Когда ж ты кончишься...

       Когда ж ты кончишься, проклятая война?


День. Ближе к вечеру.
Я лежу на чуть теплой печке, закутавшись с головой остро пахнущим бараньим полушубком, и не могу согреться. Меня колотит дрожь, челюсти лязгают самопроизвольно, руки и ноги время от времени конвульсивно дергаются.

Я задыхаюсь, мне бы глотнуть свежего воздуха, но я боюсь высунуть голову. Мне страшно. Под полушубком, где я свернулся в калачик, темно и это то, что мне сейчас нужно. . Но мне никак не согреться, потому что печь топили еще вчера вечером. Голова тяжелая, сильно болит, в ней, как далекое эхо, все время звучит: вау-вау-вау-вау…Глухо и монотонно, без передышки.

 Только не думать, не видеть перед глазами ЭТО…Но чем больше я гоню от себя ЭТО, тем ярче оно предстает перед моим мысленным взором. Рвотный спазм сгибает мое тело, но в желудке пусто. Я глотаю и глотаю пробивающуюся сквозь глотку горечь…

Я не выдерживаю и высовываю голову из под полушубка, острый запах сушеных грибов, гроздьями висящих рядом у стенки на нитках, пронзает мое обоняние. В голове вспыхивает огонь, и я успеваю почувствовать, как страшная сила выгибает мой позвоночник, голова запрокидывается назад, сквозь оскалившиеся зубы вырывается крик….Я успеваю почувствовать, что чьи-то руки обхватывают меня, чувствую знакомый запах махорки моего деда и проваливаюсь в спасительное небытие…

Утро этого же дня.
Стук в окно был таким отчаянным, что я вскочил, и ничего не понимая спросонок, отбросил одеяло и подскочил к окну. Под окном почесывая одну ногу об другую, стоял Петька-Балабос и выжидательно смотрел в окно. Увидев меня он закричал:
-Ну, ты, городской, долго еще? Мы уходим!
-Щас! Пять минут!

Я быстро оделся, быстро умылся под рукомойником, схватил со стола кусок черного хлеба и сунул его в карман, а молоко из кружки выпил залпом. Коровы у деда не было, мама покупала для меня кружку молока и заставляла пить ежедневно.

Я схватил лукошко и выскочил на улицу. Вся наша ватага была в сборе и занималась созерцанием необычного явления – Балабос курил! Но не махорочную цигарку, как всегда, а настоящую папиросу! Интересно, где он раздобыл папиросу? Балабос затягивался и медленно выпускал дым из ноздрей, изображая на конопатом своем лице неописуемое блаженство. Рядом скулил Сашок, его шестилетний братишка и канючил:
-Петь! Ну, Петь же! Оставь сорок!*
-Не сепети, сявка! – пробурчал Балабос. Он еще несколько раз затянулся и протянул Сашку окурок, как раз на одну затяжку.
-Ну, пошли, что ли! – скомандовал он и мы потянулись за ним следом.

Идти за грибами мы сговорились еще вчера. Да вот, надо же, я проспал. Разбудить меня было некому. Отец с матерью еще рано утром ушли в какую-то дальнюю деревню, в надежде купить поросенка и оставить его деду на зиму на прокорм. А дед, видимо, где-то выкашивал остатнюю траву, заготавливал. Так что я был предоставлен сам себе.

Балабос размашисто шагал по дороге, сдвинув старую отцовскую кепку на затылок. Мы поспешали за ним. Вся наша ватага была одета очень разномастно – в основном донашивали отцовские вещи, у которых подворачивали рукава – отцы не вернулись с войны, носить их было некому. Война пощадила деревню, только две избы сгорели и на их месте торчали печные трубы. Немцы не стали жечь деревню - сохранили, по неизвестно какой причине. До леса было идти всего ничего – километра два. Я надел лукошко на голову, наподобие каски, и размахивая руками, зашагал быстрее.

Мы вошли в лес, пересекли небольшую болотину с осокой, жидкими чахлыми ольхами и седым, высоким мхом. Сразу за болотцем пошел сосняк с кустами гонобобеля, наполовину осыпавшегося. Потом начались заросли мелких осин, кусты «волчьих ягод», можжухи, сквозь которые нам приходилось продираться с трудом. Казалось этим зарослям не будет конца.

И вдруг, словно дверь распахнулась – мы вошли в редкий, веселый березняк. Рассыпавшись цепью мы принялись за поиск грибов. Дело это требует сосредоточенности и внимания. Обшариваешь глазами землю перед собой, медленно продвигаясь вперед… Но грибов не было. Попадались только горькие скрипухи, осыпающиеся старые сыроежки…Я согнувшись пополам, медленно шел вперед, обшаривая взглядом каждый бугорок приподнятых листьев – вдруг под ним окажется желанный «добрый» гриб, тот что называют «белым грибом». Но тщетно.

Так я полз, пока не увидел чьи-то ноги. Передо мной стоял Балабос, лицо у него было презлющее.
-Все из-за тебя, зараза! – и он замахнулся рукой. – Проспал, а все грибы уже обобрали. Я ж говорил, рано надо выходить! А ты…вот как дам щас!
-Да ты что, Балабос! Грибов вообще нет. Место такое. Ты сам виноват. Орал все – я места знаю, я места знаю! Вот оно твое место, а вот грибы!
Я сунул под нос Балабосу единственный подберезовичек, с мизинец величиной.

-Ладно! – остывая сказал Балабос, - надо идти на другое место!
Он сунул два пальца в рот и засвистел, как Соловей-разбойник. Мы сели на землю и стали ждать остальных. Вскоре собрались все и выяснили, что грибов ни у кого. Все уселись, достали из карманов краюшки хлеба и стали медленно жевать, растягивая удовольствие. Надо разжевать хлеб до состояния клейкой массы, несколько раз, как бы ополоснуть этой массой рот, и лишь потом, медленно, маленькими глоточками проглатывать этот разжеванный хлеб. Балабос жевал и о чем-то сосредоточенно думал.
-Айда в Лисий распадок! – сказал он вставая. – С грибами будем!
Мальчишки переглянулись, но никто не сдвинулся с места.

Полдень.
Лисий распадок пользовался дурной славой. Нам, пацанам, категорически запрещалось туда ходить и даже близко приближаться. Как рассказывал мой дед, во время войны там шел сильный бой и много полегло наших и фрицев. Жители села, похоронить убитых похоронили, но там оставались кучи разного военного железа, а потому никто туда не ходил. Мало ли что.
Бывало и на полях взрывы гремели, а уж про распадок и говорить нечего. У военных руки пока до него не дошли. Так и была это запретная территория.

-Ну, пошли! – сказал Балабос. Его братишка, Сашок, подхватился тоже и стоял рядом с Балабосом. Старая пилотка с красной звездой ухарски была сдвинута у него на затылок.
-Пошел ты, козе в ж..у! – сказал Ванятка Суровягин. – Дома дел невпроворот, а мы шляемся! Айда, домой, ребята!
Ребята стали вставать и подходить к Ванятке. Я тоже встал.
-Вы все трусы! – заявил Балабос. – Штаны намочили, герои!
Ванятка остановился.
-Если ты еще раз… А-а-а! Что с дурака взять! Пошли ребята!
И все потянулись за Ваняткой. Мальчик он был серьезный, хозяйственный, такой мужичок с ноготок. Ребята его слушались. Я тоже двинулся за Ваняткой и ребятами.
-Катитесь, предатели! А ты, городской, что же? Сын красного командира…тоже струсил? – остановил меня Балабос.

Я не знаю, сколько понадобилось лет моей жизни, чтобы отучиться поддаваться на такую дешевую подначку. Но тогда… Упрек в трусости мало кто мог перенести. Порой это кончалось очень плохо. Вот и я остановился в нерешительности.
-А если бы товарищ Сталин приказал? Ты бы так же стоял и думал? – добил меня Балабос.
Это было уже слишком.
-Пошли! – решительно сказал я.

Балабос, Сашок и я подошли к Лисьему распадку. Мы проломились сквозь заросли и осторожно стали спускаться вниз. Вот и распадок. Довольно большая долина, заросшая малорослым осинником.
-Ищите! – скомандовал Балабос. – Только под ноги смотрите, куда ступаете…
И… тут же я нашел хорошенький подосиновик. Еще один, еще… Лукошко заполнялось стремительно. Правда, смотреть под ноги приходилось внимательно. Какие-то исковерканные железяки торчали среди мха и травы.

-Робя! Гля, че я нашел! – заорал Сашок. Мы повернулись. Сашок, держа в одной руке корзинку, в другой ржавый винтовочный ствол, смотрел куда-то вниз. Осторожно мы подошли поближе. В траве лежал снаряд, покрытый слоем ржавчины, только ободок на головной части, отчетливо блестел. Мы присели на корточки и стали рассматривать снаряд. А может это был и не снаряд. Потом, когда я стал взрослым и начал что-то понимать в оружии, мне подумалось, что это был не снаряд все-таки, а авиабомба. Только как она туда попала?

-Никель! – сказал Балабос и потрогал пальцем блестящий ободок. - Вот такого б никеля насобирать… Больших денег стоит! Ладно, пошли!

Мы снова уставились в землю и двинулись дальше, постепенно расходясь друг от друга. Лукошко тяжелело. Грибы здесь, действительно, были нетронутые. Мы дошли до края распадка и остановились.
-Все! – сказал Балабос. Хватит! А сявка где? Сяв-ка-а-а! – заорал он приставив ладони ко рту. Никто не откликнулся.
-Не слышит что ли? – спросил Балабос и мы заорали вместе.
Ответом нам была шелест деревьев.
-Полезли наверх! Пройдем поверху и покричим еще…. Он за тобой шел?
-Не видел я! Я на грибы смотрел!
-Не видел, не видел! Все у вас, у городских, не так! Где же сявка? Заблудится еще….

Мы вылезли наверх оврага и пошли поверху в том направлении откуда пришли низом. Сашка нигде не было видно.
-Постой здесь, постереги корзинки, я вниз спущусь…посмотрю! – сказал Балабос.
Он стал спускаться вниз, ломая ветки и ругаясь. Затем внизу раздался его знакомый свист Соловья-Разбойника.

И в этот момент рвануло!!! Там, недалеко, в осиннике, я на миг увидел вспышку пламени, затем меня сильно отбросило в сторону, я кубарем кувыркнулся куда-то, больно обо что-то ударился, лежал ничего не соображая. В голове гудело. Я лежал на земле и слышал, как она ворохается, как гудит, не хуже моей головы. Сверху сыпалась на меня всякая труха, земля, ветки с деревьев. И вдруг я услышал, что рядом со мной что-то мягко шлепнулось на землю. Я осторожно приподнял голову и увидел… Прямо передо мной, на расстоянии вытянутой руки, лежала дымящаяся пилотка с красной звездой, измазанная чем-то серовато-белым.

Мои познания анатомии в этом возрасте были крайне скудными. Но, каким-то звериным чутьем, знанием, заложенными в меня пращурами, начиная от древнего человека, я понял, ЧТО было на пилотке. Я закричал в ужасе, вскочил и бросился бежать. Я бежал куда-то не разбирая дороги, падал, вскакивал, бежал снова и все время кричал….Мне казалось, что я бегу во сне и вот сейчас я проснусь, но страшный сон не кончался…


Послесловие.
Я ничего не помнил из того, что было дальше, потому что очнулся и пришел в себя только в городе, в больнице. Потом мне рассказали, что дед услышав взрыв, почувствовал неладное, и побежал домой, где нашел меня бьющегося в судорогах. Я долго возвращался в нормальное состояние. Мне казалось, что я существую где-то, вне своего тела. Тело вставало, что-то делало, питалось, разговаривало, а я существовал сам по себе и наблюдал себя со стороны. Я слушал разговоры отца и матери с врачом, где он им объяснял что-то о шоке, но меня это ничуть не задевало. Меня это не касалось. Я был где-то в другом месте. И ком шла речь я не понимал…

Мне ничего не рассказывали о том, что произошло там, в лесу. В нашей семье упоминание об этом происшествии было под запретом.
Больше я никогда не был в родном селе, тем более дедушка вскоре умер, а отец отдал хату деда каким-то приезжим. Так я лишился своей родины, места, где я родился.

Когда я был уже взрослым мужиком, мне нечаянно пришлось побывать на своей родине. Проездом. В селе не помнили эту историю, да мало ли таких историй было в послевоенные годы? Но я узнал, что Балабос тогда остался жив, даже не поцарапало его. Только из села убрали его поскорей в город, в «ремеслуху», потому что мать не раз хотела его порешить и бросалась на него с топором. Там в городе его и зарезали в драке. А Ванятка вырос, выучился на агронома, потом был председателем колхоза, пока его не забрали куда-то на повышение. Больше никого из нашей ватаги я вспомнить по именам не смог.

Война унесла 26 миллионов жизней. А кто считал тех, кого война настигла после и настигает до сих пор в воспоминаниях? Значит она продолжается? И не кончилась еще?

Примечание.*"Сорок"-сорок процентов от папиросы.