Явление Февронии

Собаку возьми. Говорю, куда пошёл, вытья мне здесь не хватало. Забирай. Куда мне её, хотел на тетёрку сходить, а она не обучена, поднимет всех раньше. Ничего и не принесу. Будто ты нас кормишь, своей охотой, забирай, сказала.

Речь шла о рыжей как вечернее осеннее солнце лайке. Может быть даже чистопородной, кто её знает. Охотники здесь ценили собак не по породам. Порода имела значение, но на иную, заслуженную, даже и не взглянут. Медали что ли за ней носить. Дичь нужна, - по способностям и корм ей будет и уважение. Салке было уже три года, но ничего она в охотничьем деле не понимала. Так, кое-что, конечно, знала, но только по природе своей и уму, а обучать её было некому. Охотник из Бориса был ещё тот. Не за дичью он шёл сейчас в лес. Хотел подумать о главном для него на сегодня, может и не додумает чего, но душе всё равно очищение требуется.

Какое может быть очищение дома, когда земля тут у него под ногами горит. Так думал Борис и отцеплял, лайку от конуры. Поругивал её беззлобно, так вертелась, почуяв волю, что закрутила всю цепочку. Да, идёшь ты налево! Щелкнул концом привязи по заду Салку и смотрел теперь, как она пулей метнулась в калитку. Он только до калитки дошёл, а она уже сбегала до конца улицы, и неслась обратно к нему, высунув набок язык, жадно дыша, даже с кашлем пополам. Ох, ты зараза какая, и тебе свобода нужна.

Через пару часов, никаких признаков жилья или даже вообще человека стало не видно. Давно уже было не видно, но Борис только сейчас очнулся от внутренней пустоты, только сейчас начал понимать, что отпускает, какой-то зажим внутри жадная и сильная Верина ручка. Вот от неё-то и горела в домашнем аду землица. Вот от неё-то и рявкала на него по поводу любому жёнушка. Понимал её Борис. Сама бы может, и стерпела, да бабы вокруг все уши ей наверняка прожужжали. Веру он знал давно, сколько лет он здесь работает в Заборье. Приходилось и в Адищеве бывать.

Так и знал, опять подняла, да где. Какие тут выстрелы, патроны только тратить. Салка, ёшь твою в хвост. Иди сюда. Вот дурная.

Как он стал управляющим арбитражным, так в Адищеве стал бывать часто и по долгу. Вера была тут бухгалтером, не главным, но толковым. Годами он не стар ещё, а Вера и подавно, хоть успела развестись. Всё как-то само собой получилось. А теперь новые хозяева звали его остаться директором. Дело хорошее и справился бы он, всё до тонкости понял, когда процедуру банкротства проводил. Только не в работе дело. Придётся ему тогда Татьяну свою оставлять, вот в чём дело. Не стерпит она, что он при Вере остался. Не допустит.

Может и некстати, в обстоятельствах сих, думать о Татьяне. Мешает её образ дерзкий, насыщенный, принятию решения, да как не думать. Упала тогда Танька в огороде. Говорил не ходи, роди сначала, я разве не делаю надо что. Делаешь, ты всё не так, уходишь, я всё переделываю. Дочку спасли, сейчас юристом в Иваново, где училась там и осталась. Редко. Приезжает редко. Больше только никого не будет у нас. Ни парня, ни девки. Собаке уже, - не лижись, не приставай, давай вон погуляй ещё, когда теперь на охоту выберемся. Опушка кончалась, впереди был такой бурелом, что лезть в него не хотелось, но если захотел дойти до лугов, где тетёрки, надо лезть.

Вошёл, и всё нахмурилось сразу. Будто и не было яркого солнечного дня, будто не блистали каждой хвоинкой серебряные сосны, изнеженные погодой за лето. Не висли выгоревшими лапами над головой присмиревшие в солнце хмуристые ёлки. Всё здесь было пусто человеку. Не тот лес полезный, злой тут бурелом. Час пробирался сквозь него Борис. Лицо всё исхлёстано, Салка у ног путается, чует зверьё крупное, да и потеряться боится. Борис ухмыльнулся и трепанул, осипшую тихим лаем лайку по загривку. Что, страшно без мужика-то. Страшно, сейчас тебя Хозяин за зад хватит. Сайка ответила взвизгом извинительным. Боюсь, а что тут такого, это у тебя ружьё, а у меня кроме зубов ничего нет. Сравни мои зубы с когтем медвежьим, вот и я говорю, не будет хорошего ничего.

Вышел на свет, выбрал пригорок, где прохладного ветерка поменьше, да солнышку ничего не мешает. Сбросил надоевшую куртку, развязал узел на вещмешке. Бросил на такую подстилку сверточек с провизией, который Танька собрала, и прилёг рядышком. Пока ел, не думал. Хлебушек, рассеяно уронил, да так с травкой прилипшей и запихнул в рот, чай не грязь. Иногда только Салке кусочки мяса копченого подальше бросал, развлекался. Разморило его. Встал рано. Дело, конечно, привычное, но всё одно разморило, расслабило ласковое солнце осеннее. Злых слепней нет. Летом бы весь исхлестался, отмахиваясь. Борис подумал, какие же гады, эти слепни. Стрелки особенно. Слепни гады, и он, Борька, гад – так подумал, уже, когда засыпал.

Проснулся он от того, что солнце вдруг жарче стало, запели вдруг вокруг птицы не по времени, не по осеннему. Вдруг пересвистываться стали, как зовут кого. Собака вдруг присмирела, - то носилась как чумовая, а то вдруг села и хвостом прикрылась. Что такое, ни лето, ни зима. Столбенеть начал Борис, и ноги не идут больше, налились как снег по весне тяжестью. Смотрит, а из леса к нему на опушку двое идут. Одежда на них чудная, не здешняя совсем. Подходят и спрашивают, а он вроде бы даже отвечает.

Не ты ли Борис будешь, заблудший странник. Какой я странник, охотник я. Нет, женщина ему говорит, ты странник. Лишний ты. Как лишний, управляющий я, скоро директором стану. Тут князь вмешался, откуда понял Борис, что перед ним князь, не понятно. Нет, говорит. Никем ты не будешь. Князь отвернулся и уж больше не говорил с ним, презрительно, показалось Борису, отвернулся. Женщина, зато ближе подошла. Протянула ему руку со словами, погладь персты мои отчаяный, не бойся, вот так. Теперь я тебя в лобик поцелую, бывший ты уже покойничек душой, теперь оживешь. Повернулась, и уходить начала. Тут, словно стукнуло в темечко Бориса, да постой кто ты, а уж и нет никого. Чувствует только Борис, что целует его, будто кто-то и шепчет на ухо, дева Феврония я, Рязанской земли, день сегодня мой, июля восьмое, травку ты мою скушал, вот я и навестила тебя.

Нет, не покойничек я, не целуй меня, нет. Вздрогнул Борис. Салка его всего облизала, в лицо жарко и по-собачьи часто дышит. Да, отстань ты, идолище, рыжее. Пришёл в себя, конечно, Борис. Дело уже на повёртку в вечор, а он в лесу ещё, и не думал ничего, за чем ходил. Что за неудачи. Какая у нас тут Рязань. Север, а они Рязань. Сентябрь на исходе – восьмое июля. Сон ещё из головы не шёл. Вот уж точно, как во сне, хоть и выбрал дорогу Борис иную, не такую тяжёлую, но шёл на удивление долго. Устал так, что ввалился прямо в дом. Салку Танька привязывала, молока ей с чёрствым хлебом набухала.

Только раздеться смог, а за столом навалился на него всей тяжестью. Татьяна спросила, устал. Устал. Да, Тань устал, что-то. Патроны, гляжу, не расстрелял, да и, по-моему, выстрела ни одного не сделал. Ешь вот. Нельзя же мучить себя из-за какой-то охоты. Сначала поел Борис, потом уже ответил. Не из-за охоты я, Тань. Решил я не ходить на директора. Татьяна промолчала с минуту. Потом подошла, погладила Бориса по голове, взвила ему пальцами вихры, поседевшие до цвета соломенного, и говорит, правильно ты решил. Потом улыбнулась и добавила – какой из тебя директор.