Революционер затюменских дач или Косточка

А дело это на даче было. Вышел я из домика – оно, знаете, благодать: солнышко, ветерок, листики, травка такая свежая. Так я прямо и загляделся, поднял голову – небо-то, думаю, какое благодатное – ан смотрю – на соседней дачи балконе стоит это Михайло Сергеич с тарелочкой и кушает чего-то. А Михайло Сергеич – это, надо сказать, человек солидный, не мне чета, да и дача его не чета моему сарайчику, так что мне порой аж и стыдно станет, что я этаким-то своим жильем, вроде бы, солидности врежу Михайло Сергеевичевой дачи, виду всеобщему, благодатному. Как подхожу к улице-то своей да гляну этак издалека – так, знаете, всякий раз поморщусь. Ну, и Михайло Сергеич как бы в дополнение к благодати природной стоит себе на балкончике – а мужчина он, скажу я вам, благовидный, статный такой – и черешенку кушает. И, по всему видно, тоже на благодать любуется. И этак мне радостно стало на душе, на него глядя, что, знаете, вот так бы обнял да и поцеловал. Однако гляжу я – а он вдруг черешенковую косточку-то выплюнь, да прямо на мою капусту и угоди; и некрасиво оно этак, знаете: грядочка вся прибранная, на ней капусточка молоденькая, и на самом-то листике косточка оглоданная прилипла. Ну, да я на радостях-то и внимания не обратил: подумаешь, косточка – велика беда, думаю. А Михайло-то Сергеич тут опять плюнь да плюнь, и не одной уже косточкой, а несколькими этак враз, я глянь – а уж вся моя капуста в безобразии. Я, знаете, человек необидчивый, да и где, думаю, Михайло Сергеичу-то знать, как это каждую грядочку своими руками охорашивать, когда у него все чужие люди делают. Однако ж то ли стих на меня нашел такой иронический, то ли весельем своим захотелось поделиться, а так мне, знаете, на душе-то радостно было на Михайло Сергеича, что я возьми да скажи этак в шуточку:
 - А что это, - говорю, этак со смешком внутренним, знаете, - Михайло Сергеич, я гляжу, вы никак на мой огород косточки выплевываете.
Глянул на меня Михайло Сергеич, прищурился, да и отвечает:
 - А что, - говорит, - вам, Степан Семенович, не нравится что-то?
И таким это, знаете, тоном говорит, точно мне уж и не может что-то не нравиться; оно это как же получается, будто я и не человек, что ли, ежели своего разумения и голоса не имею. Подивился я на это, и так, знаете, неприятно мне как-то на душе сделалось.
 - Да как же, - говорю я степенно, - вот, видите ли сами, Михайло Сергеич, приятности-то нет большой, ежели на ваш огород косточками поплевывают.
Смотрю я – а Михайло Сергеич покраснел даже.
 - Что же, - говорит, - косточка – это не какая-нибудь конфетная бумажка. Это семечко, вещь прибыльная.
А сам и говорит-то раздражительно так, и физиономию такую неприязненную делает, что, видно, совсем никакого то бишь расположения приятного ко мне не имеет, и огорчился тут я так, что мне и свет стал не мил.
 - Оно, конечно, правда, что прибыльная, - говорю, - да, знать, не из этого рассуждения вы, Михайло Сергеич, ее на мой огород плюете.
А Михайло Сергеич, смотрю, совсем уж в раздражение вошел.
 - Не на свой же мне, - говорит, - огород плевать.
И вот этими-то словами меня ажно как бы прожгло.
 - Да вы, - говорю я, а сам чувствую, что у меня уж и голова трястись начинает, - на какие это богатства дачу-то свою отстроили?
 - Да уж, - отвечает он, - не на ваши.
 - Совести вы, - говорю, а сам уж трясусь весь, - Михайло Сергеич, не имеете.
 - А вы-то, Степан Семенович, много ее очень имеете, да, видно, она вещь-то не очень прибыльная, - говорит, а сам меня да дом мой оглядывает этак насмешливо; а у меня и дом-то от бани не отличить, и дырья на рубахе три года не заштопаны.
 - Ах ты, - говорю я, - проходимец! Да я же твою дачу, как ты уедешь, ночью и пожгу!
Михайло Сергеич, смотрю, побледнел даже.
 - Посмотрите только, что это делается! Про совесть толкует, а средь бела дня грозится дом сжечь, и с хозяевами вместе!
И, хотя и не думал я того вовсе, что Михайло Сергеич добавил, а, знать, так ему по физиономии моей в тот момент померещилось. И так он это возмутился, знаете, что даже ногой в негодовании притопнул. Сделалось мне тут стыдно так, что хоть прощенья проси, да и то, как Михайло Сергеич черешенку ел да на природную благодать любовался, вспомнилось, и так мне стало и жалко, и досадно, да, знать, человек я такой, что вместо прощения-то плюнул, да и ушел к себе в дом.
Рассказывал я потом этот случай Архипу Архиповичу, так он долго тому смеялся. Вот, говорит, косточкой начали, а кончили, дескать, сожигательством. А я, хоть и посмеялся тоже тогда, а про себя и подумал: нет, не в косточке было дело-то, не в косточке…