Первый визит в США

       От автора (Оставлен только небольшой фрагмент)

       Аэропорт Кеннеди

В зале перед строгими кабинами офицеров паспортного контроля нас ждала темнокожая служащая, которая что-то быстро и властно объясняла прибывшим пассажирам на хорошем английском языке. Вот я уже в кабине паспортного контроля. Странно, но поняла, что офицер попросил меня показать приглашение.

О том, что надо брать с собой приглашение, меня при собеседовании, конечно же, не предупредили. Только случайно, по какому-то наитию, перед уходом из дома в Москве, проверяя еще раз все документы, я решила положить и приглашение. Вот оно, вот, положено в высокое для моего роста окошко, где на меня беспристрастно смотрел пограничник с погонами в костюме темно-синего цвета и ждал. Видимо, приглашающая меня сторона, а это была, как я уже говорила, Международный Совет по научным исследованиям и обмену - внушала уважение, и я была одарена улыбкой и штампом в паспорт, означающим, что виза дана, и вход, точнее выход из его кабины наружу через легкую дверь был свободен.

Уф, неужели все позади? Скорее бы на воздух! Потолок в этой «приграничной полосе», где мы так долго стояли, чтобы получить визу уже на американской границе, очень низкий, давящий, вентиляции нет, она так и не установлена за эти 10 лет, в течение которых я часто «переходила границу». Люди, уставшие от полета, очереди, перехода по бесконечным коридорам до помещения паспортного контроля, неизбежно сопутствующего всей этой процедуре волнения, доходили до паспортного контроля замученные, раздраженные, и выходили из двери офицерской кабины, как из парилки. Я была поражена такой неустроенности этого знаменитого международного аэропорта, и до сих пор сожалею, что «вход» в Америку для впервые (и не только впервые) приезжающих в нее начинается с этого «ада».

Зато через несколько минут вас ждет утешение. Ваш багаж уже на крутящейся контейнерной ленте, вот вы его уже поставили с ленты на пол, вот уже вас и ваш багаж обнюхал таможенный пес, которого держал на коротком поводке служащий, и этого пса я встречала в следующие полеты как старого знакомого. Меня, правда, постигло разочарование, когда кто-то сказал, что псы долго на границе не служат, берут новых собак, со свежим нюхом, но той же самой породы. Вот мне и показалось, что эти годы мой багаж и меня обнюхивал один и тот же пес, и почти мой знакомый. Но нет, здесь не может быть знакомых псов. Здесь – граница!

Вот и последний контроль (предъявите квитанции, ваш ли багаж?) позади. Какой-то длинный темный туннель, и вещи такие стали тяжелые. Будет ли конец этому пути? Конец – неожиданен, как и все в Америке, просто кончается туннель, и тебя заливает поток света и гул встречающей толпы. Первое, что я вижу: плакат в руках человека, и на нем крупно, от руки, ярко, почти вызывающе, синим по белому, на английском языке написано мое имя. Ура, я нашлась! Меня встречают! Здравствуй, Америка!

Но до выхода из аэропорта пришлось еще подождать. Мой встречающий, незнакомый мне человек сказал, что мы поедем в Гастинский центр, но чуть позже, ему надо сделать что-то еще. Что, я, конечно, не поняла, но знакомое уже сочетание слов, звучащее на английском языке, меня полностью успокоило. А, пусть делает что хочет. Я спокойна. Со мной все в порядке. Вот ведь, так далеко, а все в порядке. Спасибо, дорогие «гастинцы»! Теперь не пропаду. Я нашлась. И снова все по кругу.

За этим бесконечным млением я не заметила, как мой «гастинец» подвел меня к какой-то скамейке и ушел. «Ну и что, ничего страшного», - говорю себе, оглядывая гудящее чрево аэропорта и с удивлением увидев девушку, совсем юную, которая летела со мной в самолете с маленьким щенком, как мне показалось, овчарки. Бедный пес, пристроился и сикает прямо на полу. Устал, бедненький. Девочка спокойно пережидает это, но беспокойно оглядывается по сторонам. Видно, еще не нашла тех, кто должен их с песиком встретить. Отряхнувшись, пес как-то виновато поднял мордочку на хозяйку, но она лишь потянула поводок куда-то в сторону, и они исчезли навсегда.

А по тому месту, где только отряхнулся щен, выплыла откуда-то (мне подумалось, с небес) роскошная афроамериканка. Очень уверенная в себе, притягивающая к себе взоры даже в этой многоголосой суматохе усталых от полета и встречи людей. Блеск! Она была высокой - раз! В черном шелковом облегающем ее тонкий стан платье – два! И в руках у нее была плетеная корзина, покрытая нежным белым - белым, тончайшим, словно спряденным волшебницей-феей кружевным покрывалом, в котором лежал, перебирая ножками и ручками, самый черный малыш на свете, которого только можно себе представить. Тут одним «три» не отделаешься, можно сразу сказать – пять! Как она его несла, как это было красиво! Так бы и шла за ней и любовалась. Это было достойно кинокамеры. Очень красиво. Сочетание белого и черного. Гордая. Очень гордая. И очень красиво шла, не замечая лужи. Боже мой, только бы не упала! Нет, посмотрела удивленно под ноги, чуть замедлила шаг, потом краем свисающего нежно-нежного, бело-белого, всего из кружев, покрывала отерла подошвы черных туфель по очереди – сначала левый, потом правый. Вы не представляете, как я обрадовалась, что сидела с другой стороны и не увидела, что стало с волшебным покрывалом. Ах, как гордо она пошла дальше. Все дальше. Ушла в бесконечность. Почти в ночь. Сочетание черного и белого, и очень гордого.

Между тем рядом со мной разыгрывалась драма. Десять, а то и больше людей, видимо, из еврейской семьи соединились после долгой разлуки, и радовались, радовались. У меня мурашки пошли по коже, как они радовались, как целовались. И все обнимались. Все. Кроме одной. Это была совсем старая старушка, седая, как лунь, вся в сеточках морщин, и вен, которые напрягались на руках паутинками прожитых лет, когда она собиралась с усилием, чтобы встать и потянуться к людям, стоявшим рядом. Она была старше, чем я сейчас. Да, намного старше. Но она находила в себе силы, чтобы привстать со скамейки, где сидела рядом со мной – такая сухонькая, седая, но с черными красивыми еврейскими глазами миндалевидной формы – привстать, совсем встать и вот – вот броситься кому-то в объятия, кого-то поцеловать, а то и подставить щечку для поцелуя. Ведь все же обнимаются, целуются. Но в это время появлялась твердая рука мужчины и придавливала ее к скамейке. «Сиди, мать», - приказывала рука. Она успокаивалась на минутку, но вот опять приподнимается сухонькое тельце, опять тянутся глаза, губы. Но твердая мужская рука придавливает ее назад и уже строже внушает: «Сиди, мать». Да что же вы, люди, посмотрите же на нее, пожалейте ее, ведь она старше всех вас, как она соскучилась по каждому из вас! По тебе, по тебе, по тебе, я считала, как била себя кнутом, нет, не надо, не оставляйте ее одну. «Сиди, мать», - понеслось мне вслед, когда встречающий меня американец наконец-то выудил меня из этого моря голов. «Сиди, мать», - были последние русские слова, которые я слышала в международном аэропорту имени Джона Фицджеральда Кеннеди, или как его называют американцы, JFK (Джи ФК).