never born...

Не хочу, чтобы она меня обнимала. Мы сидим на кухне с выключенным светом друг против друга... Она медленно достаёт сигарету и нервно теребит её в руках. Каждое движение остро отточено. От каждого движения веет обречённостью. Её сжатые губы похожи на изюм. Да, они очень похожи на розовый изюм. Это значит, что она хочет что-то сказать, но не позволяет себе. Глаза её, её усталые собачьи глаза, которые так всем нравятся, сейчас широки и неподвижны... Очень жаль. Но мне всё-таки не хочется, чтобы она меня обнимала. Может, через пять минут лучше будет сходить за тёплой кофтой и покрыть её плечи.
Пока эти пять минут не прошли, ей холодно. Я тоже дрожу. Но не от того, что замерз. Я боюсь, что она приблизится и начнет тянуть руки, чтобы обхватить меня. Крепко-накрепко, будто клешнями - так обнимают безнадёжно больных. Тогда её лицо исказится гримасой страха, гримасой звериного ужаса (что-то на грани инстинктов), потому что она сквозь рубашку нащупает мои рёбра. На них впритык натянута кожа…
Вчера так уже было. Мы сидели за столом, пили кофе, шуршали конфетными обёртками… молча. Она улыбалась чему-то своему и с ребяческим интересом разглядывала кофейное пятно, расползавшееся на белой скатерти. Я тоже наблюдал за этим пятном, я пил терпкий напиток и отлично себя чувствовал. Я любил её вчера. Вы бы тоже её любили вчера, если бы только видели, какая ниточка улыбки вилась по её губам, нежно пахнувшим ванилью.
А потом идиллия внезапно и трагически прервалась. Меня обняли. И тут же нащупали счетные палочки – признаки чертовой болезни. Раз, два, три, четыре, пять, пора, заяц, помирать. Она не вернулась на стул. Она, в своём новом голубом платье… (мы вместе мотались по магазинам и битых два часа глазели сквозь витрину на это платье, потом я сходил за деньгами и, не слушая её скороговорных «нет, я вовсе не», купил его. Она в нём, конечно же, богиня, что уж тут говорить). Так вот, в этом платье она опустилась на колени и стала растерянно разглядывать собственные руки, словно это они были виноваты в том, что притронулись ко мне. Что было потом, я не помню. Её губы (уже не улыбающиеся) долго шевелились без каких бы то ни было четких слов, а жилы на шее вздулись. . . . В глаза я смотреть боялся. Я смотрел ей за спину на стену, и глупые мысли вращались в моей голове: «вот сейчас убил бы любого, кто посмел прикоснуться к ней, когда она улыбается, и нарушить эту святость».
Три минуты протекло. Я не вижу её лица. В кухне совсем темно. слышно, как из-под крана капает вода. Можно отсчитать сто двадцать капель и притвориться, что вчерашнего дня не было вовсе, и она ещё не обнимала меня. У меня стойкое ощущение, что после числа сто двадцать всё необратимо меняется. Как правило – в лучшую сторону. Но тот чёрный вечер не отпускал нас.
Она бросает незажженную сигарету на пол и в темноте нащупывает мои плечи. Я поднимаюсь и бережно обнимаю её за талию. Мы начинаем слышать радио, которое, казалось, больше часа не подавало малейших признаков жизни. Тихие фортепианные звуки разливаются по комнате, наполняя нас каким-то особым светом, которому не подвластны ни время суток, ни . . . ничего. Мы, слившиеся в единую грациозную фигуру, танцуем, и я чувствую, что она улыбается. Она мягка и послушна, как глина… Ещё я чувствую её мокрые пальцы и мокрые щёчки. Люблю её снова так сильно, что не допускаю возможности прекратить это слияние. В этот вечер нам больше ничего не надо… совсем ничего…