Отличительные признаки злоумышленников, или Перепи

Сижу я однажды днем и газету читаю. Люблю, знаете ли, газеты читать – развлечение этакое. Читаешь, написано: там-то да там-то тот-то умер, тот-то женился, тот-то обличен и в тюрьму посажен. А смотрю я в этот раз, написано:

«По причине начавшейся переписи населения завелось много злоумышленников, которые доставляют сведения ворам, а подчас и сами являются ворами. Отличительные признаки злоумышленников: ведут себя нагло, много болтают, часто озираются по квартире, спрашивают то, что не относится к делу, как то – как жизнь, какие папироски курите, как охраняете себя от злоумышленников, где денежки держите…»

 И только я это прочитал, слышу – стучит кто-то в дверь-то. Ну, думаю, Архипа Архиповича принесло. Подхожу к двери и спрашиваю на всякий случай: «Кто там?» А мне и отвечают: «Переписчик». Ну, думаю, что уж: переписчик пришел, ну, и впустил его. Впустил, сесть предложил, и тут уж и подумал: какой же я всё-таки доверчивый – а если ж этот переписчик – известный переписчик, вор то бишь? Ну, и спрашиваю у него, желая осведомиться: «Вот Вы говорите: переписчик – а какой такой переписчик?» А он и отвечает: «Простой переписчик, перепись составляю, пришел узнать, как живете». Ну, думаю, всё: злоумышленник, верно. А он и спрашивает, мол: где родились да когда дом построен, в котором проживаете. Ну, думаю, болтает: зубы, то бишь, заговаривает. Ну, и говорю нарочно: «Я, - говорю, - человек бедный, видите, вот, на какой кровати сплю: не кровать, а мешок драный». А переписчик посмотрел на кровать и говорит, что, мол, да, кровать плохая. Ну, думаю, понял, хорошо. Как же, думаю, его бы проводить скорее. И говорю: «У меня в квартире недавно собака померла чудесным образом, знаете ли. Любимая моя собака была. Так теперь ровно в четыре часа, - (сколько сейчас времени было, я подметил – без десяти четыре), - кажный день является: вот на этой самой кровати лежит, умершая-та, и говорит мне: ты мне не позволял при жизни спать на кровати, так я теперь кажный день тут спать буду». А он тут и говорит: «Собака-то собакой. А нет ли у Вас папироски – долго не курил, всё по людям хожу». И лицо такое добродушное делает, якобы и в самом деле хороший человек. Ну, думаю, всё. До папиросок дошел. И собака не помогла. Сейчас как стукнет по голове своим портфелем, и конец моим папироскам. Делать нечего: достаю папироски, да специально копаюсь долго, время тяну, думаю: авось Архип Архипович придти соблагоизволит, так посомневается при нем-то по голове портфелем. Копаюсь я, а сам оборачиваюсь тихонько и на переписчика гляжу. Гляжу, а он так и озирается по сторонам, так и озирается. Говорит, мол, людей нонче много, переписывать тяжело, а сам на мой сундучок так и смотрит, так и смотрит. Ну, думаю, всё: конец моему сундучку. А переписчик-то и говорит: знаете, мол, что вместе с нами-то, то бишь переписчиками, много воров ходит, квартиры осматривают? Знаю, думаю, конечно – вот один и сидит на моем стуле. И как же, он говорит, Вы себя от злоумышленников-то ограждаете? Ну, думаю, попал я. Конец мне, видать, пришел. «Да никак, - говорю, - не ограждаю. А коли придет какой злоумышленник, так и защититься не смогу» - все равно, думаю, нет уже мне спасения, так зачем и врать перед смертью. «А что же Вы, - говорю, - не спрашиваете, где я денежки держу?» А переписчик и говорит: «ТАК Я И САМ УЖЕ ВИЖУ, ЧТО В СУНДУЧКЕ». Я прям так и обмер. Какие же воры, думаю, наглые пошли: так и говорит, что грабить пришел и убивать. Правду в газете писали. Стою я с папироской в руке и жду, когда он мне по голове портфелем. А он как вдруг засмеется, да и говорит: «Что же Вы, - мол, - и в самом деле, что ли, - мол, - поверили? Я ведь, - говорит, пошутил, понимаете ли». Я было и обрадовался, и папироску ему отдал, но тут и подумал: ах он, притвора! Притворяется, чтобы неожиданно подойти сзади, и по голове портфелем. Тут уж в голове моей затуманилось, я и говорю: «Что, - мол, - хорошие папироски-та? Богатый я человек, наверное? Денег много держу?» А он и говорит: «Папироски-то папиросками, а Вы женаты аль нет, сколь детей имеете?» «А-а, - думаю, - испугался, что в другой комнате жена али дети сидят? Так вот и на тебе!» «Да, - говорю, имеются, жена и дети. В той комнате сидят, суп варят». И тут же и подумал: при чем хоть тут суп-то я приплел, и кухня-то совсем в другой стороне. А он-то и говорит: «Как звать их?» А-а, - думаю, - удостовериться хочешь? Так вот и тут тебе на. «Анна Семенна, - говорю, - Гришка, Митька, Егорка, Родька да Тимофей». А он и спрашивает: «А сколь им по летам?» А-а, испугался, - думаю, - так вот и тут тебе на! «Анне Семенне, - говорю, - тридцать пять, Гришке семнадцать, Митьке девятнадцать, Егорке двадцать, Родьке двадцать один, а Тимофею двадцать пять». И тут же и подумал, что слишком это уж я загнул: как же Анне Семенне тридцать пять, а Тимофею двадцать пять, так не в десять ли лет она, матушка, рожала? Ну, всё, думаю, получу я сейчас на орехи со своей Анной Семенной. А он и говорит мне: «Эт Вы перепутали малось, а моё дело, переписчика, исправлять, что не так. Как же Тимофею-то Вашему двадцать пять лет, когда супруге Вашей почтенной всего-то тридцать пять годиков?» «Конечно, - говорю, - обшибся, то бишь не обшибся, а как тут сказать… - и лицо нарочно такое смущающееся делаю, - люблю я очень супругу-то свою почтенную, так вот и решил сбросить ей годков десять – пусть хоть, думаю, родимая, в переписи молодою считается». Смотрю я на переписчика, а он и улыбается. Ну, думаю, не прошло: заподозрил. Тут меня как прорвало, да я как закричу: «А не верите, так я Вам и показать могу – и Анну Семенну, и всех других домочадцев!!» А он и говорит: «Так как же не верить-та. Верю. Славные у Вас, однако, домочадцы, должно быть: тихо так сидят, что даже ни шороха – не мешают отцу важными делами заниматься». «Издевается, - думаю, - и важные дела приплел зачем-то». А он и говорит: «Вы уж извините меня, но очень мне у Вас понравилось. Вижу я, что и человек Вы хороший, и семья Ваша замечательная. Не накормили бы Вы меня супцом-то?» «Ну, - думаю, - смертный час мой пришел, видать. И надо же мне было про суп-то говорить!» «Нет, - говорю. – Извини, брат, но не могу: гостей поджидаю, самим мало будет». А он и говорит: «Каких же гостей-то поджидаете? Не собаку ли свою любимую? Что-та задерживается она, бишь: уже ведь как есть пятнадцать минут пятого». «Да, - говорю, - задерживается, - а сам уже и не соображаю, что говорю. – Задерживается, - говорю, - родимая». А самому уже и кажется: заходит собака, ложится на кровать кверху брюхом и супца поджидает. А он и говорит: «Кто ж родимая-то?» «Анна Семенна, - говорю, - родимее нету, матушки, родительницы нашей. В десять лет родила, милая, Егорку-то, как есть, в десять! А как суп варит – пока все не съешь, не оторвешься! Приходите, - говорю, - в воскресенье, как раз супа много будет». А он и говорит: «Спасибо, да некогда мне – переписывать надо. Я вижу, приморил я Вас немного. Да и жара еще такая, духота. Ну, до свиданьица». И ушел. А я, как ни думал потом, так и не мог понять: то ли и не вор был, а то ли собаки испужался.