еда

*
- Ли-и-ида! - протяжно стонал муж, когда Лида укладывалась в постель подле него.
Длинно вздохнув, он отворачивался.
- Не дыши, прошу. – Как молитву произносил муж и вскоре засыпал.
А Лида, хихикая, прижималась к его спине, орошая горячим чесночным дыханием большую мужнину родинку.

Так было всегда.

Это исходило еще из тех благословенных времен, когда они были молоды и только начинали узнавать друг друга и себя самое в любопытной новой стране - супружестве. Когда еще стесняющаяся своего бледного спросонья лица Лида, отворачиваясь и закрываясь ладонями от мужниных утренних поцелуев, бежала в ванную, а он ловил ее, растрепанную и полунагую и, заключив в свежие хозяйские объятья, подтаскивал ее, зажмурившуюся, к зеркалу и говорил: «Посмотри, какая ты хорошенькая!» А потом они сколько-то стояли у зеркала, глядя в него на себя, и млели от впервые испытываемой нежности к беззащитности и девственной некрасоте друг друга. Спустя время, эта игра еще продолжалась: теряя искренность и нежность, он говорил ей: « Перестань краситься. Так лучше». Обычно, это «так» было продиктовано его сомнениями на счет правильности накрашенного лица у беременной жены, а после – спешностью сборов за город, к родственникам… Потом и вовсе – нелепостью сияющей голубым перламутром век уже располневшей супруги.

Лида, в начале их супружества без особой настойчивости возражавшая мужу, легко приняла эту его снисходительность за собственное неоспоримое право быть любимой и желанной в любом виде. Впоследствии с годами она наставляла более молодых товарок не усердствовать в гриме, тщательности туалета и соблюдения диет, неизменно заканчивая назидания собственным примером: «Мой Михал Николаич меня всякой любит. Потому что любовь – это уважение и доверие без комплексов.». Это «без комплексов» было основным оплотом ее уверенности в своем честно застолбленном месте в жизни.

Так же с годами они привыкли к запахам друг друга. Утренним - изо рта, вечерним – из-под мышек, от ног и утробно-гниловатому запаху менструальных выделений.. Это было частью семьи, очага, крова, под которым в привычно пахнущей теплоте вырастали дети.

И вот теперь чеснок. В «бескомплексную» структуру он внедрился легко и органично. Лида всегда любила чеснок. А теперь, на волне растущей опасности от новых коварных штаммов гриппа, любовь ее к этому продукту приобрела благородное и несомненное значениие. Она рьяно и с самозабвением кормила всю семью чесноком. Муж раздраженно морщился и потом отворачивался в постели. Дочь, цепляя на плечо залоснившийся замшевый рюкзачок, орала: «Ма-ама. Это ахтунг!» и убегала до утра в ночной клуб, сверкая маленьким колечком в раздувающейся от возмущения ноздре. Десятилетний сын безропотно съедал половину натертой чесноком горбушки у своего компьютера. Объедок валялся и черствел тут же, у клавиатуры, источая тускнеющий, но стойкий запах чеснока.
Сама Лида ела чеснок безоглядно и без добавок, по нескольку зубчиков, покрякивая от приятного жжения на языке. А после отправлялась в постель, где Михал Николаич уже устало, без драматизма говорил ей неизменное «не дыши» и поворачивался спиной.

Однажды в их дом пришли перемены. Они появились в тихий вечерний час, когда Лида, собрав посуду после ужина, лущила вожделенную чесночную головку. В дверь позвонили. Муж пошел открывать. До Лиды доносился его растерянный и непривычно галантный баритон. Надкусив сочный чесночный зубчик, Лида выкатилась в прихожую. За порогом стояла женщина с гладко зачесанными черными волосами и в красном палатине, накинутом на обнаженные в глубоком декольте ключицы. Увидав за спиной Михал Николаича Лиду, женщина отшатнулась. Мимолетная гримаса скривила ее идеально подкрашенный рот. Михал Николаич понял этот жест и смутился. Лицо женщины вернулось в состояние добропорядочной маски, но с налетом напряжения. Она быстро попрощалась и пошла в сторону лестницы. Ее не девичьи ягодицы обольстительно покачивались на стебельке тонкой талии под трикотажем красной юбки, и Лида заметила в этих колыханиях сходство с движениями женских тел в так любимых ею старомодных американских мюзиклах.

Муж стал быстро натягивать новый итальянский джемпер и чистые носки, сообщая между делом, что это – мол – соседка снизу, там что-то с электричеством, нужно помочь и – к слову: «ты уже людей пугаешь своим чесноком».

С этого вечера муж все чаще уходил к соседке, иной раз – прямо со службы, не поднимаясь домой. На вопросительно-недоуменные взгляды жены говорил:
- Это не то, что ты думаешь. Там такие люди.. Необыкновенные. Писатели, художники.
- А я? – говорила Лида.
- Ну, потом как-нибудь. – Отвечал муж. И, критически оглядывая ее просторный мохнатый халат, с казенным упреком в похолодевшем неродном голосе добавлял - Если б ты опять чеснока не наелась...

Лида, смотревшая женские ток-шоу, была в курсе настигавшей мужчин в определенном возрасте «второй молодости» и, уважая себя за просвещенность, смиренно ждала ее – молодости – заката. А пока, в отсутствие мужа, самозабвенно и безудержно поглощала чеснок, удваивая и утраивая дозы, добавляя чеснок в каши, хрустя им вприкуску с супом и бутербродами.

Михал Николаич похудел и похорошел. Лиловые сеточки вокруг его большого носа сменились интересной бледностью, глаза – казалось – стали шире и блестели странным завораживающим блеском. Случалось, он не приходил домой по нескольку дней кряду, и чем реже были его стремительные и краткосрочные набеги домой, тем отчетливей Лида замечала в нем прекрасные перемены.

О смерти мужа Лида узнала от дочери. Та ворвалась в четыре часа утра в родительскую спальню и, ломая в трясущихся руках свой рюкзачок, всхлипывая и срываясь на матерщину, то шепотом, то визгливо, сбиваясь, рассказала еще плохо соображавшей со сна матери, как встретила соседку снизу, которая говорила что-то про сердечный приступ, и то, что тело уже в морге…

Михал Николаича хоронили богато и торжественно. Сослуживцы произносили проникновенные речи. Играл сияющий под апрельским солнцем духовой оркестр.
Икра и балык разбавили скорбность поминок тихими светскими сплетнями. И все чаще гости со значением посматривали на женщину с гладко зачесанными черными волосами. Всем замечательную дамочку. - Большими умными глазами, красивым красным ртом в медленной благородной улыбке, которую совсем не портил остренький белый клык над сочной нижней губой.