Психология, или В зубоврачебной клинике

Сидел я, братцы мои, на днях в гостях у Архипа Архиповича, и зашел у нас невзначай разговор о зубоврачевании. А зашел потому, что супруга Архипа Архиповича как раз недавно зубы ходила полечить. Слушал я, слушал, как по тому поводу Архип Архипович рассуждает, да и говорю:
- А я вот, представьте себе, ни разу-то за всю свою жизнь зубоврачебного кабинета не видывал. Слышать слышал, что, говорят, очень уж это оно больно, зубы-то лечить, и в газете читал, а сам лечить – не лечил.
Архип Архипович этак посмотрел на меня в удивлении и говорит:
- Да что вы это, Степан Семенович, такое говорите? Зубы свои нужно регулярно проверять, вот и мы с женой каждый год ходим на такой смотр. И вы сходите, потому как же это вы…
- Да что вы! – говорю. – Да зачем же я пойду?
- Что вы, что вы! – Архип Архипович-то, гляжу я, даже взволновался, и в кресле пересел, со странным таким чувством на меня смотрит, словно бы я в убиении десяти человек признался. – Ведь это во всяком даже обществе принято, что вы, что вы. Ведь оно уж так положено, ведь это необходимо, как же вы, что вы…
Испугался я совсем, и что это такое, думаю, с Архипом Архиповичем, видать, я и в самом деле ума решился, что зубы не лечу.
- Обязательно, - говорю я, - схожу, вы только, Архип Архипович, не думайте чего, я что, а я схожу, обязательно, - говорю, - схожу.
Расспросил я, что да как, да в зубоврачебную больницу и записался. Прихожу я в час назначенный, пальтишко свое снял, в гардеробе оставил, и пока талончик искал по карманам, пришла мне мысль, потому я уж был как бы и не в себе немножко от волнения: спрошу-ка я у старика-гардеробщика, что ж мне предстоит-то сегодня. Ну, облокотился я о стойку гардеробную и говорю:
- Вот вы здесь, мил человек, давно уж, верно, работаете, а я сюда в первый раз зашел, - и слышу, что голос-то дрожит у меня, - так не подскажете ли вы мне, каково это – зубы-то лечить?
Усмехнулся старик да и говорит мне:
- Да уж всяко бывает. Кто и кричит, так мне слышно. А бывало – и на скорой увозили из шестого кабинета, это тоже я видал, при мне было. Мука. Потому – сверла, и как зуб-то сверлят, так человек и стонет, и стонет, то так, а то – этак. Одно сверло возьмут – он так стонет, а другое возьмут – этак.
- Да вы что! – говорю, а сам так и окоченел от ужаса. – То-то я в газете читал…
- Да, читал ты… Да ты, сударик, не робей, потому я тебе секрет скажу, - старик мне говорит и пальцем меня приманивает; я ближе-то наклонился, он и говорит мне: - Есть, сударик, слово такое – психология. И означает оно то, что в то самое время, когда человеку худо, человек думает, и думает он приятное, насупротив страха своего, и страху своему мыслями перечит. И хоть тут потолок рушится, ан человек-то говорит себе: ничего, мол, не происходит, и все, как всегда, и все хорошо и прекрасно, и благодать кругом неописанная. Понял ты?
- Понял, - говорю, - чего ж не понять.
- Ну, так и иди, иди, - говорит, а сам рукой на меня махает да посмеивается себе в усы.
И пошел я – ни жив ни мертв, и слышу вдруг – стонет кто-то. Как есть стонет! То так, а то – этак. Так сердце у меня и екнуло. Смотрю я на талон – написано: номер шесть. Так у меня аж в глазах потемнело. Иду я, ног не слышу, смотрю, который номер шестой, подошел к той двери, да и в дырку талончик сунул, как Архип Архипович меня научал. Сунул я билетик в дырку, сел на скамеечку да и сижу себе, так себе сижу, посиживаю; на скамеечке я, что ли, не сидел, экая, думаю, невидаль какая, и чего это у меня коленки трясутся, совсем во мне, видать, ума не стало – думаю так про себя, для психологии-то, а сам уж и света белого не взвидел, все смотрю на дырку-то, и словно бы вот из той самой дырки смерть моя должна придти, так и чует сердце-то, так и чует. А в ушах-то так стоны и разносятся, так и разносятся. И чего ты, говорю я себе тем временем, как последний дурак на эту дырку уставился, дырок ты, парень, что ли, не видал в жизни своей, посмотри хоть, какая благодать-то кругом, как хорошо да покойно – для психологии-то, для психологии себе говорю, и говорил бы себе, понимаете ли вы, для психологии, а то ж нет: взял я, да и в самом-то деле кругом посмотрел, на благодать-то, да и благодать на меня посмотрела. А я, пока ни жив ни мертв шел, так и не заприметил, что в коридоре том полным-полно людей, и сидят они все и на меня смотрят. Точно кролики из садка. Я так прям на месте и закоченел, трястись не могу. И еще думаю я про себя-то, что потрясись я теперь – авось, мне и лучше бы стало маленько, и хочу потрястись-то для психологии, ан не могу, да и только. Смотрю я на них, а сам и думаю, то ли для психологии, а то ли уж и не знаю, для чего в таких случаях люди думают: вот, думаю, сказал бы на моем месте Архип Архипович, что смотрят они на меня, как удав на кролика, ан, может, оно и не так вовсе; потому, если кроликов-то много, а удав одинешенек, так толпа-то кроликов ведь наверное в точности так и должна смотреть. И пока я психологией-то занимался, пришел, чувствую я, еще один пациент, пришел, билетик в дырку сунул, да и уселся подле меня. И как он подле меня уселся – так вся-то толпа на него и уставилась; нашелся, знаете ли, один такой парень хитростный, что все на меня продолжал смотреть, точно бы мне назло, однако от сердца моего отлегло маленько. Ну, думаю, тут, видно, привычка такая у людей, что, кто ни придет, так они на того и смотрят. Это, полагаю я так, верно, для того, чтобы на дырку не смотреть, для психологии то бишь. Ну, думаю, вот же я дурак какой, все люди как люди, все на соседа моего смотрят для психологии, а я на благодать хотел воззриться. Ну, спасибо, думаю, за совет. Подумал так – да и уставился на соседа своего, чтобы отдохновение то есть найти настоящее. И гляжу я на него, братцы, а на нем, вот представьте вы себе али нет, как есть лица нет. То есть это так говорится, что лица нет, для психологии али еще для чего, потому ведь, братцы, что лучше бы его и в самом деле не было – лицо у него, как есть, синее, точно волна в океане, а глаза, точно на него мильон кроликов воззрилось. И думаете вы, это потому только, что он благодать заменял? И, нет! Гляжу я на него – а смотрит он куда-то вверх, вроде как на стену; глянул и я туда – да так и осел. Вот скажу я вам, так вы и не поверите, и не знаю, как словами вам описать, а только висит на стене вроде как картина, а на картине той что нарисовано – то вам и в кошмарном сне не представится: нарисовано на картине истязание человеческое. Сидит, поймите вы, один человек, и его два человека за руки держат, и рот у того человека раскрыт так, что и подумать невозможно; и стоит рядом с этим безобразием существо, вроде как человек, а голова-то у него не человеческая, а вроде как птичья, и держит он в руках что-то наподобие таких клещей, какими наш механик гвозди при случае забивает. И вот не поверите вы мне, братцы, и не знаю я, кому это такая мысль в голову пришла, для психологии али для чего еще, такие-то клещи в раскрытый рот человеческий совать! И происходит это все на помосте вроде плахи, а вокруг того помоста толпа стоит, и смотрят они на то совершающееся безобразие, точно кролики из садка, ничего то есть не соображая, потому как если б соображали они, так разве позволили бы такому безобразию на свете белом совершаться? И не знаю я, братцы, какому это человеку, и для психологии, али еще для чего, пришла в голову мысль этакие произведения в зубоврачебной больнице на стенах развешивать, а только не успел я об том подумать, как слышу я, что фамилию мою называют. И то ли ум у меня от психологии такой помешался, то ли еще что, а только как понял я, что идти мне надо, так и представилось мне, что как зайду я в ту дверь, так там и увижу я и клещи механиковы, и человека с птичьей головой, меня ожидающего. И хотел я, поймите вы меня, встать да уйти, и встать-то я встал, да и пошел – прямо в кабинет зубоврачебный. Вхожу я, смотрю – сидит передо мной вроде как женщина, и голова у нее самая что ни на есть обыкновенная, так разве лицо механика нашего чем-то напоминает, но да механик наш человек хороший, и гвозди так славно забивает при случае, так что оно даже и приятно для психологии-то. И другая женщина такая приятная, беленькая да хорошенькая, что фамилию мою называла, и говорит мне:
- Это вы, - говорит, - Белкин?
- Я, - говорю, а сам и думаю: точно ли я-то Белкин? Может, это другой кто? А, если не я, так кто ж тогда Белкин? С другой стороны, подумать если, так ведь был же вот Белкин, что повести за Пушкина писал. Так не тот ли Белкин-то нужен? А то мало того, что Пушкин завместо его, проходимец, деньги за повести получал, так еще и я тут подгажу. С другой стороны, подумать если, ведь тот Белкин когда и жил-то, и если с Пушкиным вместе, так и помер давно. Так зачем же ему тогда, Белкину, зубы лечить? Подумал я так, да и говорю еще раз:
- Белкин – это как есть я, точно вот так оно и есть.
И так и по лицу моему, верно, видно сделалось то удовольствие, что я в такую-то критическую, как Архип Архипович бы сказал, минуту – и таким ясным соображением обладаю. Потому врач-то беленькая этак странно глянула на меня, улыбнулась да и говорит:
- А вы проходите, садитесь в кресло.
И как она это сказала – тут меня и осенило, что ведь я зубы пришел лечить! Так сердце у меня и ухнуло! Прошел я, ни жив ни мертв, опустился в кресло, смотрю – передо мной такая штуковина торчит, а в ней вроде как всякие маленькие такие дрели понатыканы. Ну, думаю, это – сверла; вот, значит, какие они, братцы мои. А врач-то зубоврачебный меня и спрашивает:
- Что беспокоит вас?
Ну, думаю, что за чудеса – неужели этак прям и по лицу моему видно, али какой это дар психологии надо иметь, чтобы догадаться, что меня беспокоит что-то. И притом ведь как приятна, подумайте вы, такая заботливость.
- Да вот, - говорю я, - на сверла смотрю. Только вы не подумайте, что они меня беспокоят, а так, разве самую то есть малость, и внимания вашего недостойную. Сверла – они сверла и есть, обыкновенные такие сверла; что я – сверл, что ли, в жизни своей не видывал? Если уж все-то говорить, так я и побольше энтих видывал сверла.
Посмотрела на меня врач этак сурово и говорит:
- Я спрашиваю – зубы у вас болят али что? Зачем пришли-то? У меня полон коридор людей, так будем мы с вами про сверла, что ли, разговаривать?
- Да мне что, - говорю я, - мне все равно, про сверла али про что другое. А и то правда, что лучше бы о чем другом, потому как ведь сверла – они хоть и сверла обыкновенные, однако не то чтобы приятность великая.
- Так спрашивают вас, - мне тут говорит беленькая, да и улыбается, - какие зубы у вас болят? Покажите.
- Да никакие зубы, - отвечаю, я, - не болят.
Да и улыбаюсь тоже в ответ приятно. А врач-то главная тут как гаркнет:
- Да вы издеваетесь надо мной, что ли? Зубы не болят, так зачем тут сидите? Убирайтесь отсюдова!
И вот даром, что голова у нее не птичья, как есть даром, потому кричит она получше любой птицы, что вот птицы ни на есть на свете белом.
- Да он, может быть, проверить пришел, не нужно ли зубы лечить, - беленькая говорит, - правда же?
- Так, - говорю, - как есть затем и пришел, как во всяком то есть обществе оно положено.
А врач-то и говорит мне:
- Ну, открывайте рот.
Ну, думаю – вот и начались мои мучения! Открыл я рот, сижу, а врач-то схватила какую-то штуковину, по зубам моим шарила-шарила, пошарит, да и говорит что-то беленькой, а та записывает.
- Ну, - говорит мне, - все у вас в порядке, только вот один-то зуб у вас такой-не такой, - то есть она говорила-то не то, да я не упомню, - можно теперь пломбу поставить, так хотите вы или нет?
- Нет, - говорю, - не хочу.
- Ну, - отвечает она мне, - и до свиданья.
Я так и возмутился:
- Как же, - спрашиваю, - до свиданья? Вы мне штуку-то эту ставьте, как есть, я потому ведь зачем сюда и пришел.
- Так вы ж не хотите, - беленькая говорит удивленно.
- И не хочу, - говорю. – И какой это человек-то в здравом уме захочет такую муку терпеть? И придумали же вы такие вопросы задавать, все любезность у вас какая-то. Ставьте, да и дело с концом.
Врач тут рукой махнула, да и принялась мне пломбу ставить, и первым-то делом за сверло и схватилась. Ну, думаю я, все, началась мука моя смертная. За кресло руками-ногами сцепился и жду. Взяла она сверло – а тут вдруг как кто-то застонет, и вот прям под ухом моим! Ну, думаю, неужто ж это я застонал? Верно, думаю, так, и что ж это за ужас такой со мной происходит, что я сам того сообразить не могу! И как я это подумал, так тут вдруг беленькая-то и заговорила.
- Вот, - говорит, - представляете, Зоя Владимировна, купила я сегодня лак для ногтей за триста двадцать три рубля, а он засохший. Вот не знаю, возьмут ли назад-то; а такой цвет хороший, синий, с блесточками…
Как я это услышал, так даже и про стон свой позабыл: и можете ли вы представить себе этакое, братцы, что, в то время как один человек муку свою несет, другой-то будет про что ни попадя языком чесать? И хочу я возмутиться, ан зуб-то мне сверлят, так я и рот закрыть не могу, а сижу я с открытым ртом, и словно бы по той самой причине нечеловеком сделался, потому никакого то есть сочувствия, ни уважения не достоин! И как я подумал это, так едва ли слезы-то у меня на глаза не выступили. А беленькая-то и продолжает:
- А вот что я забыла-то вам сказать, Зоя Владимировна. Представляете вы себе, Леночка-то на днях ходила ногти себе наращивать. И видели бы вы только, какая красота! Ровные, длинные, и черным накрашены…
И как она сказала это, так тут я и не вынес – и врач-то как раз ваты мне в рот насовала и говорит: «Рот, - мол, - не закрывайте». А мне уж и не до рта! Вскочил я с места своего, да так с ватой и кричу:
- И фто эфто такофе, фто эфто такофе, сфрафываю я, - вату-то тут я со злобы выплюнул, да и кричу дальше, - что это за безобразие такое, и где это видано, чтобы человек муку смертную терпел, а ему в то время в утешение всякие мерзости рассказывали?! Тьфу! – плюнул я еще раз, потому слов больше у меня не хватило от отвращения такого, да и пошел. Иду я, а вослед мне врач кричит:
- Да вы куда с рассверленным-то зубом?!
А другая, беленькая, ей в ответ обиженно:
- И про какие-то это он мерзости говорит? Надо же, подумайте только…
И кричат это они мне вослед, меня призываючи, а я иду себе по коридору, и все-то кролики на меня, как на благодать, смотрят. А мне и не до того: взял я пальтишко свое, да на улицу и выбежал, а там – воздух, снежок беленький, покой да воля – и вот точно бы из тьмы кромешной я во свет попал. Махнул я рукой – и пусть, думаю, не смотрит на меня Архип Архипович, раз уж меня теперь ни в какое общество принять невозможно, а я до самой своей смерти в зубоврачебный кабинет ногой не зайду.