Жизнь на окраине Прод. 4

ВОТ ЭТА УЛИЦА, ВОТ ЭТОТ ДОМ…




     Спустя годы сложно описать то место, куда меня принесли из родильного дома. Две маленькие комнатки были нашим Домом. И где бы мы ни находились, всегда стремились домой. Чувствовали, что в Доме этом всё настоящее: люди, отношения, еда.  В нём не было места обману, лжи, притворству, никому не нужной мишуры. Детьми ощущали это постоянно, хотя и не понимали тогда, чем обладаем.    Наш переулок назывался «Селькоровским». Наверное, когда-то давно неустанно бегал по сельским дорогам необъятной нашей родины некий корреспондент с блокнотом и карандашом в руках, за что и увековечили труженика пера, назвав переулок в его честь. В те годы я не вникала в смысл названий переулков, близлежащих улиц, скверов и парков. Друзья жили рядом: в моём дворе, напротив или в трёхэтажном здании на соседней улице. Все знали его по номеру дома. Говорили:
     - Я в двадцать пятом. -
Или:
    - Буду в двадцать пятом -
     И всем было понятно, о чём речь! В ту пору, чтобы прийти в гости, не нужно было прилетать из далёкой страны или долго ехать через весь город, меняя при этом несколько видов транспорта. И можно было не уговариваться о встрече по телефону. Всего лишь необходимо было перейти с одной стороны переулка на другую его сторону. Постучаться в дверь или в близлежащее окошко – и долгожданная встреча моментально происходила!


В трёхэтажном здании, с входом с улицы Володарского, находился маленький продуктовый магазинчик, в котором проворная продавщица Поля и её начальница, тучная женщина Соня, изредка навещавшая свою подчинённую, знали всё и про всех. А жители близлежащих переулков судачили о том, что у «тех есть свои дела, свои расчёты и заинтересованность». Сотрудничество женщин было успешным. И потому Поля долгие годы простояла у прилавка и успешно торговала всем тем, что находилось в магазине: сливочным маслом, покупаемым по пятьдесят или по сто грамм, но ежедневно; и французскими булочками с хрустящей корочкой; и белоснежными сайками; и круглым чёрным хлебом, который продавщица, по желанию покупателя разрезала на четвертинки. Продавались тонкие сосиски - самые вкусные в мире!  Белая и розовая пастила соседствовала с халвой и липкими сладкими подушечками, с леденцами. И запахи стояли непередаваемые...
     Переулок раскинулся на крутом склоне. И начинался он со зловещей харьковской тюрьмы, известной далеко за пределами города, и заканчивался железнодорожными путями.

     Порой казалось, что вокзал всегда рядом. Он возникал звуками, которые будоражили детское воображение, звали в даль далёкую. Под перестук вечно движущихся куда-то пассажирских и товарных составов мы засыпали и просыпались. Как и под крики диспетчеров, ругань машинистов и путевых обходчиков. Реальная жизнь врывалась в наши дворы и сердца шумом, гамом. И это было привычным, нормальным. А вот внезапно наступавшая тишина, что тоже порой случалось, вызывала тревогу, неосознанный страх, потому что в нашем шумном мире ей не было места.
      А тюрьма возвышалась над нами и нашим переулком сторожевыми будками, колючей многоярусной проволокой. Рядом с ней располагалась воинская часть. В неё призывались для охраны тюрьмы ребята из южных республик. Но не из столиц, а селений, аулов, из тех мест, где русским языком не владели. И делалось это намеренно, чтобы не было общения с заключёнными.
     В свободное от дежурств время солдаты, а их, как говорили в народе, постоянно заменяли новобранцами, развлекались согласно своему развитию и интеллекту: бросали на голову прохожим стеклянные банки или полиэтиленовые кульки с водой. Иногда устраивали соревнования, кто кого переплюнет удачнее, точнее попадёт в проходящую мимо женщину.
     К тюрьме мы настолько привыкли, что перестали её замечать.
Но порой она давала о себе знать воем сирен, злобным лаем натасканных на людей собак. Несколько раз после тюремного переполоха в наших дворах устраивались проверки. У всех жильцов проверялась прописка. Сверялись фотографии в паспортах с владельцами этого важного для советского государства документа.
А однажды я увидала беглого!
     Отворилась калитка, и едва передвигая ноги, в наш двор ввалился грузный высокий пожилой мужчина. Он был одет в тонкую тюремную куртку чёрного цвета, такие же брюки и фартук. И что меня особенно поразило, в стоптанные тапочки без задников. Во дворе, ранее шумном, воцарилась мёртвая тишина. Кто-то из соседей бросил ему туфли. Он в мгновение ока переоделся и бросился бежать. Наш двор был проходным, как и многие другие дворы в этом переулке. И об этом, безусловно, знали и в тюрьме. Вскоре появились и преследователи. И им было указано другое направление. Не то, куда скрылся беглец.
     Что это было? Молчаливый протест? Чем можно объяснить пособничеству беглому? Наверное, несогласием с властями. Я же тогда долго стояла с открытым от удивления ртом. И в силу своей чрезмерной любознательности возвращалась в уме и к этому дню, и к тому, что сама видала, много раз. Но никто из тогда присутствующих вслух об этом случае так и не заговорил. У нас умели молчать, когда хотели…

   Весной склоны переулка покрывались зелёной травкой и одуванчиками.Переулок делился узкой дорогой на северную и южную стороны.
Северную заасфальтировали. Я помню, как рабочие укладывали асфальт. Было интересно наблюдать за их действиями. Ощущать жар, исходивший от асфальта. Вдыхать странный неизвестный запах. И очень хотелось оставить на горячем асфальте свой след. Не получилось…
     Чтобы не повредить его поверхность, всем жителям долго приходилось передвигаться по проложенным сверху доскам. Я всегда старалась всё увидеть своими глазами. Не пропустить даже самое незначительное событие. Потому, когда впоследствии в некоторые дома проводился газ, я целый день наблюдала за сваркой труб. Увлекательное это было занятие! Но интерес этот закончился для меня плачевно: резью в глазах. Порой любознательность наказуема.
В тот день для друзей я превратилась из Верунчика в «Верунчика – Сварщикова». Незначительное событие, никем в мировом пространстве не замеченное, запомнилось мне обильными слезами и прозвищем, прилипшим ко мне навсегда…
     Южная сторона была вымощена большими плитами. Со временем они потрескались. Но это не мешало детворе расчерчивать их на «классики», и прыгать по плитам в солнечные дни до изнеможения.
На южной стороне росли белые и розовые акации. Они казались мне невероятно высокими. А их лепестки - лакомством. Там же, на южной стороне, кто-то впервые предложил мне сигарету. Голова закружилась, и акации превратились в великанов. К счастью для меня, первая затяжка оказалась и последней.
     Порой из-за гололёда или обильного таянья снега невозможно было перейти с одной стороны переулка на другую его сторону. Мощёная булыжником дорога становилась непроходимой. Ещё сложнее бывало спуститься по обледенелой крутизне к трамвайным остановкам или к железнодорожному вокзалу. Кое-как передвигались. Но чаще, не удержавшись на ногах, скатывались вниз на своей спине, как на санях.
А местная детвора умудрялась повсюду сновать, несмотря на все преграды.
     Хлопотно в зимнее время приходилось домашним хозяйкам. С вёдрами, наполненными до краёв водой, проделывали они сложный путь от колонок к своим домам много раз за день. Необходимо было не поскользнуться, не упасть, донести тяжёлую ношу. Даже в очень холодные дни они там же, под колонками, пользуясь проточной водой, споласкивали выстиранное бельё. В наших дворах водопровод был не у всех.
     Весной склоны переулка покрывались зелёной травой и одуванчиками. В мае зацветала сирень всех цветов и оттенков.
По вечерам ее густой аромат чувствовался сильнее. Какие-то новые, светлые чувства рождались в душе. Казалось, что благоухание несет надежду на долгое лето, полное солнца и радости. В нашем переулке становилось красиво и хотелось подольше оставаться на улице. Прекрасна пора цветения сирени была быстротечна. Но мы, проныры, всё же успевали перед школьными экзаменами отыскивать цветочки с пятью лепестками. И чтобы повезло на экзаменах, съедали их. Но это мало помогало тем, кто плохо подготовился!
     В моих снах, теперешних, я часто вижу развесистую иву, склоненную над колонкой, журчащую струйку воды, шелковицу, плоды которой редко достигали зрелого состояния, потому что нам некогда было ждать спелых ягод. В сновидениях этих весело, тепло, радостно. В них жизнь прекрасна!
    

Наш переулок со всех сторон был застроен добротными, с большими окнами, высокими потолками и немалым количеством хозяйственных построек кирпичными домами. Часто в одном и том же дворе их было несколько. И все - с застеклёнными верандами, деревянными крылечками и подвальными помещениями. И в каждом проживало множество людей: семейных, одиноких, студентов различных вузов, рабочих - лимитчиков, покинувших свои сёла в поисках лучшей доли. Все находили приют, потому что даже подвалы сдавались прыткими хозяевами. Так устроена жизнь, что одни пользуются бедственным положением других. И всегда остаются в выигрыше! Бывало и так, что кто-то всю свою жизнь, от рождения и до кончины, прожил на одном и том же месте. Иные - временно. Но чаще люди жили подолгу. При таком скоплении народа ничего нельзя было утаить. Все знали всё и обо всех. Даже то, что ещё и не произошло.   Временами возникали домыслы о каких-то происшествиях или событиях, и тогда население переулка усиленно муссировало эти слухи. Здесь жили обычные люди со своими радостями, горестями, привязанностями и антипатиями. Кто-то с кем-то дружил. Кого-то недолюбливали, презирали и даже ненавидели. Игрались свадьбы, отмечались дни рождений, все вместе провожали умерших соседей в последний путь. Дворы моего детства были и многолюдными, и многонациональными. Не обходилось и без ссор, обид и недоразумений. Но конфликты угасали быстро. Долго жить в ненависти не смог бы никто. Слишком близко друг с другом приходилось общаться.
     В сараях хранились уголь и дрова, заготовленные впрок на длинную украинскую зиму, обязательный керосин в огромных канистрах, вещи, которые надо бы было выбросить, да рука не поднималась: вдруг пригодятся. Всякий хлам, представляющий интерес лишь для детворы.    В погребах- заготовки на зиму: соления в пузатых бочках, называемых кадками, еда на каждый день. О холодильниках и мечтать не приходилось. Хозяйки с утра и до позднего вечера сновали в погреба за едой. Редко кто завтракал, обедал или ужинал всей семьёй в установленное время. И потому приходилось нашим мамам и бабушкам много раз за день вынимать горшочки, кастрюльки и чугунки всевозможных размеров из погребов. Готовить или разогревать ранее сваренное. Остуживать оставшуюся еду и вновь отправлять её по осклизлым ступеням в холодный сырой погреб. Но я не помню, чтобы кто-нибудь при мне жаловался на свою судьбу.
     Для детворы же сараи и другие пристройки были излюбленными местами для игр. Там решались наши детские проблемы. Там мы мечтали и взрослели, ссорились и мирились, делились со сверстниками своими радостями и бедами. Дворы назывались по фамилиям бывших хозяев, тех, кто давным-давно покинул сей мир, или по тем жильцам, которые в то время в нём проживали: Армянский, Виноградовых, бабы Лены, Богомоловых, Сидоркиных. Или по номеру дома. Дворы, дворы – всех не упомнить, обо всех не рассказать…
    Армянский… Этот запомнился мне чужим непонятным говором. Вечно снующими детьми. Деревянными резными лавками и цветами у ворот: дивными розами всевозможной раскраски, которые благоухали всё лето. Казалось, что они никогда не отцветут, потому что вечны!
     Армянские семьи редко общались с соседями. Сторонились чужих людей. Вероятно, не доверяя никому. Но это не мешало им быть в курсе всего, что происходило в соседних дворах. Тёплыми летними вечерами, сидя на своих лавках, полнотелые армянки щёлкали семечки и обсуждали каждого, кто проходил мимо них. Это чувствовалось по их оценивающим взглядам, но воспринималось без обид. Соседей они приветствовали кивком головы и ничего не значащими фразами.
     Кто-то из жителей нашего переулка говорил, что эти семьи покинули Армению не по своей воле. Согласно обычаям, выходили замуж и женились на соплеменниках.
Один из них, решив сделать по-своему, женился на русской девушке, но этот союз был изначально неудачен. Родственники не приняли его жену в свою среду.
     Когда армяне покинули наш переулок, то вместе с ними исчезли и лавочки, и цветы. Перенаселённый некогда двор опустел.
     Наша память избирательна. Никогда не знаешь, что и когда вспомнишь. Казалось бы, ушло время, канули, растворились в вечности люди и события, но неожиданно, опять-таки благодаря памяти, всё оживает. И ты вновь в прошлом: сопереживаешь, страдаешь, любишь, презираешь – живёшь…


 

     Во дворе, соседствующем с армянским, проживали родственные семьи. По-моему, вечно враждующие. Крики доносились оттуда постоянно. И запах селёдки. Словно эти люди день-деньской ели одну лишь селёдку. Возможно, так оно и было. Но не из-за голода, конечно, а из-за любви к продукту. Из-за неё же, из-за селёдки, неожиданно вспомнилась старушка и её внук Алик Печерский.
     Как-то, заглянув через открытую калитку в чужой двор, я заметила старую женщину, гонявшуюся за мальчуганом. В какой-то момент ей удалось его догнать. И я увидала интересную сценку: мальчишка, сидя на стуле, услужливо подставленным ему заботливыми руками бабушки, уплетал с той же скоростью, с которой бегал, жареную картошку с большим куском жирной сельди. И жир стекал по его подбородку, рукам. Я была потрясена. У нас дома с солёной рыбой ели только картофельное пюре. Но с жареной картошкой?  Такого быть не могло! На пюре, белоснежное и без комочков, выкладывались малюсенькие кусочки солёной рыбы. Без косточек. Упаси Бог, чтобы дети подавились! Если не на пюре, то на большой кусок чёрного хлеба, обильно смазанного сливочным маслом. И сверху всё посыпалось мелко нарезанным луком. И только дома разрешалось есть.
     Бабушкина, самая вкусная на свете картошка, жарилась только на сливочном масле и сразу же становилась деликатесом, не нуждавшемся ни в каких добавках! А тут жареная картошка с селёдкой и на улице!
Вспоминаю и улыбаюсь…
     Много дворов было в нашем переулке. В какие-то из них часто заглядывала шумная ватага местной детворы. Иные мы обходили стороной, боясь злых хозяев и их лютых псов.
Но этот, богомоловский, в котором мы особенно любили играть и озорничать, и куда, несмотря ни на что, нас всё же пускали, был особенным. Нас там любили!
     Нередко после нас взрослым ещё долго приходилось наводить порядок на своей территории, как после набегов саранчи. Но ни разу нас не выгнали! Да и кого в детстве волнуют чьи-то претензии!
Начинался новый день, и необходимо было отыскать в нём всё самое интересное и увлекательное. Жизнь была удивительно прекрасна. И каждый миг она звала нас на подвиги…
     Сколько прекрасных мгновений было прожито в этом дворе!
Сколько войн и перемирий произошло на этом небольшом кусочке земли! Но в памяти моей он в большей степени остался из-за « Рябчиков».  Так мы называли большие оладьи, начинённые яблоками. Их выпекала специально для всей местной детворы сердобольная бабушка Таня. Только теперь я понимаю, как можно и должно любить детей! На дне рождения своего внука она поочерёдно отводила то девочек, то мальчиков в сторонку, шепталась с каждым из нас, чтобы вовремя усадить на приготовленный заранее горшок. Она не могла позволить разгорячённым весельем детям выбегать в морозный день в туалет на улицу. Дети, они могли не сдержаться, оскандалиться.
Добрая душа, она не могла такого позволить!
     Совсем другим выглядел двор бабы Лены. В него никто из нас так ни разу не вошёл. На подворье - два больших мрачных дома и вечно голодные злющие собаки.
     Баба Лена, так её называли все в округе, была высокой полной женщиной с тёмными вьющимися волосами и чёрными, словно два горящих угля, глазами. Никто никогда ей не перечил. Старались не смотреть в глаза: боялись сглаза. Поговаривали, что она цыганка. Но это вряд ли было правдой. Баба Лена совершенно спокойно прожила в своём доме всю фашистскую оккупацию и, как гласила молва, ещё успела обогатиться. По нашему переулку гнали еврейских женщин. Поговаривали, что она успела сорвать с некоторых из них золотые украшения. Вспоминая эту женщину, я представляю себе и наш переулок, и тех несчастных, кого, словно скот на убой, гнали мимо её дома…
     Помню, что одного своего пса она никак не могла усадить на цепь. И голодом морила, и била. А пёс всегда сбегал. И его втихаря подкармливали все. Джек был добрейшим псом, хотя вида устрашающего: огромный, с нечесаной рыжей гривой. он наводил ужас на тех, кто видел его впервые. Обожал детей. Бывало, что самые прыткие из нас пытались на нём скакать, как на лошади. Или привязывали к нему сани в зимнее время, чтобы потом лихо скатиться с обледенелой горы. Мне на всю жизнь запомнилось, как погиб Джек. Долго не верилось, что его больше нет и никогда не будет.
А взрослые говорили, что пришёл его час. И он сам бросился под проезжавший по соседней улице автобус. Кто знает, кто знает…
     Мимо двора Сидоркиных я пробегала каждый день. Обогнув его, можно было попасть в школу.Но я старалась как можно быстрее промчаться мимо: там всегда дурно пахло, и жили два брата, Сидоркины, о которых много говорили и всё это было правдой. Плохие были люди, очень…












07.02.08- 02.03.08


http://www.proza.ru/2008/03/05/351