира-полувойны и сохранялась на Пегматине уже полвека. То партизаны мост взорвут, то солдаты облаву устроят, то повстанцы на гарнизон нападут, то казимальцы деревню спалят... Постепенно все к этому привыкли и какое-нибудь окончание конфликта удивило бы мир значительно больше перманентных вылазок сторон. Кстати, именно из-за Пегматины у Бивня с Казималом были весьма прохладные дипломатические отношения. Хоть Старшой Баечник Елеелин и старался угодить и тем, и другим, в Дрючково не без оснований считали что Кукуево поддерживает пегматинских партизан как морально, так и материально. Пегматинцы же, напротив, относились к байканам очень дружелюбно, каковое дружелюбие сквозило во всем отношении Кия-Лоэке к Свистоплюшкину.

 – А, из Бивня, говоришь? Это, кюяга, хорошо, значиться, хороший ты человек! Из Бивня плохие люди сюда не попадают. А ежели и попадают, то, значиться, не задерживаются надолго: вжик – и готово!

Он засмеялся и выразительным жестом ребром ладони по горлу драматизировал свои слова. Свистоплюшкин начал смекать, что оба мусорщика определенно связаны с Пегматиной. Но как?

Кия-Лоэке тем временем в очередной раз наполнил стаканы настойкой:

 – За нашего гостя из Бивня, кюяга... как тебя там..?

 – Свистоплюшкин, – бодро подсказал Свистоплюшкин.

 – ... Кюяга Сифуи-Ситофу-Люцю-Киню... тьфу, какие у вас там имена – язык, значиться, сломаешь! Ничаво, будешь просто Сифуи-Ситофу. Значиться, за нашего гостя из Бивня, кюяга Сифуи-Ситофу!

Стаканы звякнули и содержимое их разлилось по трем глоткам. В процессе его перемещения к желудку новоокрещенный кюяга Сифуи-Ситофу усмехнулся: уж больно нелепо звучала его фамилия в нюсисаугаусском произношении. Хотя все вполне закономерно – ведь в этом языке нет ни «в», ни «п», ни «ш», что нередко затрудняло общение байканина с аборигенами. А любопытный, не в пример двум другим хозяевам фанзы, Кия-Лоэке продолжал выспрашивать у купца:

 – Так как же ты, Сифуи-Ситофу, к нам попал?

 – Понимаете ли, уважаемый Кия-Лоэке, я вообще-то на инспекцию приехал, да вот и заблудился нечаянно...

 – На инспекцию, значиться? – лицо цэю-нюяса расплылось в игривой улыбке и он похлопал купца по плечу. – Знаем мы ваши инспекции! Поди, от женушки отдохнуть решил, а? У нас тут бардаков много.

Свистоплюшкин несколько обиделся.

 – Что вы, кюяга, какой уж тут отдых с нашей работой. Плантации, они, знаете ли, большие, а проверить нужно каждый клочок. Дело – оно, понимаете ли, учет и контроль любит. Именно так – контроль и учет. Кто по осени не считает, тот по весне голодает, – немного опьяневшего Свистоплюшкина потянуло на афоризмы. – Да и то сказать, уважаемый Кия-Лоэке, урожай в этом году прямо небывалый, а за сторожами энтими, понимаете ли, глаз да глаз потребен. Ведь сторожа что – им волю дай, все сопрут, не кусточка не оставят. Да и приказчики тоже приворовывают. А как выгнать? Старый – так ты хоть знаешь, сколько тащит, а новый вовсе без портков оставит...

 – Урожай, говоришь, большой? – остановил разошедшегося купца Кия-Лоэке. Он снова хохотнул и встряхнул ендову. Пахнуло кислятиной.

– Большой урожай, это, кюяга, хорошо. Значиться, и кюэ-сацея много будет, а там, глядишь, и цены сбавят.

 – А ведь урожай и взаправду отменный, – подал голос от бочки Мяу-Сауга, дожевывая огурец. – Мне дед сказывал, такой последний раз полста лет назад тому был. Аккурат, говорил, перед Шутовским нашествием. Собрали они все, а как морозец упал, так и шуты вдарили. К войне, говорил он, такой урожай. Как бы и в этот год чего не вышло. Вон Казимал как давит...

 – Ну, хватит чушь молоть, кюяга. Разболтались, как бабы, – стукнул кулаком по столу господин Мурлобузуич. – Мы тут собрались не лясы точить и не настойку глушить, а делом заниматься. Кия-Лоэке, не видишь, гость притомился, спать хочет, проводи его.

Тот налил еще немного в стакан и подошел к купцу.

 – Ну, давай, кюяга, на посошок, да и пойдем. Ты уж прости, да у нас дела свои. А тебе они ни к чему. Лучше ляг, поспи, а с утреца снова инспекцией своей займешься. Да смотри, хорошенько ее проводи, чтобы кюэ-сацея подешевше была.

Он опять ухмыльнулся. Видно было, что эта мысль доставляла мусорщику радость. «Весельчак», – подумал купец, машинально выпил и внезапно почувствовал себя действительно очень усталым и вдобавок пьяным. Они вышли из комнаты в маленькую каморку, притаившуюся за толстой дубовой дверью. Там было темно и сильно пахло настойкой. На всю длину помещения простирались деревянные полати, на которых, впрочем, лежал весьма мягкий тюфяк (увы, далеко не первой свежести), подушка и теплое одеяло. «Пух-перо, еж твою копоть», – вяло подумал Свистоплюшкин.

 – Располагайся, кюяга, – пригласил его мусорщик.

Свистоплюшкин попробовал слабо возразить.

 – Спасибо, Кия-Лоэке, может я пойду?

Весельчак опять засмеялся.

 – Ты что, Сифуи-Ситофу, настойки, что ль, перепил?! Знаешь сколько вокруг нечисти водится? Про кабана-людоеда слыхал? То-то! Даже мы по ночам носа из фанзы не кажем, а ты вовсе в момент сгинешь. Тебе, кюяга, вообще, значиться, оченно повезло, что ты нас встретил. А то пропал бы. Как пить дать, кюяга, пропал, и косточек никто не сыскал. А тут не боись, ты у друзей. Так что спи до утра, а там мы тебя проведем до города. А ежели плохо станет, вот те тазик.

Он ткнул ногой под полати. Там звякнуло. Предложение было нелишним, ибо от мерзкой нюсисаугаусской настойки купца действительно начало подташнивать, что усугублялось спертостью воздуха и гадостным запахом.

Мусорщик вышел, плотно захлопнув дверь. Узилище Свистоплюшкина погрузилось в кромешную тьму. Лишь в маленькое оконце у потолка проникал лунный свет, падал квадратом на тюфяк и высвечивал там ярлык: «Произведено в Бивне. Рогожа-парусовка 100%. Об. с огр. отв. купца Хрючатникова». Снаружи доносились чудные звуки – свалка жила ночной жизнью, наглухо скрытой от любопытных взглядов. Купец вспомнил цоканье за спиной, зябко повел плечами, быстро залез под одеяло и вскоре задремал. Из-за двери временами проникал стук стаканов и голоса, однако о чем шла речь, разобрать было сложно. Иногда голоса, повышаясь в тоне, переходили на ругань, и тогда можно было различить отдельные слова: «Пегматина», «Казимал», «оружие», «Капусто», опять «оружие», «Пегмачет», несколько раз почему-то (или это купцу уже снилось) «сабантуйные бригады» и «Колпачинский». А один раз купец, как ему показалось, различил даже целую фразу, произнесенную Мурлобузуичем: «Когда мы возьмем власть – а ждать этого осталось совсем недолго – историческая справедливость будет восстановлена и пегматинцы воссоединятся с братьями по вере». Купец хотел подумать, что же это означает, но только он сделал умственное усилие, как его потянуло к тазику. Решив более не производить таких экспериментов, он повернулся зубами к стенке и почти тут же уснул. Последнее, что он успел запомнить на грани яви и сна, были геншут Колпачинский, кричавший: «Je lui veux peindre l'immensite! » и голова Стакашки с какими-то козлиными рогами и рыжей бородой Кия-Лоэке, проблеявшая: «Какой сегодня был странный бе-е-езветренный де-е-нь!»

Продолжение: http://proza.ru/2008/02/14/366