Ночная кобыла

Сказ выписан пастелью и кончиками пальцев...

Не гляди на ее запястья
И с плечей ее льющийся шелк.
Я искал в этой женщине счастья,
А нечаянно гибель нашел.

Я не знал, что любовь - зараза,
Я не знал, что любовь - чума.
Подошла и прищуренным глазом
Хулигана свела с ума.

С. Есенин

Весна хмельная, весна дурная,
Зачем ты вела до последнего края?
Уделом смелых зачем пленила,
Что ты наделала, что натворила!
Над жребием сильных, над древней страстью
Нет - нет - нет - он был не властен.
Река забыла, луна простила
Кого сгубила ночная кобыла.

Наталья О'Шей

В мутном, задымленном полумраке кабачка, казалось, вся суетня погрязала в густом смраде, словно муха в вязком сиропе, медленно барахтаясь, и, в конце концов, застывая. И сейчас его воспаленные красные глаза, из темного угла глядевшие, словно на парад карнавальных масок, выхватывали лишь застывшие выражения лиц: шутовские, глумливые хари, пьяные морды, развратные с потекшей краской, смешавшейся с дешевыми белилами пустые личики шлюх и крестьянских девок, пьющих наравне с мужиками… полупустые стаканы с потопленными окурками, опорожненные бутылки на загаженном полу, запрокинутые юбки, потные тела, руки на почти обнаженной груди… все, будто сквозь сироп, замедлялось и вязло, оставляя за собой нечеткий след во времени. Крики, брань, стук стаканов об деревянные столешницы, беспорядочная, вибрирующая в хаотичном ритме какофония звуков – все размыто и приглушенно… полустертый с реальности налет искаженных образов его воспаленного сознания. Вонь от самогона и прогорклого масла, перемешанная с табачным дымом, проникала через все поры глубоко внутрь, где тугим узлом скручивала желудок и кишки. Пары вместе с отравленной кровью поднимались и ударяли в голову, играясь с сознанием, точно с беспомощной марионеткой, воспаляя и обостряя одни чувства и притупляя другие… Он глядел из-под тяжело опущенных косматых бровей, ласкал и испепелял одновременно… и пил-пил-пил, стакан за стаканом вливая в себя отравленный огонь, словно ключевую воду, будто искал спасенья, хотел забыться, пока еще мог чем-то управлять. Ненавидел и горел одновременно, обводя исподлобья эту почти исчезнувшую за багровой пеленой залу и останавливаясь на ней… Все – быдло да шлюхи… Но она – особенная… Царица в этом мирке разврата и грязи. Распутница с ангельским ликом и глазами полными скорби и ядовитого греха… и еще смерти. Ее трогали сразу несколько рук, почти грубо и беспощадно, ее вертели и толкали один другому, а она лишь смеялась и чуть постанывала, все более распаляя звериную похоть в залитых глазах… Он не мог на это смотреть без муки и ненависти. Изнутри поднималось нечто жуткое и отвратительное, требующее крови и криков адских, нестерпимых страданий… поднималось древнее зло, чистая тьма… что уже растекалась по его венам, разогревая кровь и жгучим кипятком ошпаривая сердце. Из-под зажмуренных век текли пьяные злые слезы, в груди бродил утробный стон… Блудница… Он размазывал их тыльной стороной грязной ладони. Он пытался не глядеть, замкнуть очи, но все равно видел эту объятую пламенем дочь луны сквозь остекленевшие веки.
Багровая пелена со всполохами тьмы колыхалась уже перед самыми глазами, и он не мог ни вдохнуть, ни произнести и звука, а по жилам тонкой иглой текло жидкое пламя, штормовой волной пронзая виски, в ушах набатным колоколом звенел низкий гул. Лишь, она, выгнувшись, в грязных руках, яро смеялась, убивая c каждым звуком своего грудного голоса. Сердце неистово зашлось, остервенело терзая когтями полумертвую душу.
Все слилось в один единственный звук – ее сладостный стон. Мельтешение кабака в пьяном угаре окончательно смешалось и размазалось в мутный поток с невнятно пульсирующим ритмом, и единственно она горела алебастровой чистотой, и отчетливо виделось каждое движение, каждый жест ее податливого тела, устремляющегося на встречу грубым рукам, жадно шарившим под задранной юбкой.
Он безмолвно взметнулся, опрокидывая стол с недопитыми стаканами, остатками яда, отшвыривая пьянь, попадавшуюся на его пути, все это клокочущее чрево поглощало ее все глубже, похотливые руки уже повалили ее на стол, безжалостно обнажая перед всеми. Скорее к ней… к этой проклятой… к смыслу его распятой и растоптанной жизни. Он шел словно сквозь туннель с вмурованными в стены кривляющимися телами, будто грешник сквозь девять кругов Ада… А там, в конце, лишь тьма да кровь, стоны да жар, и руки, пачкающие ее непорочно белую, нежную кожу… В ее ****ских глазах призыв и обещание… обещание…
Он рванулся изо всех сил, выпростав руки со сведенными пальцами, словно продираясь сквозь невидимый порог, и его накрыла тьма… неестественная тишина… лишь ее глаза, горящие звериной жаждой и мольбой одновременно… НАШЕЛ!
Когти вонзились в податливую плоть, сомкнувшись на уже вставшем от страха сердце, а в остановившихся глазах навсегда застыл пустой ужас… Доли мгновенья и он отшвырнул тряпичное тело… что-то хрустнуло, переломившись. Он уже забыл… Его богиня! Словно загнанный зверь застывший и покоренный, стоял он перед ней с опущенной кудлатой головой, тяжело дыша… вытирая руки о взмокшую рубаху… И она, прекрасная, вся сотканная из чистого света, смотрела в него, раздвигая тьму внутри, одаривая медленно расцветающей на юном лице улыбкой.
- Убивец! – истеричный вопль разорвал эту вязкую непроглядную тишину, возвращая реальность, - Убивец!!!
Но все было уже неважным, он ничего не слышал и не видел, его темная, взмученная душа все еще болела, а плоть жаждала крови, ее стонов, смятых рук и разметанных ног на ложе из ее собственных распущенных волос… жаждала жара… он видел сплошной клубок из двух миров, двух бесконечных тел, из смерти и света, рождающих боль и ощущение жизни… иллюзию бескрайней мощи, бездонного опрокинутого неба…
В ее полузвериных глазах, глядевших сквозь него, не было места солнечному свету, в них навсегда поселилось лишь лунное сияние.
Внезапно, схватив, она крепко сжала его окровавленную руку и ринулась прочь вихрем, унося безвольное тело за собой. Словно медведь-шатун, порвавший первого несчастного, встретившегося на пути, ныне он ослаб и оказался почти беспомощен, отдавшись в руки судьбы, и лишь очумело взирал на проносившуюся под ними рваную пелену облаков, что в мертвенно-серебристом сиянии полной луны походила на вересковую пустошь с бочагами озер, сквозь кристальную воду которых проглядывал далекий сонный мир со своими долинами и холмами, покрытыми лесами и изрезанными лентами рек, вдоль которых ютились маленькие светящиеся точки деревень. Другой мир, чуждый им обоим…

Она вжалась в могучий ствол, темным стражем высившимся в преддверии древнего леса, и протягивала к нему руки, и ни тени зовущей улыбки не было на лилейном лице. Он отпрянул, все еще боясь, что может осквернить и повредить ее слишком грубым прикосновением. Ее глаза вспыхнули, отразив мертвенно-зеленоватый свет полуночи. Прекрасные, дикие, полные голода очи–золото в пол-лица. Они приковали его намертво к себе, и чернота человечьих и звериных зрачков почти слилась воедино… переплетенье боли и гнева. Тело чуть заметно дрогнуло, отстраняясь от теплой коры с вековыми бороздами морщин, и руки едва уловимым струящимся движением скользнули вдоль стана. Платье упало на землю, открывая ослепительную наготу… Дохнуло хвоей и луговыми травами, дохнуло теплой обнаженной кожей – запах невинной девушки. Стон прорвался из самой глубины, казалось, что это стонет сама земля под ее ногами. Он зажмурился, но веки жег ее свет, грудной смех переливался и бродил в нем, плющом оплетая изнутри… Ворожея…
Она изогнулась, словно даря себя, бесстыдно упиваясь ласками ночного воздуха, невесомой дланью оглаживающего ее кожу, целующего грудь и плечи. Беспощадно пронзительно глядя на преклоненного перед ней, она расправляла горящие тьмой волосы, окутывая антрацитовой ртутной пеленой плечи. И тело светилось, не отражая серебряный отсвет луны, проникающего сквозь дымку облаков, но своим сиянием. Но глаза сверкали ярче всего, полные тайного смысла и скорби, ведающие обо всем и по-детски невинные… Лишь они выдавали ее возраст, древние как сам мир…
«Прикоснись…» - нашептывал ветер. «Прикоснись…» - шелестели листья старого дуба. «Прикоснись же…» - шумели поднимающиеся травы.
Его душа взрывалась плугами ужаса под ее бездонным взглядом, пылала от вожделения ее ангельской, вечно непорочной плоти. Но он не мог… Он взалкал, но не мог и двинуться, а лишь тонул в ней, все глубже вгрызаясь взором, исполненным мольбой, словно в кровоточащую икону, и немо рыдал сквозь бороду.
Тогда она протянула свои тонкие округлые руки, обдав раскаленным блеском из-под ресниц, и обняла его косматую голову с беззвучно раззявленным ртом. Сама приникла к нему прохладой… Пахнуло кровью. Хрипло крикнула сова, бесшумно сорвавшись с узловатой ветви старого раскидистого дуба.
Его! Его! Всецело… Здесь. Прямо сейчас! Он все еще не мог уверовать. Но вот ее руки обхватили ладонь, все еще хранящую следы чужой крови, и накрыли кипенно-белую грудь… и все взорвалось в его голове, лишая рассудка. Он пал на колени, выронив кнут и упряжь, что приготовил заранее. Сбруя клацнула удилами о речной камень, монистово вторя тихому лепету воды.
Упав к ее ногам, он лишился сознания и последних крупиц разума, обхватив и исступленно целуя ее ноги… ее живот, будто слепец в поиске звездного промелька в кромешной тьме, шаря руками по ее телу.
И вот тогда она тихо засмеялась, прижав его голову к лону… Чем больше он распалялся, тем громче и неистовее она смеялась. С каждым его настойчивым движением ее глаза становились страшнее. Запрокинув голову, она зашлась в безумном хохоте, толчками льющемся из глубины груди, сотрясаемой конвульсиями... Смеялась без вздохов, пока смех не обернулся ржанием и черные локоны – гривой. Лишь глаза остались прежними, получеловеческими – полузвериными…
Ночная кобыла встала на дыбы перед обезумевшим конокрадом, скорчившимся под ее копытами… Прекрасная, сияющая, призрачная, с неуловимыми чертами той женщины, что мгновенье назад извивалась в его руках. Последний раз сверкнули ее очи, пронзенные отчаянной тоской… и исчезли.
Она вновь бросила его. Предала. Ускакала, уносимая ночью. Но он – ее раб, вновь пойдет по следу, безумно всматриваясь в поиске ее отражающих лишь лунный свет глаз. В этом смысл его жизни. Вечный поиск ради нескольких мгновений неземной надежды, что она покорится, останется с ним, чтобы потом вновь низвергнуться осколками на землю, что топтали ее копыта…
Вновь… вновь… вновь…
Он избран ею и обречен вовеки веков на нестерпимую жажду. В обличье распутной девки она отдавалась многим, что перед смертью вкушали ее страсть и тело, но не ему. Никогда ему… Лишь обещание… Лишь зов, вечный, неумолимый, невыносимой мукой терзавший источенную душу.

Луна круглым бельмом с жалостью глядела на истерзанного человека, неподвижно лежавшего поперек тесемки ручейка, струящегося меж выпростанных из-под земли корней… Сейчас он был счастлив. Его бессмысленный взгляд блуждал среди ветвей, подпиравших небесный купол, и казалось, что небо это с его мириадами драгоценных каменьев, перевернуто и плывет под ним океанской бездной. И где-то среди звезд танцует, извиваясь в языках пламени, ночная кобыла с вплетенными в гриву цветами папоротника и мерцающими взором зовет его за собой.

Десять заповедей,
Девять шатров,
Восемь уровней рая,
Шесть блуждающих звезд,
Шесть сторон
Я как книгу читаю:
Бог пять чувств
И четыре опоры
Триады души
В двух мирах
Увенчал лишь однажды,
Тебя создавая…

Омар Хайям