Упыри и жабсы

       Здоровенный жабс прыгнул с кочки на кочку и, не удержавшись, бултыхнулся в воду. Я ухватился за ствол берёзы и с трудом высвободил ноги из грязи. Горн повис в двух метрах от меня, уцепившись за ветки тальника, под ним качались лопухи. Из травы выглянула морда Джерри Ли; бедная собачка чихнула и стала лапой утирать мошку, набивавшуюся в глаза, нос и уши.
       Болото, самое натуральное болото! Ключ в этом месте разлился по всей ложбине, образовав множество маленьких ручейков; почва была настолько влажной, что не держала ногу. Корявые деревья, мшистые корни, выгибавшиеся над промоинами, неподвижная разорванная паутина с серыми куколками протухших мух – весь этот баскервильский пейзаж сотней маленьких тараканов ползал за шиворотом.
       Спрашивается: какой чёрт нас занёс в такие дебри? Да никакой. Всё дело в том, что утром ко мне заглянула лохматая тигровская шиза. Вам это, может, ни о чём не говорит, а вот для тигровца значит очень много. Человек, которого посетила шиза, как бы перемещается в другое измерение. У него появляется блеск в глазах, с губ не сходит мечтательная улыбка, между тем как руки уже застёгивают последнюю пуговицу, а ноги сами собой идут к выходу. Дождь, град, комары, клещи – всё это мелочи по сравнению с тем кайфом, который творится в душе тигровца. Сбивший ноги до мозолей, мокрый насквозь, весь в паутине и колючках, он упрямо лезет через такой чепыжник, в котором завяз бы даже кабан. Спроси тигровца в этот момент: «Зачем тебе это надо?», он засмеётся и скажет: «Уматно!» Уматно – ответ на всё. Простым смертным этого не понять. Ладно бы полез в тайгу за делом – на охоту там или по грибы-ягоды. Ан нет. Лезет просто так. Потому что уматно.
       …Ярко желтели какие-то цветы, сочные стебли хрустели под ногами. Самое подлючее место – такой цветничок. Растут эти цветы на илистых наносах – сверху зеленый ковёр, а шагнёшь – и увязнешь едва не по пояс. Где там это дно, чёрт его разберёт, судорожно вытягиваешь ноги, повисая на ближайшем дереве, и чудится тебе, что холодные крепкие пальцы держат их, не отпуская. Мерзостно-то как! Следы от ног немедленно заполняются вонючей, мутной водой, которая пенится и урчит, как голодный желудок. Гнилая кора крошится под руками, мёртвые ветки отламываются и плюхаются в грязь.
       Я вытер рукавом лицо и, тяжело дыша, обернулся к Горну:
- Ну что, черепаха? Пожалуй, надо выползать на сопку.
       Горн кивнул и, ухватившись двумя руками за склонённые ветки ольхи, перемахнул на ту сторону глубокой чёрной ямы, в которой медленно кружился бурый лист. Я вцепился покрепче и, потоптавшись, скакнул следом. Ольха закряхтела, но выпрямилась, выбрасывая меня на тот берег. Я лишь черпанул носком сапога воду.
- Фу ты, - выдохнул я, оскальзываясь и падая на колени. А ну отломилась бы ветка, не выдержала? Я обернулся и посмотрел на яму. Листок покачивался на ряби, подплывая к гнилому стволу. В глубине чёрной воды мелькнуло что-то белёсое. Похожее на медузу.
- Черепаха, - позвал меня Горн. – Гляди, что я нашёл!
       Среди илистых берегов бежал удивительно прозрачный ручеёк. В быстрых струях носились взапуски жёлтые крупинки пирита. В ямке под водопадом так и вовсе была чехарда. Золотые искры вспыхивали одна за другой, подпрыгивая к поверхности воды, и потухали, уступая место следующим. Джерри сунула морду в воду и принялась лакать.
       Горн запустил руку в бурлящий поток и безуспешно попытался выхватить хоть пару крупиц. Искры шныряли между пальцев, смеясь от души.
- Тигровское золото, - важно сказал я. – Фиг поймаешь.
       Через полчаса плутаний мы всё-таки выползли на тропу. Какой-то вася, очевидно, сильно боявшийся заблудиться, сделал затёсы на деревьях, причём наставил их столько, что и слепой дорогу бы по ним нашёл.
       Тропа была незнакомая. Вылезли мы на трассу на 23-м километре. Я присвистнул. Тропа шла как раз в сторону нашего солонца. Вот те на. Первая заповедь тигровца: не ходи по чужим солонцам. Грех ужасный. Ладно, учтём.
***
       Горн, покопавшись в рюкзаке, вытащил свою синюю рубаху и покачал головой:
- Тю, помялась. Черепаха, здесь утюг есть?
- Есть, - сказал я. – Только втыкать некуда.
       На Тигровом электричество не водилось с 1980 года. О тех временах напоминали лишь выключатель возле входной двери, да ещё изоляторы, валявшиеся где-то в канаве.
- Не, - сказал Горн. – Мне б такой, чтоб без электричества работал.
- Пожалуйста, - я усмехнулся. – На веранде есть утюг. Раскочегарь его да гладь, сколько влезет.
- О’кей, - сказал черепаха Горн.
       Я думал, он шутит. Кого там! Моментом выволок стол на тропинку, набрал углей из-под котла и набил ими брюхо утюга. Ухватив его одной рукой, он стал размахивать утюгом, осыпая золой всё вокруг. Через десять секунд утюг заревел, из щелей вырвались длинные языки пламени, угрожая обсмолить руки. Горн наклонился и, морщась, стал сдувать пламя. Огнедышащий реликт долго чихал, плюясь углями, наконец, утихомирился и мирно зачадил. Горн с торжествующим видом поставил его на воротник и провёл по ткани. Завоняло палёным.
- Ой, кажись, перегрел, - подпрыгнул Горн и сдёрнул утюг со стола. Тотчас же у утюга отвалилась челюсть, пепел и угли посыпались на тропинку. Загремел шифер – это шиза свалилась от смеха с крыши дома.
- Стоять, - зарычал Горн и, поставив утюг на землю, снова начал набивать его углями…
Через полчаса рубашка была выглажена. Идеально, без морщиночки. Но зато вся в пепле, саже и местами подпаленная. Теперь рубашку нужно было заново стирать.
***
       Воск обжигал пальцы. Торопясь, я растирал его тряпкой по деревянной поверхности. Тигровский бог Шао Лао жмурился от удовольствия, горячий воск покалывал кожу. Первейшее дело – воск, если ты хочешь, чтобы дерево не сгнило за год. Пропитанный таким чудодейственным составом, божок провисит и сто лет, и двести – ничего ему не сделается. Столяры подмешивают в воск ещё и скипидар, но мы этого делать не стали – вонюч больно.
Зашуршало в кустах. Большущий зелёный жабс сидел под жимолостью и, вытаращив глаза, наблюдал за моей работой.
       Я подмигнул ему:
- Ты какого полку сын будешь?
- Коакс! – булькнул жабсер.
- Местный, значит, - кивнул я. – Ты своим там скажи – защитник у нас опять появился. Нового бога в Храм поселять будем. Приходите смотреть.
***
       Длинноногие комары танцевали польку, подпрыгивая в воздухе. Хором квакали жабсы. Даже ленивые улитки и слизни повыползали на листья, влажные от вечерней росы. Сквозь высокие кроны тополей мягко лились лучи солнца. Тигровский бог Шао Лао блаженно вдыхал терпкие ароматы лесных трав и, улыбаясь себе в бороду, тихонько шептал:
- Счастья вам, черепахи! Будьте счастливы!
       И все в лесу были счастливы – от крохотной букашки на цветке до бурой медведицы, возившейся неподалёку со своими пестунами-медвежатами.
       …Я осторожно затянул узел.
- Тебе, Шао Лао. Прими наш дар.
       Пушистая жёлтая нитка невесомо заколыхалась на ветке молодого клёна, тянувшегося вверх рядом с мощными стволами тополей. Горн достал свою нитку, сиреневую, и привязал её чуть пониже моей:
- Будь с нами, Черепаха.
***
…Компот, который мы сварили в честь праздника, был слишком горяч.
- Надо остудить малость, - сказал я и, взяв кастрюлю, понёс её на реку.
       Перекат журчал множеством голосов; под проносившейся водой самоцветами пестрели камни. Я поставил кастрюлю в воду и только убрал руки, как край её резко накренился, половина компота выплеснулась.
       Я опешил, а затем, подхватив кастрюлю и наблюдая, как расплывается малиновое пятно, весело засмеялся:
- Это тебе, богиня Дана! Гуляй, речной народ! Угощаю!
       На Тигровом так – если происходит какая-нибудь неприятность, нужно немедленно сделать из неё прикол, глюк или что-нибудь в этом роде.
***
       Розоватые струи вливались в омут. Душистый, ни с чем не сравнимый аромат жимолости щекотал ноздри. Рыбёшки стайками носились у поверхности воды, временами выпрыгивая из неё.
       Гольян Кропаль стремительно прыгнул вверх и, на лету поймав зазевавшуюся мошку, камнем упал в воду. Кружилась голова. Хотелось петь во всё горло и дурачиться. Волшебный запах растекался по жилам, веселя сердце. Рыбий праздник! Да здравствует Шао Лао!
Обнаглевшие пескари окружили Чёрного Колдуна, время от времени один из наглецов заскакивал со спины и, укусив ленка за громадный хвостовой плавник, молниеносно взмывал кверху, от радости пробкой выскакивал на воздух и шумно плюхался обратно к приятелям. Черный ленок, патриарх реки, в сто раз крупнее любого из смельчаков, мог бы одним размахом зубастой пасти проглотить половину этой ватаги, но не делал этого. Посмеиваясь в усы, он лишь лениво отмахивался хвостом и неспешно скользил возле дна, играя чешуёй на солнце.
       Кропаль услышал громкий плеск и, свистнув приятелей, помчался в соседнюю ямку. Серые гольяны, распушив гребни, с азартным гиканьем неслись за ним, вспарывая воду. Впереди мелькнули жёлтые перепончатые лапы. Доверчивые гольяны подлетели совсем близко, и тогда раздался гром. Небо раскололось. В трещину всунулась жуткая голова с чёрным немигающим глазом, щёлкнул плоский клюв и несчастный гольян забился в чудовищных тисках.
       Приятели Кропаля исчезли так быстро, что показалось, будто они растворились. Остался один Кропаль. Не думая, что он делает, Кропаль кинулся вперед с намерением откусить ногу проклятой твари. Несясь торпедой, гольян на ходу разевал пасть, в которой показались острые зубы, малиновый плавник со свистом резал воду.
       От неожиданности селезень заорал дурным голосом и выпустил добычу. Полуживой приятель Кропаля упал в ямку, где его сразу же унесло подводной струёй.
       Не переставая орать, селезень молотил крыльями по воде, силясь взлететь. Наконец, он с трудом оторвался от поверхности. На его лапе мёртвой хваткой повисла крупная красная рыбина с большим малиновым плавником. Селезень поднялся выше и рванулся изо всех сил.
       Сбивая листья, рыбина, висевшая на его лапе, пролетела на рекой, раскачиваясь и мотыляя перепуганную птицу из стороны в сторону.
       Стиснув зубы, Кропаль болтался под пушистым брюхом и от ужаса пытался зажмуриться. Огромные деревья, совсем не такие, как в его реке, проносились под ним. Жгучий воздух терзал кожу, слизь быстро высыхала. От чудовищного избытка кислорода темнело в глазах. Сколько он так провисел, сказать трудно. Краешком уплывающего сознания Кропаль вдруг ощутил, что падает. Земля приближалась со страшной скоростью, сердце остановилось от страха...
       На своё счастье, гольян упал в ручей. Тупой удар сотряс всё тело, маленькая рыбка лишилась чувств и, беспомощно перевернувшись кверху брюхом, медленно закружилась по заводи среди рыхлой пены, чёрных веток с облупленной корой и полусгнившей прошлогодней листвы…
***
       Как сказал однажды черепаха Хильдигард, время на Шумном остановилось – постоянно был 1946 год. Вот и сейчас, когда мы приехали в посёлок за хлебом, всё было также, как и в прошлый раз. Грязные дороги, разбитая, раскуроченная, брошенная леспромхозовская техника – грейдеры, «кальмары», трелёвщики, лесовозы. Груды ржавых запчастей, вагончик с выбитыми окнами, стоящий на вечном приколе, выгоревшие плакаты советских времён, покосившаяся лебедка.
       Старый добрый магазин «Товары для Вас», с запахом круп и хлеба, с печкой в углу и свисающими с потолка липучками от мух – живой уголок, центр мироздания в этой маленькой таёжной Вселенной. В каждый свой визит я записывал в книгу предложений какое-нибудь глючное тёплое пожелание. Не дай Бог, исчезнет магазин – и захиреет посёлок, поразъедутся жители, зарастут лебедой огороды.
       На стенде в коридоре висели объявления: «Электричество подается с 20 до 22 часов вечера и с 6 до 8 утра – мало топлива», «Кто не будет принимать участия в прополке и окучке школьного огорода, тому осенью не будут выдаваться учебники», «Все на разборку детского сада!».
       Дорубались остатки леса; железную дорогу ликвидировали ещё в 94-м году – оказалось невыгодно содержать её. Когда-то по узкоколейке день и ночь гремели поезда – по пятнадцать-двадцать сцепов в составе, брёвна в два-три обхвата. Теперь же ревущие лесовозы изредка проносились по пыльной гравийке, и брёвна на их спине были совсем другие – тонкие, кривые. Угрюмо белела вырубками Синюха, мать сопок. Пригнанные китайцы на лошадях вывезли лес уже с таких делян, на которые не могли зайти трактора и трелёвщики. Лишь на самых вершинах, на гребнях хребтов сохранилась та тайга, которая помнила ещё Арсеньева; гордые исполины кедров презрительно смотрели на эту муравьиную возню, а старушки-ели, кутаясь в траур мхов, тяжко вздыхали по ночам, смахивая смоляную слезу с морщинистых щёк.
       …На обратном пути я вспомнил про затёски:
- А мы в лесу тропу чью-то нашли. Выходит на дорогу на 23-м километре, а идёт прямо в сторону нашего солонца. Там ещё какой-то чудик столько затёсок понаставил!
       Дядька покачал головой, сжимая руль, и спустя некоторое время сконфуженно произнёс:
- Это мои затёски. Я как-то с солонца ночью шёл, и у меня фонарь скис. Темень дикая, холодина, и дождь хлещет. Так я только по затёскам и вышел. Каждое дерево обнимал, как женщину, и руками гладил с ног до головы. На следующий день пошёл и затёсов понаставил на каждом дереве. На всякий случай.
       Мы засмеялись. Горн добавил:
- А ещё мы золото видели. В ручье.
       Дядька улыбнулся:
- Ну, такого добра у нас навалом. В любой ручей загляни – и там найдёшь.
- Что, серьёзно? – не поверил я.
- А то. Я в каком-то геологическом справочнике вычитал: все ключи в Вяземском районе являются золотоносными. Где побольше, там и намыть можно. Лучше всего где-нибудь под водопадиком. Так что хватайте лоток – и вперёд.
       Я посмотрел на Горна:
- Ну что, летом будем в Клондайк играть?
- По-любому, - сказал черепаха Горн.