Идентификация Родины

Я от Родины нервной рукой
как от ветра привык укрываться,
только ветер стихает,
а Родина вечно со мной...
       
       Автор



В последнее время стало как-то страшно выходить в люди. Вы не замечали? То есть, и раньше было боязно, но в последнее время обострилось. Удивляет в этом смысле Горький – бесстрашный был человек. Вот, скажем, собираешься купить обычный батон в булочной на углу, а выйти страшно. Страшно задолго до батона, еще, скажем, вчера. Еще только подумаешь вчера, что завтра надо купить батон, а уже боязно за сегодня. Авансом. Причем ведь знаешь, что страх твой пустой, ничего не случится: выйдешь, купишь, вернешься назад – а всё вот как-то не по себе. И сидишь без батона, жрешь, давясь, оставшийся с вечера шоколад, купленный с вечера в страхе. Или выходишь – и точно, все в порядке: вот помойка, мужик в желтой куртке метет асфальт, рядом тетка с ведром, рыжая собака бежит, улыбается, молодежь пьет пиво на скамейке, мимо бабушка с авоськой; посмотришь вверх – птица, скажем, голубь, ей не страшно, голубю мира, она выше всех в небесах. Говорят, это такая болезнь – боязнь открытого пространства, ну, то есть клаустрофобия наоборот. Но в моем случае, подозреваю, вряд ли. Я открытых пространств не боюсь, скорее рад им, когда они в меру. Вот, допустим, едешь по трассе в Казань или в Пермь: темно так, знаете, сумерки, кругом сплошной лес, дождь идет, слякоть, тяжелое небо свинцовой плитой придавило Отчизну к земле, привычная, короче, картина на долгие часы, потоки грязи на стеклах, уныло и безотрадно, и вдруг! – обрывается лес, как пленка кино, и огромное поле до горизонта, и куда ни взглянешь - везде поля и холмы. И сразу как-то небо светлеет, поднимается ввысь, и дождь как-то сразу стихает, и вот уже солнце сквозь тучи желтыми колоннами света – другое дело, можно жить! Так что, в открытом пространстве - жизнь, страх мой иной природы. Это, подозреваю, проблема самоидентификации, как у Борна в одноименном фильме, я сейчас объясню.

Вот, когда выходишь из дому на улицу и дверь за спиной щёлк! – и видишь, мужик в желтой куртке метет асфальт, он кто, этот желтый мужик? Он дворник, ты это знаешь. Ты узнаешь его сразу, эту грязную куртку, только увидел – и всё, идентифицировал, он здесь вправе трясти своей куцей метлой. Рядом тетка с ведром, коллега, ты их идентифицировал одновременно, потому что ведро на тележке и рядом помойка, и вообще, идентифицировал интуитивно, быстро и наверное. Вот молодежь пьет пиво на скамейке, она кто? – это такая безликая молодежь, живет здесь, вероятно, по соседству, пьет пиво, матерится, харкает вокруг, то есть идентифицирована: безликое будущее нашей многострадальной Родины – имеет право. Вот собака смеется, пробегает мимо и дерзко смеется в лицо, она кто? – животное-собака, бездомное, поскольку без ошейника, и оттого несчастное, а смеется, это как бы ее вызов, от безысходности – идентифицирована, имеет право. И бабушка, и унылый прохожий, и даже птица, голубь мира, птица-то в первую очередь вправе, она космополит – все идентифицированы в долю секунды. И всё, казалось бы, вопрос решен, страха быть не должно, всё привычно и закончено, но прислушаешься к себе, заглянешь внутрь – нет, остался страх, притупился, поскольку соприкоснулся с реальностью, страх ведь силен в преддверии событий, когда они еще только в твоей голове происходят, но остался и ползает внутри. И ты вдруг понимаешь: не все в порядке, есть один самый главный вопрос, всё, что ты распознал за секунду вокруг – мелочь в сравнении с ним, он-то и есть твой страх, единственно он, остальное не в счет, можешь не отвечать, не замечать даже, только один вопрос, один ответ на один вопрос: ты сам кто? Вот ты вышел, дверь за спиной щелк! – желтый дворник с метлой и бабой, молодежь, собака, птица, а ты кто? Еще даже до того как вышел, еще, скажем, вчера в голове: щелк за спиной, дворник, собака, баба с метлой и птицей. Ты там кто был вчера между них? Если ты вчера не ответил или, скажем, месяц назад, или год, или даже десять лет назад не ответил, как же ты сейчас ответишь воочию? И ты отходишь от двери на шаг, стоишь под козырьком и понимаешь: все, что видишь вокруг – твоя Отчизна, ты ее идентифицировал, но сам пребываешь вне ее, сепаратно. У тебя всегда была своя Отчизна – куцый дом с окном на пустырь. Своя маленькая Отчизна параллельно большой. В маленькой ты хозяин, единственный гражданин, в маленькой твои права некому нарушить и никто не требует идентификации, но очень душно порой в силу недостатка пространства. В большой нет недостатка в пространстве, но там ты не идентифицирован и не будешь идентифицирован никогда, оттого страшно, интуитивно ты не в праве там пребывать. То есть вправе, конечно, но как бы параллельно, не участвуя. Кто ты есть, чтобы там пребывать? Что ты сделал для Отчизны, чтобы быть вместе с ней изнутри? Что совершил? Ведь ты – тунеядец, паразит. Родина еще на рассвете отправилась в будничный поход, а ты остался дома. И только-только вот выходишь набекрень, когда многие уже возвращаются. Ты отщепенец и лентяй, но это еще полбеды. Ты – бездарь. Ты прочел сотни книг, но разве в сотнях книг ты нашел радость? Ты передумал тонны мыслей, но хоть одна воплотилась в движение? Посмотри на себя: стоишь набекрень у дверей, толстый и небритый. А Отчизна тем временем в пути. Она идет тем временем без книг и мыслей, и путь ее честен. Ты можешь гордиться ею. А она? Она может гордиться тобой? Что ты сделал, чтобы Родина могла тобой гордиться? Или ты командовал полком в шестнадцать лет и стрелял, как Гайдар, из нагана? Стрелял? Да у тебя даже нагана нет. У тебя нет даже вшивого нагана, мерзавец! Или в мартене? Может там, в мартене, ты отлил рекордную плавку? Или рекордную дойку в хлеву? Ты жрешь и спишь в простынях, а испек ты тот хлеб, соткал ты хоть одну простынь? Одно слово – паразит. Эгоист и потребитель. Червоточина на теле Отчизны.

Выходя на улицу, ты выходишь из маленькой Отчизны, входишь в большую, идентифицируешь ее, но сам пребываешь вне ее, находясь одновременно внутри, остаешься как бы за стеклом, в аквариуме - все видишь, слышишь, нюхаешь, но не участвуешь. Желтый дворник участвует, он с метлой на посту, баба его аналогично, и молодежь участвует и даже вне конкуренции, она – безликое наше все, бабушка с авоськой имеет право, оттрубив на Отчизну всю жизнь за гроши, и прохожий, разумеется, имеет - раз уж он здесь, стало быть, не случайно; дети и старики, бизнесмены и домохозяйки, пожарные, пекари и врачи, сталевары и космонавты, поэты и комбайнеры, улицы, площади и дома, леса и поля, автомобили и самолеты – все участвуют и имеют право, кроме тебя. И всегда так было, сколько себя помнишь. Всегда были две Отчизны: маленькая и большая, и всегда в маленькой было спокойно, но душно порой, а в большой просторно, но страшно.

Ты их любишь обеих: первую взаимно, вторую безответно; входишь из маленькой в большую, стоишь за стеклом, смотришь с любовью, трешь глаза, но все что можешь сделать – подышать на стекло, нарисовать, скажем, сердце, как в яслях, или написать: я люблю тебя, Родина – и вернуться назад, к окну на пустырь. Еще можешь отдать за нее свою жизнь, за большую, единственную и бесспорную свою ценность, как подчеркнуто в большой конституции – оттого опять страшно. Ведь если отдать за большую свою бесценную жизнь, кто тогда, вдруг случится, отдаст бесценную свою жизнь за твою маленькую? Но могут и не спросить, даже скорее всего не спросят, раньше не спрашивали: стоишь внутри, рисуешь сердца, вдруг тебя как кролика за уши из аквариума – милости просим, пора платить по счетам. По каким счетам? Как по каким? – а за любовь? А за то что внутри? И приходится платить, поскольку стыдно, тебя пристыдили: ты ведь мужчина, значит, должен отдать – это во-первых. А во-вторых, тут такое дело: твоя маленькая Отчизна, находясь внутри любимой большой, независима виртуально, только в мыслях твоих, а в реальности очень зависима, неотрывна. Находясь в маленькой ты одновременно и навсегда находишься и в большой; в маленькой ли ты пребываешь или вне ее – для большой Отчизны твой статус неизменен, он даже неважен для большой Отчизны, если говорить прямо, ни статус, ни твое местопребывание, по крайней мере, раньше так было, не знаю как теперь, давно не выходил. Только изредка за батоном в тени домов, используя кусты и канавы. Образно говоря.

Что еще тут скажешь? – да много чего скажешь. Можно убежать от страха, уехать в чужие края. Убежишь или нет неизвестно, кто знает, что кого ждет впереди, но попробовать можно. Гарантий никаких, сразу скажу. Они ведь уезжали однажды, то есть мы. Каков результат? – у каждого свой, разумеется, как всегда. Будущее туманно, больше даже сокрыто мраком, чем наоборот: две старых Отчизны покинешь, а вот новую, возможно, не обретешь. Да и страх никуда не исчезнет, если посмотреть пристально: тот же дворник с метлой и баба его, и помойка, и даже собака – все останется, может, не страхом, иначе, но не менее жгуче. Можно просто уйти навсегда, но вот в тех что краях происходит одному только Богу известно. Может, тоже страшно и опять желтый дворник с метлой. И вот стоишь ты, короче, с утра у дверей, простой русский мужик, и щуришься спросонья в холодные глаза Родины, ежишься в ее теплых объятьях. Ты ее идентифицировал – это она, Отчизна. Не спутаешь. Задолго до тебя, в свое время, ее так же идентифицировал твой отец, а перед тем его отец, а перед ним – отец деда, твой прадед. Многие века твои предки щурились набекрень в холодные глаза Родины, идентифицировали ее и передали тебе кровью свой опыт. Он часть тебя, это ты сам, где бы ты ни был. Но иногда, следуя, скажем, в Казань или в Пермь, темно так, сумрачно, дождь как из ведра, стеной, можно сказать, вокруг сплошной лес, надолго и беспросветно, грязь, слякоть, холодно и неуютно, привычный расклад, и вдруг! – обрывается лес внезапно, как смена кадров кино, и огромное желтое поле до горизонта пока хватает глаз - во все стороны только поля и холмы. И стихает дождь, и вот уже солнце пробивает свинцовые тучи ярким своим теплым светом. И тогда холодные глаза Родины вдруг теплеют ненадолго и объятья ее отпускают тебя поиграть. До Перми. Или даже чуть дальше. Пока не кончится поле.