Кто научился смерти...

ТОТ РАЗУЧИЛСЯ БЫТЬ РАБОМ.

       Во мраке просыпаясь, звуки шлю тому, кого не знаю и люблю, кого люблю за то, что не познаю. Ты слышишь? Мы живём на сквозняке. Рука во тьме спешит к другой руке, и между ними нить горит сквозная… Ты чувствуешь? Душа летит к душе. Как близко ТЫ, но мгла настороже. Закрытых окон нет, глаза закрыты… Во мраке просыпаясь звуки шлю тому, кого не знаю и люблю, и верю, и ищу как знак забытый… (Владимир Леви)

       Ты слышишь, мы живём на сквозняке… Мы верим в чудо, свято чтя привычки, но каждый вечер, зажигая спички чтоб из святых сомнений свить сюжет, я отрекаюсь от постыдной веры в жизнь, тихо проведённую во сне и тихо уплываю по реке. Она того не стоит, это знаю, но всё же, всё же тихо засыпаю и привыкаю к беспросветной тьме. Ау, кто где? Ты здесь, целую руку, ты жизнь и свет… Очередную скуку терплю по воле случая, зеваю, ты слышишь, слышишь, здесь я… Привыкаю считать иллюзии не бредом а забавой, не бог весть как, а всё же переправой на близкий берег дивных берегов больного вымысла…
       Ты слышишь, мы живем на сквозняке, и ветер сносит листья к корневищу. Перегнивая, каждый черенок земле идёт как дополненье к пище. Оставив в сроки дерево надежды, чтоб новой верой выстрадать итог и вскоре снова получить одежды, и вскоре снова низко пасть у ног того, кого и видеть не достоин, кто в мир идёт как путник а не воин, кто низко пав возвысится опять – садовник, вольный листья собирать.
       Увы, мой бог, лицо твоё забыто, и драгоценных линий больше нет. Ни памятью, не бредом сожалений не искупить в полночной тишине моих ничтожных мелочных сомнений. И с каждым утром всё бледней рассвет… Всё ближе вечность, тоньше перемычки между мирами… Нет глупей привычки играть словами, но мне не в тягость бредить суетой ничтожной глупой мелочной, слепой, вполне достойной бывшей обезьяны. Но кто вникал подробно в эти планы, которые мерещатся тебе.
       День близок, мы висим на острие очередного завершенья света. Спаси себя сама моя планета… Ведь с каждой жизнью угасает свет… Лишь тот цветёт на чьих кустах весною появилась завязь, всё остальное - мёртвый пустоцвет, нет жизни здесь и смерти тоже нет.
       -Просыпайся, просыпайся, ПРОСЫПАЙСЯ же, наконец. Ну что у тебя там? Очередная трагедия? Иди сюда, вот так, всё хорошо, слышишь, всё хорошо, успокойся.

***

       Старый дворник старательно метёт мостовую в обветшалом древнем бедном скверике под моими окнами. Занозистая, растрёпанная метла с торчащими как попало в разные стороны ветками, составляющими её примитивную конструкцию, скребёт по аллее, издавая нождачный скрежет, резко бьющий по голове, задевая какие – то очень чувствительные струны моей души. Дразнящий раздражающий звук выводит меня из себя. В попытке уснуть надвигаю подушку на голову, сверху задёргиваю одеяло – бесполезно.
       Ну, старый хрыч, бесы тебя мордуют в воскресенье с утра безобразничать. Весь дом вынужден выслушивать метёлкины стариковские серенады, скребущие по сердцу хуже, чем утренний колокольный перезвон старинного церковного прихода, крылечки которого так старательно выметает сейчас дотошный старичок.
       Навязчивые ассоциации, навеянные раздражающим скрежетом царапающего нервы инструмента преследуют меня всюду: на кухне, в ванной, в комнатах так, что, смирившись наконец с испорченным приятным пробуждением, содрогаясь спросонок от промозглого мокрого ветерка, насквозь продувающего лёгкую спортивную куртку, я выбегаю на улицу навстречу новому дню, не в силах больше находиться в душном замкнутом помещении. Вот и утро!
       -Здравствуй, дедушка.
       Недоверчивый взгляд мне в след. Ты прав, ещё слишком рано для прогулок. Не бойся дед, не буду я мусорить в твоём парке. Молча похожу под раскидистыми деревьями: под ивами, в предвесенней истоме наклонившими почти до самой земли; под тополями, важно вытягивающими кроны в высь; под клёнами, заботливо склоняющимися ко всем двигающимся под ними одушевлённым предметам, будь то собака или человек, не важно; под занозистыми корявыми ёлками и нарядными белоснежными стволами берёзок. Плохо мне, дед, понимаешь, плохо.
       Ш-и-рк, Ш-и-рк. Метла усердно продолжает обметать мостовую. Снега в этом году мало, поэтому каменная кладка древних уличных мастеров, почти полностью обнажившись из-под скудного грязно – серого морозного покрова, выглядывает наружу. Каменное покрытие выглядит так неестественно для вычурных нарядных безвкусных одинаковых улиц современного города, такого пустого, неприветливого, чужого, для меня.
В самом захудалом отдалённом от людских тропинок уголке парка, где лесные насаждения выглядят особо густыми и заброшенными, я сажусь на деревянную расшатанную лавочку, уже издалека привычно манящую. Здесь мой уголок одиночества и покоя, такого недосягаемого в обычные суетливые будни и беспокойные праздники. Мир тает, я постепенно успокаиваюсь, отхожу от мыслей и терзаний прошедшей ночи. Словно в ответ на болезненными ощущениями застрявшие в голове вопросы, вижу на снегу рисунок - свежий, глубоко вдавленный в снег православный крест с заботливо выведенными автором подробностями фигуры, украшенный затейливой ажурной росписью. Спаси и сохрани, Господи.
       Снова и снова в мельчайших деталях всплывает в памяти разговор, парализовавший мою волю на несколько долгих недель.
       -Папа, ты не можешь, не имеешь права мне не говорить, слышишь, это ещё хуже терзаться каждый раз бесполезными сомнениями не зная чего ожидать. Ты не можешь так поступать со мной НЕ МОЖЕШЬ.
       -Девочка, анализы очень плохие, очень. Речь может идти как о нескольких годах, так и о нескольких неделях. Гарантии никакой, ты слышишь, никакой.
       -Рак?
Молчание в ответ. Молчание... Молчание! Молчание, разрывающее изнутри барабанные перепонки, оглушающее, сводящее с ума орущее молчание в ответ на вопрос. Что может служить более веским доказательством правоты, чем такое молчание? Готова ли я принять… Смерть… Её смерть. Готова ли?…

***

       Закрываю глаза… Как продолжение прервавшегося сна вижу перед собой череду быстро мелькающих картинок беспорядочно всплывающих в памяти. Чьи-то лица быстро появляются и исчезают, многих из них уже не различить, не вспомнить… Идёт медленное глубокое постепенное погружение сознания в чей-то бред, я чувствую как возвращается давно ушедшая боль, и вспоминаю как парализовали такие известия тех, кто умирал в раковых палатах. В те времена, вместе с немногочисленной группой верующих, которую возглавлял мой духовный наставник, судьба предоставила мне возможность побывать в старом пионерском лагере, который приспособили под некое подобие дома престарелых для стариков, неизлечимо больных раком. Тогда я находилась на другой стороне случайности по имени жизнь, и мне нужно было говорить о стойкости, мужестве, вечности, боге. Самоуверенная, с чужих слов верившая в победу света и разума над беспредельностью темной ночи, глупая девчонка, я говорила речи, совершенно не понимая, что огонёк кажущегося понимания в глазах собеседников был только отголоском моего собственного воображения, моей слепой веры, бредом заблуждений юности.
       Смерть. В этом ущелье она была роскошной госпожой полностью распоряжавшейся по своему усмотрению телами стариков, от которых отказались дети: пьяниц, юродивых, умалишённых, редко нормальных от этого вдвойне несчастных мучавшихся людей. Живые не любили появляться здесь, а тех, которые изредка забегали в полутемные, обветшалые комнаты для того, чтобы развлечься с молоденькими медсёстрами, отбывавшими в этом аду свою первую доврачебную практику, не беспокоили вопросы жизни и смерти. В их глазах я видела только неприкрытое любопытство и животный ужас, смешанный с отвращением к запаху при жизни начинавших разлагаться тел.
Месяцами больше никто не приходил сюда. Отбросы общества, нарывы на теле процветающего человечества умирали тихо. Не было помпезных похорон, и обиженные наследники редко приходили забрать тела, смерть здесь была естественным процессом жизнедеятельности большого организма земли. Внимательные и рассеянные, сосредоточенные и безумные стариковские глаза, немало посмотрев на своём веку, бесстрашно вглядывались в уже открывающуюся перед ними бездну небытия. Оставался последний порог, за которым широкой пропастью разворачивалась вечность.

***

       Я сижу на самом краешке перекошенной скамейки и нервно тереблю в руках засохшую травинку, мну, бессознательно разрушая тоненький стебелёк хрупкого полевого цветочка с мелкими острыми лепестками скрюченными и согнутыми. Еще несколько мгновений назад чудом сохранившееся растение, коряво возвышалось над комковатым, грязно серым полотном слабо припорошенной снегом земли в укромном, заброшенном уголке городского парка.
Какая глупая судьба у этой былинки. Какая мелочная незаметная жизнь, какая легкая естественная смерть. Зачем же в порыве сумрачных рассуждений я так жестоко поступила с ней? Бессильно опустив перед собой на колени руки я сделала для замечательного маленького создания уютную колыбель из тёплых ладоней и нежно покачала как ребёнка. Стоп. Да ведь я сорвала её совсем засохшей, следовательно, совсем не виновата в таком безалаберном повороте безнадёжно законченной судьбы.
       Реальность разума вырвала меня из страны иллюзий. Прикоснувшись губами к растопыренным в разные стороны листьям, словно извиняясь перед засохшим маленьким мучеником, я аккуратно положила растение рядом с собой на лавочку. Внимательно присматриваясь к нему, я, путешествовала мысленно по широким артериям вздувшихся жил, некогда питавших соком всю исправно функционирующую растительную систему, пыталась вжиться внутрь, для того, чтобы уловить ощущения опустошающего смертельного смерча осени, высосавшего из стебелька все соки. Смерть? Какая она? Увы, сохранившаяся видимая глазом форма была только оболочкой; жизнь покинула растение задолго до того как оно попало мне в руки.
       Эта пылинка очень похожа на тех стариков… Они тоже погибали ещё при жизни, и смерть забирала лишь отжившие, ссохшиеся тела, наводя разумный естественный порядок в природе, а сломленный дух покидал душевную обитель задолго до похорон. Потому что смерть духовная всегда предшествует смерти физической.

***


       Мир растворяется перед моими глазами… Запорошенная утренней изморозью веточка берёзы, с уже набухшими для весеннего все цветения почками, теряет свои очертания. Её силуэт, постепенно исчезая, уходит в небытиё. Через мгновение, минуя все пространственно временные связи, я снова оказываюсь в полутемной столовой бывшего пионерского лагеря, где на стене, противоположной раздаточным окошкам, нарисована улыбающаяся, солнечная, девочка с черными прямыми непослушными волосиками, заплетёнными во множество тугих ровным рядком уложенных на голове косичек.
       В лице у ней столько света и тепла, что хочется жить, хочется смеяться в ответ на беспричинное, заразительное веселье, являющееся воистину бесценным подарком счастливого, здорового, полноценного, детства. Беспечная радость чистой души, наивность, безупречное начало жизни, рассвет видится в её по - азиатски раскосых глазёнках. Святость маленькой узбекской мадонны покоряет сердце и оно, увлёкшись навеянными картиной видениями, улетает, в радужных мечтах достигая небывалых высот, тогда как здесь, внизу, в сырых заплесневелых стенах полуразрушенных катакомб бывшего детского спортивно – оздоровительного заведения, в людских пороках и болезнях исчезает последняя надежда.
Угрюмая объёмная женщина молча кидает на не застланные скатёрками деревянные занозистые столы тарелки, безо всякого сожаления о проливающейся при этом на пол пище, запросто справляясь с обслуживанием нескольких десятков пенсионеров, завтракающих, обедающих, и ужинающих здесь обычно в две смены, и не доставляющих, как правило, никому особых неудобств.
       Согласные на всё, замученные болезнью люди, ужинают молча. Редко между ними начинается какой-нибудь ничего не значащий пустой разговор или завязывается мелочная перебранка. Шамкающие беззубые рты сосредоточенно, неторопливо поглощают плохо приготовленное месиво полезной, не вредящей здоровью каши, силой пропихивая её внутрь, чтобы подпитать полусгнившие внутренности, пытаясь хоть сколько – нибудь ещё дольше продлить их бесполезное существование.
       С особой бережливостью, аккуратно откусывают старики кусочки хлеба, как дети, беря обеими руками разрезанный через всю круглую булку ломоть, не в силах отказаться от соблазна полакомиться свежевыпеченным изделием который и простым хлебом – то величать совестно, потому что обращаются они с ним как с произведением искусства, трепетно и осторожно. Внимательно присмотревшись к содержимому нехитрой посудины для питья, определяя наличие и качество верхнего слоя молочной пенки, предварительно обмакнув её кусочком хлеба, они пьют молоко, бережно касаясь кромки гранёного стакана морщинистыми трясущимися губами, аккуратно обнимая его двумя ладонями одновременно грея вечно зябнущие конечности.
       После завершения трапезы практически все непритязательные обыватели уходят с завёрнутыми в салфетку свёрточками, в которых особой ценностью является печенье. Вечером оно послужит лакомством, в большом количестве слетающимся на аллеи, ленивым, жирным, вальяжным, обкормленным, голубям или юрким, проворным синичкам. Есть здесь и свои нехитрые развлечения, вечерняя кормёжка птиц одно из них.
       Не привыкшие к современным цивилизованным изыскам существования люди, весьма непривередливы к еде и сервису обслуживания. До сих пор они считают печенье непозволительной для себя роскошью, да к тому же, очевидно, в привязанности к подобному ежевечернему традиционному ритуалу, сказывается потребность старости делиться своим жизненным опытом с молодёжью, инстинкт заботы о внуках, роль которых и выполняют в данном случае беспечно порхающие по отгороженной от всего мира высоким бетонным забором территории, пернатые. В своих крылатых законах они не признают границ условного разделения местности, поэтому свободно допускают вольности нарушения обособленного, строгого, больничного, режима.
       В девять часов вечера призывно звучит пионерский горн, и серые, покорные, скрюченные, фигуры медленно разбредаются по своим палатам для того, чтобы начать несложные приготовления ко сну. День заканчивается обычными молитвами на сон грядущий, в которых каждый обращается к своим кумирам: кто богу, кто пророку, кто давно ушедшим правителям, строящим светлое безбедное будущее. Но большинство всё – таки тех, кто перед тем, как отойти на покой, внимательно, бесконечно долго рассматривает фотографии, на которых изображены близкие, дорогие, далёкие, уже расплывшиеся в памяти силуэты.
С трепетной бережливостью едва касаются потрёпанного от времени лоскутка довоенной блеклой выцветшей на солнце фотографической бумаги огрубевшие от непосильной работы трясущиеся пальцы, сосредоточенно терпеливо рассматривают незаметные прочим особенности, складки и потёртости вытертой реликвии близорукие глаза, слабо шепчут волнующиеся дрожащие губы чьи – то имена. Чьи? Не знаю. Но на таких фотографиях, почему то, чаще всего изображены детские лица.
       Всех их что-то держало на этой земле, была надежда, за которую они цеплялись из последних сил, но и она постепенно таяла. Болезнь со временем брала своё; тогда они покорно уходили, не оставляя о себе никакой памяти, никаких следов пребывания, кроме, разве что, нескольких исписанных листочков бумаги, да старых выцветших фотографий, которые уже много лет от нечего делать коллекционировал в домашних фотоальбомах главврач.

***

       Они уходили покорно и безропотно, но всё же я очень хорошо помню страх, сопровождавший каждую кончину. Уже давно военными эшелонами пролетели годы юности, на трудовом фронте перевыполненных пятилеток прошла зрелость, в нищете заканчивалась старость, а они всё ещё хотели жить, цеплялись за жизнь каждый по своему и были рабами своего собственного страха перед неизвестностью. Страха отравлявшего горечью поражения неизбежного окончания жизненного пути все радости земного существования. Где - то в глубине души они не признавали, отказывались видеть себя простыми смертными, ограниченными рамками пространства и временем отпущенной жизни. В чём –то самом главном всё время они врали себе, беспечно откладывая на потом разъяснения вопросов жизни и смерти, поэтому оказывались неприготовленными к великому переходу через себя в себя.
       У смерти кроме извечной старческой покорности перед неизбежностью была и другая сторона медали. Сторона его величество могучего инстинкта выживания - страх. Ублажали его как древнего идола не хуже чем самого дорогого гостя на празднике. Берегли, лелеяли, и пытались заглушить. В ход шли многочисленные средства забвения и удовлетворения своего неполноценного чувства собственной важности. Старики хитрили друг перед другом как умели, искали способа оправдания пребывания на этой земле, набивали цену жизни, чтобы придать как можно больше важности своему уходу.
       Средства самоуспокоения были традиционны: бесполезные таблетки, в огромном количестве поглощаемые с особой внимательностью и уважением к болезни; бесконечные жалобы в надежде вызвать жалость; иногда настолько откровенные, нелепые, маленькие, капризы, что не в силах сдержаться, я просто брала за руку какого-нибудь состарившегося ребёнка и успокаивала, как будто ему только что разбили нос в песочнице; глупые рецепты из сомнительных бульварных издательств, причем чем нелепее было средство, тем популярнее оно становилось среди обывателей больницы; молитвы, наговоры, религиозные ритуалы, православные кресты и мусульманские фенечки от сглаза, так сильно выводившие местного батюшку из себя (на каждом крещении новоиспечённых верующих - будущих прихожан его церковной вотчины он обычно снимал по нескольку ниток с тоненькими нанизанными бусинками с каждой руки, а нередко ещё и шеи, после чего брезгливо бросал их на пол, немилосердно при этом клеймя инаковерующих). Впрочем, на первой же исповеди подобные атрибуты появлялись снова, только теперь их тщательно прятали. Одно время были особо почитаемы перетёртые в порошок кристаллики кальцита, в большом количестве натаскиваемые упорными страждущими выздороветь в палаты с окрестных склонов Тянь-шаньских гор. Но когда приходил срок, никакое лекарство не помогало, тогда ночные сиделки в последней отходной палате кололи в умирающую плоть сильнодействующий наркотик - единственное по настоящему сильное средство забвения.
       Время от времени кого-нибудь уносили из общих комнат в обособленный, стоящий на возвышенности несколько поодаль от основных зданий корпус, тоскливо перекрещивались оставшиеся на своих местах старики, почти нетронутыми уносили тогда тарелки со столов за ужином, и в такое время, залезая под одеяло с головой ночи напролёт я стучала зубами от страха. С каждой новой смертью уходила маленькая частичка души каждого, кто находился в этих стенах, но страх оставался: к смерти невозможно привыкнуть, как и невозможно равнодушно принимать её.
       Я начала задумываться над природой этого страха. Только ли животная сторона человеческой натуры становится главной причиной ужаса перед предсмертной агонией, причиной рабства, плена сознания смертью. Только ли? Чтобы освободиться от зависимости, нужно сначала понять её причины и только потом, парализованный страхом организм, сможет начать выпутываться из сетей инстинкта, сможет отказаться от привычки умирать, сможет безболезненно переходить с уровня на уровень не отвергая смерть, путаясь в ненужной показной храбрости, а сознательно достойно естественно принимая её. Ведь смерть может стать как великой катастрофой старости, ведущей к полному краху всех благородных начинаний юности, так и великим откровением, разворачивающим творческий потенциал личности; может стать проклятием плоти или торжеством духа всё зависит только от того, как мы относимся к ней.
       Закрываю глаза. Темно. Боюсь. Чего? Из глубины сознания приходит ответ: себя. Только – то... А разве все страшатся не того же? Свобода - символ духовной чистоты. Предав свою душу на заклание вещам, чувствам, желаниям и лени, освободиться от рабства смерти невозможно. Поэтому первый шаг к свободе это, прежде всего, очищение сознания от ненужной суеты. В повседневной жизни, в печали или радости, в любви или ненависти, нужно стараться оставаться беспристрастным ко всему.
       Второй шаг это отречение. От мира? Какая глупость. Отречение от лжи. Никогда, никому, нигде не врать. Посметь сказать себе: «Я люблю» или «Я ненавижу», «Я страдаю» или «Я умираю», вот что я называю честностью. Как часто люди развлекают себя ложью, сплетая хитроумные сети интриг, в которых запутываются сами. Помните, как болезненно воспринимается обман в юности и как он умудряется естественно влиться в нашу жизнь чуть позже.
       Человек, который привык общаться с собой на «ТЫ», человек, который не врёт себе, всегда даже мысленно называет вещи своими именами никогда не позволит себе низости по отношению к кому бы то ни было, только такой человек может быть свободен от смерти духовной, а значит и физический уход из этого мира будет для него естественным отдыхом, отдохновением от пройденного пути. Ему нечего бояться. Для него люблю это не значит хочу, ненавижу это не значит ударю, верю не значит отдаю волю, прошу не значит настаиваю, беру не значит отнимаю, жалею не значит унижаю, и ещё много «не значит», много «не могу» и «не смею». Знание начинается с ответственности, любовь начинается с доверия, жизнь начинается с искренности, смерть начинается со лжи.
       Мы врём, мы умираем каждый день, а боимся почему – то только физической боли предсмертной агонии, и себя… Мы боимся умереть, потому что боимся остаться надолго наедине с собой. Но, возможно, мои обобщения покажутся кому-то слишком смелыми. Не желая никого оскорблять, дальше я буду говорить только о себе.
Итак, я умираю каждый день… Умираю от хамства постепенно привыкая к нему, умираю от желаний каждый раз потакая им, умираю от ненависти каждый раз сдерживая её, умираю от любви не понимая её, умираю… каждый день умираю… В памяти вихрем проносятся события последних дней, я вспоминаю все что кстати и некстати приходит в голову, пытаюсь найти спасительную ниточку лжи, которая, быть может, станет дарованным спасением. Не нахожу ... умираю...

***

                …И снова черновик, и засмеяться,
                и строчки слабые стереть…
                мне, чтобы выжить, нужно состояться,
                а чтобы состояться, умереть.
                (Владимир Леви)
       Я умираю каждый день.
       Мы смотрим кино с детьми в кинотеатре. Идет Гарри Потер. На экране по сюжету очередной сцены несчастное животное – Гиппогриф, должно скоро умереть, палач занёс над ним топор, вот – вот послышится глухой звук удара. Старший, Коля вцепился в меня обеими руками, на его лице слёзы, меньшинькая, Иришка неторопливо теребя в руках сухой носовой платок задумчиво изрекает:
       -Мама, смотри, а ведь хорошенькая кофточка у этой Гермионы.
       И я умираю… Потому что не умею передать, не могу научить, не могу заставить почувствовать… Мир владеющий её маленьким сердцем живёт по своим законам.

***

       Заледеневшие ступеньки, место, проходя которое молятся по утрам многие женщины и старушки, ведущие детей в детский садик. С непривычки первые две недели я падала с них по два раза на день, и в конце-концов, предпочла другой способ передвижения по проблемному участку дороги: спуск сидя на санках вдвоём с радостно визжащей девочкой по рядом со ступеньками залитой ледяной горке. Сегодня поступили так же. Радостно отряхивая от налетевшего за пазуху снега смеющуюся, подпрыгивающую на месте дочку, я внезапно поднимаю глаза наверх горы с которой какой то молодой человек по - видимому собирается свести мальчика вниз. Ребёнок надрывно почти в истерике орёт:
       -Не пойду туда, не пойду…Не хочу…А-АА-ААА. Меня там бьют, меня все там бьют, все бьют…
       И тут же здоровенная оплеуха от отца:
       -Вставай немедленно.
       И я умираю… Потому что не смею вмешаться.

***

       -Ренат, брось дурковать, иди в военкомат, забирай своё заявление, кому ты что доказываешь своим поступком, подумай хорошо, мальчик, прошу тебя.
       -Ты мне кто, мать что ли. Меня моя мать в подоле в приют принесла и с тех пор никто, слышишь, никто не имеет право мной командовать.
       -Так какого же чёрта ты, солдатик недоделанный, вторую неделю мне душу треплешь. Ну и вымётывайся тогда в свою Чечню, пирожков тебе в дорогу напеку, и вспоминать буду завтра как особо редкого идиота. Платят тебе по контракту, так смотри не ошибись, не продешеви, родной. Ко мне – то что ходишь?
       Он поднимает на меня большие мальчишеские обиженные глаза:
       -Я хочу, чтобы ты меня отговорила. Меня никто не просит не идти туда, я не нужен в этом мире никому, понимаешь, не нужен. Я не умею здесь жить…Лучше там, в горах, чем здесь с ними. Я сегодня морду начальнику набил за то, что он с рабочими четыре месяца расплатиться не мог, под новый год людей без зарплаты оставил, и куда мне теперь, скажи, куда?
       Пьяное тело медленно сползает по дверному косяку ко мне в прихожую.
       И я умираю от того, что не могу повернуть время вспять, для того, чтобы стать этому мальчику мамой. Потому что кто сможет всё исправить, кто сможет отогреть его душонку, если не мать? Жена? Да где же они водятся нынче преданные жёны?

***

       -Светка любимая Я делаю тебе официальное предложение руки и сердца. Вот они мои понятые, они присутствовали при обыске моего сердца, но так и не смогли конфисковать оттуда тебя. Прошу тебя подпиши своей изящной рукой мой пожизненный приговор и пока они тут будут напиваться вот этим ящиком шампанского мы вызовем карету скорой помощи и она отвезёт моё больное тело в реанимацию. Прошу тебя, о звезда моего сердца, собирайся быстрее, заявления в ЗАГСе только до пяти принимают.
       -Игорь, ты, прежде чем таким хахалем расфуфыриваться, сначала бы мосты навёл немножечко. Кто тебе, интересно, что наговорил? Я же не беременная замуж за тебя выходить.
       -Но ведь вчера…
       -Да мы ж упитые вчера были вдребызган, так чалились после дискотеки и случайно на тебя набрели… Нет, ты вправду чокнутый, знала что ты по мне сохнешь, но чтобы настолько…
       -А ночь… Разве она ничего не значит.
       -Дурак, от этого детей не бывает, не на малолетку попал, грамотные все. Ну, ты что, ты прости, правда, если что не так, мне ещё погулять охота а не пелёнки стирать, какая из меня мать? Так повстречаться, пожалуйста, да и ночь была ничего себе.
И смазливенькая кладовщица игриво подмигнула пришедшему с нами второму понятому, давнишнему Игорёшкину товарищу.
       Шампанское выпили вечером втроём из гранёных стаканов, доставшихся нам вместе с недавно купленной квартирой от прежних хозяев, на кухне среди предварительно разбитых вдребезги двух парадных высоких бокалов перевязанных у основания тоненькой ножички нарядной, блескучей тесёмкой.
       Я умираю. Умираю потому что больше не в силах это видеть, не в силах изменить.
Когда мы пройдём через всё ЭТО? Сколько веков ещё потребуется, сколько войн, какой конец света нужен ещё чтобы дошло, наконец: пещерный век окончен, цивилизация, АУ. Люди, где вы? Всё ещё во власти инстинкта по имени смерть, всё ещё лазите по лианам и размахиваете обрубками хвостиков. Благородное занятие. Для обезьян. Но мы же ЛЮДИ.

                Вселенная горит. Агония огня
                Рождает сонмы солнц и бешенство небес.
                Я думал: ну и что ж. Решают без меня.
                Я тихий вскрик во мгле…я пепел…я исчез…
                Всё как ты говорил. Бессмысленно гадать,
                Чей глаз глядит сквозь мрак на наш ночной содом,
                Но если видит он – не может не страдать,
                Не может не любить, не мучаться стыдом.
                Вселенная горит. В агонии огня
                Смеются сонмы солнц, и каждое кричит,
                Что не окончен мир, что мы ему родня,
                Что у творца миров душа кровоточит…
                (Владимир Леви)

Вселенная горит… Я умираю…

***

       Старики в старом пионерском лагере обречённые на неизбежную мучительную смерть навсегда останутся у меня в памяти. Останутся символом разложения плоти покинутой духом, символом бесполезности существования людей сбившихся с пути. И я в своих измышлениях подхожу к самому главному.
       Третьим шагом к освобождению от страха смерти является обретение жизненной цели. Задуматься на смертном одре о смысле своего существования, достойно, но лучше всё – таки это сделать раньше. Только тот, кто сумел пустить дух света и знания в своё сердце идёт прямым путём, тот не чувствует себя ни рабом ни господином, тот чист и свободен как в жизни так и в смерти. Выучиться жить это и значит научиться умирать.

                …Всё тлен и прах,
                но есть необходимость
                преобразить в вещественность и зримость
                восторг души, ночующий во мне,
                как ласточка
                в простреленной стене…
                (Владимир Леви)

***

       На моём сотовом телефоне есть особая мелодия. Ласковая ненавязчивая тёплая музыка давно забытого некогда популярного мотива, старого гимна геологов. По ней я узнаю, что звонит мама. Когда – то в завьюженном, замёрзающем вагончике походно полевого временного жилища, в котором морозными ночами часто отключали свет, перед сном, глотая слёзы, крепче обнимая и потеплее укутывая два скрюченных, беспечно сопящих под многочисленными одеялами комочка, она напевала нам с братом волнующий мотив ставший таким переломным и важным в моей жизни. Это песня её молодости, это мелодия её души. Беру трубку.
       -Здравствуй, мама.
       -Привет. Ты что ревёшь?… Безобразие. Вы меня с отцом похоронить раньше времени собрались? Нет? Ну а что тогда как с заминированной или ещё хуже ненормальной обращаетесь, это что за тон такой? Вчера отец цветы принёс, говорю, да ведь ещё не похороны, чего это тебе вздумалось? В молодости надо было носить, в молодости. Руки целует, красивые слова говорит, после тридцати двух лет совместной жизни сдурел мужик. В семь часов вечера вместо одиннадцати домой приходить начал. Я на анализы через две недели не пойду, представляешь, что будет, если врачи ошиблись, опять всё по старому пойдёт? Да шучу я, шучу, успокойся.
       -Слушай меня сюда, дочка. Мать твоя из ума ещё, слава богу, не выжила. Во – первых, я записалась в группу здоровья на аэробику, хватит этих стариканов обихаживать, пусть сами себе портянки стирают, привыкают. Во - вторых, готовь детей, мы весной едем на Иссык-Куль, на всё лето до осени. Я Ирке уже платья шью, так что не покупай лишнего. Хватит носом хлюпать, ты меня раздражать начинаешь. Это я плакать должна, а вы меня успокаивать, получается же всё наоборот.
       Жизнь удалась, дочка. На самом деле, я много об этом думаю сейчас. В прошлом у меня нет ни одного серьёзного проступка, о котором стоило бы жалеть, выросли двое здоровых полноценных детей, замечательные внуки, мужик не дурак ещё, и собака тоже. Кстати, ты знаешь, Алёнка мы завели собаку. Сдалась я на ваши с отцом уговоры. Теперь эта лохматая дрянь в шесть утра меня будит и в лес, так что некогда особо расслабляться, дела надо делать, успевать.
       -Мама, какая ты у меня замечательная!
       -Не иронизируй только… Иди домой, тебя дети ждут, постарайся им быть хорошей матерью, тогда не страшно будет умирать. Жизнь продолжается, дочка, жизнь продолжается…
И опять в её голосе звучит волнующий бодрый мотив, который с юношеским задором до сих пор поют у нас на каждой семейной вечеринке:

                Нужно только выучиться ждать
                Нужно быть спокойным и упрямым
                Чтоб порой от жизни получать
                Радостей скупые телеграммы.
                Снова между нами города
                Жизнь нас разлучает как и прежде
                В небе незнакомая звезда
                Светит словно памятник надежде.

       Я резво спрыгиваю со скамейки, подбираю под ноги упавшие перчатки, и торопливо ухожу из парка не оборачиваясь. Дела надо делать, успевать, дела… Лучше не скажешь.