Подруга жизни, или Мышь трясется

Зашел я, знаете ли, на почту – открытку старому другу отправить вздумал – его, слышно, в высокую должность произвели, великим, то есть, стал человеком, людей в подчинении держит строго и всем заправляет – грех, думаю, не поздравить. Очень я даже за него порадовался: сам-то ведь я как из деревни сюда перебрался, так в безвестности и прожил, да вот уж и пенсия моя приближается; да мне и что, я – человек не гордый, и амбиций у меня особенных никогда не бывало. Вот думаю я, значит, так, открыточку-то отправил, а сам домой собрался, только прохожу я это, знаете, мимо прилавков – а там, на почте-то, чего-то не наложено – как будто люди сюда не за газетами да посылками приходят, а на целую жизнь добром отовариваются; и смотрю я это, и так как-то мне в глаза игрушка бросилась, детская: сидит, это, видите ли, мышь, важно этак сидит, да такая круглая мышь-то, жирная, в меху вся; подошел я посмотреть, гляжу – написано: «Мышь заводная», - а в скобках прибавлено: «трясется». Так это я и подивился. Что за чудо такое? Зачем это, дескать, мыши трястись? От ужаса, что ли? И вот ведь, думаю, а сам все удивляюсь – куда же смотрят люди-то, отвечающие за нравственность? Если ж, примерно, подарить ребенку такую мышь, то есть трясущуюся, то ведь это для прямого его развращения, потому как мышь сама по себе – животное ничтожное, а еще пред ребенком, как лист, в любую минуту, ему угодную, трясется. И так это я, знаете, возмутился, что хотел уже продавцу свое мнение сказать, да та что-то очень занята была; а сам смотрю все на мышь-то – вон и кольцо у нее на хвосте, вижу – это, значит, чтобы заводить, для трясения-то. И тут вдруг мне в голову и пришло: а что, как эта мышь не для детей вовсе, потому ведь и что детям на почте делать, а мышь эта – для того, чтобы у взрослых людей чувство собственного достоинства повышать. Потому, оно знаете – чего только в последнее время для этого не напридумывают, целые книги издают и лекции читают, а советы какие дают: дескать, утром, вставши, посмотрите в зеркало и скажите: «Какой ты, дескать, Степан Семеныч, красивый, какой почтенный, какое, дескать, лицо у тебя благородное…» Попробовал я, скажу я вам, раз так и сделать, так на втором слове не выдержал: плюнул да и ушел. А тут, думаю, экая еще придумка: на работе, знать, начальник отругает тебя, да еще сослуживцы подкинут, а там, опять же, сосед помои на ботинки выплеснет, приходишь домой, как собака какая, а тут, глядь – мышь, и сидит она, это, перед тобой, и трясется – ненароком и успокоишься, и достоинство свое как бы повысишь. А тут и девушка, что занята была, освободилась: «Что, говорит, мужчина, вы такое хотели?» «Хм, - говорю я, - да вот, мышь хочу приобресть, вот эту самую, - говорю, - что трясется».
Завернули мне, значит, мышь, упаковали, и отправился я с ней домой, да, пока до дому-то двадцать шагов шел, все никак про мышь позабыть не мог, и так-то и хочется ее достать да полюбоваться, и такая прямо радость у меня, что ни дать ни взять. Пришел я, это, наконец домой, мышь на столе оставил, даже разворачивать не стал – вот, думаю, умоюсь, переоденусь – так и приду открывать. Умылся я, значит, переоделся, к столу подошел, да так и замер: все как-то оно, знаете, и подойти-то ажно боязно, такая ведь, знаете ли, прелесть эта то есть мышь. Ну, вздохнул я это, значит, и стал разворачивать, осторожно, чтобы мыши-то как-нибудь не повредить, развернул, значит, смотрю – мышь, и тут уж чуть от восторга не вскрикнул; и какая мышь-то, подите-ка, найдите такую еще: круглая, жирная, вся, как есть, в меху, спинка серая, а брюшко беленькое. Смахнул я, это, рукавом пыль со стола и нежно так ее поставил, перед собой, к себе, то есть, мордочкой, а сам на стул насупротив нее опустился. Посидел-посидел – нет, думаю, нехорошо так, а пойду я, свет включу, чтобы так оно как бы комфортнее; дернул я шнурок – а света-то и нету – забыл я совсем, что мне его за неуплату уж с неделю как отключили. Эх, думаю, однако ж что тут свет, а вот, вишь – мышь, она и без света трястись будет. Уселся я, значит, сызнова, к мыши-то склонился, придержал ее одной рукой, а другой хвост ее оттянул, и тут вдруг обе руки опустил, да и на стул уселся, а мышь-то – вот верите или нет – как побежит, да мордой-то прямо на меня – у меня аж все внутри подпрыгнуло. Вскочил я это со стула, сердце так и прыгает, и сам весь, как есть, трясусь. Ну, думаю, что за дела такие! И такое, знаете, неприятное чувство мне тут в сердце закралось, что и словами не сказать: гляжу я это на мышь остановившуюся, а она сидит себе, серая такая, жирная, на меня глазами своими наглыми смотрит и говорит глазами-то: что, дескать, нашел существо слабейшее? Нашел, говорит, мышь несчастную? Полюбил, - говорит, - меня оченно? – говорит это, а глазами-то так и смеется, так и смеется надо мной. Отмахнулся я от нее рукой, за сердце схватился да и скорее на кухне заперся, не видеть чтобы и не слышать. Сижу я это, все в себя придти не могу, а тут вдруг мне стук в дверь: ну, думаю, кого это принесло опять. Открываю – Петр Иваныч на пороге, так в дом и ввалился.
 - А что ты, - говорит, - баранья твоя голова, звонок не починишь? Ах ты, свиное рыло… - говорит, и по щеке треплет меня – такая, знать, уж его привычка, а говорит он то не со зла какого, а так, из умиления то бишь – мы с ним еще в деревне в школу вместе бегали, так он меня с детства приласкать любил. – Ты почто в темноте-то сидишь, а? Ах ты, заяц свиноухий, да у тебя ж и света нема! Э, ха-ха! Ну, - говорит, а сам уж в комнату проходит в сапогах, по обыкновению, - как поживаешь, тунеядец? О! А это что, бишь, за штука такая? – а сам мышь-то эту как хватанет, да, не давая мне слова вставить, и кричит дальше: - А, вот и кольцо, - да как за хвост-то мышиный дернет, а мышь, смотрю, в его-то лапище как затрясется; сидит, знаете, и пред ним трясется, прямо как на бумажке магазинной прописано было. Так я от удивления и замер.
 - Фу, - говорит Петр Иваныч, - мерзость какая, - да мышь-то мою швыранул в угол, где три года не вымыто. – Охота же тебе, Степан Семеныч, всякую что ни на есть дрянь собирать да в дом тащить. То бурундука задумает, то крысу какаю-то. Эх ты, мышь ты, мышь, и суть-то твоя мышиная. Ладно, я, знать, к тебе так только зашел, мимоходом – дай, думаю, проведаю приятеля, а то, чего доброго, уж и копыта отбросил, а я и не узнаю. Сейчас же как делается: стоит такому рылу, как ты, помереть, так его в лес свезут да и зароют, а чтобы приятелям сообщить – так и не дождешься, и помянуть, слышь, не дадут, что за люди нонче, не люди, а свиные кишки!...
Ну, долго еще Петр Иваныч по этому поводу говорил, да так бы и до ночи просидел, если б Архип Архипович ко мне не изволил пожаловать. И как остались мы одни с Архипом Архиповичем, так он и спросил меня: что это я, знать, такой грустный сегодня, а я и рассказал ему все, как есть, и в угол указал, где мышь обреталась. Поднялся это Архип Архипович, мышь достал, поморщился, отряхнул, кольцо оттянул – мышь, смотрю, трясется.
 - Эх, как есть, - говорю я, - Архип Архипович, вы меня и не утешайте напрасно: вижу я, что мышь пред всеми трясется, а меня одного презирает.
 - Ну, что вы, - говорит мне Архип Архипович, - что это с вами? Вы, я вижу, совсем в расстройстве. Ведь это ж и мышь-то не настоящая, смысла никакого не имеет. А вот что я вам скажу: вы мышь-то в руке держали али на стол ставили?
 - На стол, - говорю, - ставил, как есть, на стол.
 - Так в том, - говорит он, - и дело, что, ежели на стол поставить, то мышь побежит, а в руке ей бежать невмочь, так она только трясется: механизм, - говорит, - такой.
Ну, я ушам своим не верю.
 - Нет, - говорю, - а и на бумажке магазинной было указано, что мышь трясется, а бегать она не должна.
И стал это меня Архип Архипович убеждать, чтобы я мышь в руки взял, а я ни в какую не могу – чтобы еще раз такой ужас испытать, да прилюдно – нет уж, увольте, говорю, и руками, и ногами, да только умеет Архип Архипович упросить – положил-таки мне мышь в руку, руку мою сжал, глаза открыть заставил и кольцо оттянул. И гляжу я: сидит в руке моей мышь и предо мной, как лист, трясется. И тут вдруг слезы-то меня и прошибли.
 - Не смейте, - кричу, - не смейте ее дергать, это как же можно, да чтобы над мышью, да вы, Архип Архипович, как можете слабого унижать!
Подивился на меня Архип Архипович, «не в себе вы» - говорит, шляпу взял, да и ушел, а я так и остался в темноте стоять с мышью.
 - Ах ты, - говорю я, - бедная, ты меня прости.
Поцеловал я это ее украдкой, да и в шкап поставил, на самое, то есть, почетное место – с тех пор так и стоит она там, мышь моя, и ни перед кем не трясется, потому, слышите ли, никому, то есть, я это не позволю!