ЧАСЫ

ЧАСЫ
(рассказ)

Оперативники не очень-то любят рассказывать о себе и своих подвигах. Видимо, потому, что оборотной стороной каждого подвига зачастую являются трагические события, сопряжённые с риском для жизни, а иногда и с гибелью товарищей. И всё же, беседуя с ветеранами розыска и всеми силами пытаясь вызвать их на откровенность, буквально по золотым крупицам собирал факты и фактики – воспоминания, свято веря, что героическое прошлое не должно быть забыто. Из мозаики таких вот фактов сложился сюжет и этого рассказа, не претендующий на фотографическую достоверность, но основанный всё же на реальных событиях. Рассказ «Часы» посвящается профессионалу розыска высочайшего класса и просто прекрасному человеку, генерал-полковнику милиции Александру Марковичу Бандурке, прослужившему в органах внутренних дел более полувека. Ему, а вместе с ним – всему послевоенному поколению милиционеров, рыцарей без страха и упрёка.


1.
Вечерело. В углах кабинета сгустились мартовские сумерки. В полуоткрытую форточку струился сквозняк. Пахло талым снегом и остывшим кофе. Кабинет генерала был скромен, как и вся его жизнь. Строгие обои. Подобранные в тон плотные шторы. Двухтумбовый письменный стол со старинным чернильным прибором и лампой под зеленым абажуром. Единственным исключением из этого аскетизма были массивные напольные часы. Казалось, именно они, а не хозяин кабинета, безраздельно властвовали в этих стенах. Было в часах что-то барское, сановное: лакированный, красного дерева, мундир-футляр, сияющие медным довольством щёки циферблата, пышные усы стрелок. В глубине прозрачного застеклённого брюха экзотическим орденом красовался, степенно покачиваясь, широкий, с тарелку, позолоченный маятник. Часы, будто лакомясь минутами, сонно чавкали: чавк, чавк, чавк… Сам же генерал выглядел всего лишь скромным адъютантом при этих огромных, сказочно нереальных и живущих своей таинственной жизнью часах. Адъютантом у трона Его Величества Времени.




2
К нему за советом и помощью постоянно приходили люди. Генерал никого не обделял вниманием, выслушивая каждого и стараясь помочь. Выслушивать людей было его профессиональной привычкой. На этот раз, помимо меня, его гостем был высокий пожилой ветеран с лицом, словно высеченным из подернутого белым пеплом куска бурого угля. Старомодный чёрный пиджак старика, одеваемый, видно, лишь по особо торжественным случаям и накануне тщательно отутюженный, украшали орден «Славы» и потускневшая медаль «За отвагу». Ветеран был за что-то крепко разобижен на районное начальство: его морщинистые руки с заскорузлыми, по-мужски топорно остриженными ногтями, прямо-таки тряслись от негодования.

Генерал, как мог, успокоил посетителя, пообещав разобраться и помочь. Выйдя из-за стола и проводив старика до порога, какое-то время стоял в задумчивости, как бы глядя ему вослед сквозь затворившуюся дверь. Затем, вернувшись, всё так же молча подошел к часам-башне и, наклонившись, подтянул золотистые гири. Часы, словно в благодарность, мягко кашлянули и пробили семь раз. Затем, усевшись в рабочее кресло, он включил настольную лампу. Зелёный абажур вспыхнул в сумерках, как разрешающий огонек светофора, заключив нас в выхваченный из полутьмы круг неяркого света.



Ты пальцы его видел? – вдруг обратился он ко мне. - О многом можно судить по пальцам. Вот, собрался человек на приём. Пиджак погладил, а на ногти-то внимания и не обратил. О чём это говорит? А?


Я понял, что генерал до сих пор под впечатлением от встречи с недавним посетителем.
- Ногти как ногти, - я в недоумении пожал в ответ плечами. – Ну, заскорузлые… Так что ему, маникюр делать, в самом-то деле? В его-то годы…


- Эх, ты. Ставлю тебе «двойку» за наблюдательность. Мелочи надо уметь подмечать. Ме-ло-чи! Да, согласен, маникюр мужику без надобности, тем более в старости. Но вот, поди ж ты: собирался, готовился, пиджачишко даже погладил, а под ногтями-то черно. Черно! И вовсе не потому, что неряха старик. Был бы неряха, пиджак бы не утюжил. Просто упустил из виду. Некому, значит, было подсказать, чтобы ногти почистил. Жена, видно, померла, а дети поразлетелись… Одинокий старик. И не то, что заступиться за него некому, а даже напомнить, чтобы ногти почистил. А самому, видать, не до ногтей. Годы преклонные, здоровье – никуда, внимания от людей - ноль, а тут ещё обижают, кто посильней да помоложе. Вот так-то.


Генерал умолк. Я украдкой взглянул на свои пальцы. У меня с ногтями было вроде бы всё в порядке. Мне почему-то вдруг сделалось стыдно, и я приуныл, досадуя на свою невнимательность.


- Старики… Помочь я ему, конечно, помогу. Проблему его улажу. Но, вот жалость, ведь в самом-то главном помочь ему никто не в силах. Время… Тебе вот ещё на скакалочке скакать, тебе рано ещё об этих вещах задумываться. А нам…Мне… Моему поколению уже, вроде, как и пора итоги потихоньку начинать подводить. Время… Вот уж, действительно, время разбрасывать камни, и время их собирать. Ну, скажи, что нажил этот старик за всю нелегкую свою жизнь? С одной стороны, ничего, кроме одиночества, болезней, обид... И самое ценное, что он сегодня имеет, это, пожалуй, орден его да медаль солдатская. А с другой... Ведь этот орден да медаль эта ему, старику, может, во сто раз ценнее, чем всё золото мира. А? Как думаешь?


Я смотрел на него, не зная, что ответить. Молчал.


- Чем всё золото мира! - взволнованно повторил генерал, словно забыв о своем вопросе. А всё почему? Да потому, что орден этот да медаль - это ведь не просто бляшки серебряные. Это - в серебро отлитое, застывшее время. Это юность его, в серебро отлитая. Вам, молодым, этого пока не понять. Это лишь тогда начинаешь понимать, когда приходит пора все камни, что в юности по свету разбросал, до кучи собирать да прожитое итожить. Понимать, что камни, если это добрые дела, собрать можно лишь в виде наград от людей за добрые дела свои. И начинаешь иной раз ордена-медали перебирать, тобой от людей заслуженные, и дрожишь над этим добром, как не дрожал, наверное, над своим златом и пушкинский царь Кащей.


Он вновь надолго замолчал, погружённый в свои думы. Сделалось совсем тихо. Лишь доносились из-за окна голоса редких прохожих и далёкие звонки трамваев, да в эти внешние звуки вплетался вкрадчивый шёпот часов. Стрелок не было видно, но на циферблат и маятник словно роняли искры далекие зелёные костры. Мы сидели, вслушиваясь в тишину и думая каждый о своём, а на самом деле об одном и том же. О вещах незыблемых и неизбывных. О времени. О геройской молодости и мудрой старости. О справедливости. О правде и лжи.



3

Часы пробили в очередной раз. Генерал слегка вздрогнул от неожиданности, вмиг очнувшись от полузабытья. Казалось, он всё еще был там, в давнем своём прошлом, в своей молодости.


- Награды... А знаешь, часы эти, что здесь стоят, - это ведь тоже награда, хотя никакой наградной таблички на них нет. Не моя, правда, награда, не мной заслуженная, но одна из самых для меня дорогих, хоть и не мне принадлежит. Как бы не мне... Тут все сложно… И награда эта не от правительства либо начальства, а от товарищей, с которыми вместе служить довелось. Тогда, в те годы, вообще было принято часами награждать. Часы, знаешь... Символ памяти...


Но давай оставим философию. Сегодня я хочу тебе историю этих, именно этих часов рассказать. Почему они мне так дороги. Часам, что здесь стоят, очень много лет. Они вдвое, если не более, старше, чем мы с тобой, вместе взятые. Но ко мне они попали, когда мне было... Впрочем, это не важно. Главное - был я тогда молод, с женой моей, Галиной, тогда еще Галочкой и ещё не женой, мы только начали встречаться да на танцы в Дом офицеров и Клуб милиции бегать, и работал я в уголовном розыске, в отделе по борьбе с бандитизмом. Где нас, таких, как я, было ни много, ни мало, аж двенадцать человек на всю область. Жили мы весело, дружно, а руководил отделом капитан милиции Сергей Николаевич Чальченко. Впрочем, какой там Сергей Николаевич! Для нас, хоть и значительно старший, он был просто Сергей, Серёжа, потому что по его выражению он «не делал из своих лет трагедию» и вел себя на равных. Не запанибрата, заметь, а на равных, это понимать надо. При случае мог и «по шапке» дать. А за глаза, и того проще, мы его Чачей окрестили... Даже не знаю...то ли из-за фамилии его созвучной, то ли, может, потому, что в часы досуга, а досуг мы всегда вместе проводили, после чарки-другой становился он как-то по-кавказски безудержно радушен, весел и певуч. Чача, круглый сирота и когдатошний детдомовец, успел повоевать в авиации, имел боевые вылеты на истребителе, но, будучи списан по ранению, пошёл служить в милицию. «Я навсегда истребитель, — часто говаривал Чача, русым чубом своим тряся, — а истреблять мне всё равно, каких гадов. Для меня что летун фрицевский, что наш «родной» бандюган - всё едино. Хотя «родной», так даже ещё хуже, потому тот хоть фриц, не нашей крови сволочь, а этот гад ползучий — своих режет и у своих крадёт». И, надо сказать, истребитель он был отменный.


Давно подмечено, что если уж природа наделяет кого-нибудь из нас тем или иным достоинством в полной мере, то, как правило, не скупится она в отношении такого счастливчика и на другие щедроты. Сергей Чальченко являлся как раз таким вот баловнем судьбы. Высокий, широкоплечий, с васильковыми глазами и открытой, сразу же располагающей к себе улыбкой, он, при желании, с таким же успехом, как в авиации или розыске, мог проявить себя на любом ином поприще. Талантам его не было границ. Чача великолепно играл на гитаре, прекрасно пел, зачастую сам сочиняя для своих песен и музыку, и стихи. Вообще, за что бы он ни брался, всё у него спорилось, клеилось, ладилось. Короче говоря, любили мы нашего командира. Каждый из нас за него в любое время в огонь и в воду. И он нам той же монетой платил. Но, хоть и писал Чача стихи о любви, как раз вот тут имелась у него одна странность. Ему уже тогда за тридцать перевалило, а он всё ходил в холостяках. И виделось нам это необычное явление природы совершенной загадкой. Потому что если человеку за тридцать и он, при своей писаной красоте и талантах, в холостяках ходит, то это, согласись, наводит на размышления. А когда однажды, на очередном мальчишнике, мы спросили его, что называется «в лоб», какова есть причина сему парадоксу, он обвёл нас потемневшим взглядом и произнёс слова, которые я помню, словно вчера это было. «Ребята! - сказал он. - Человек - это звучит гордо. И любовь — это тоже гордо звучит, потому что лишь человеку дано ощущать это чувство. Я - человек. А поскольку я - Человек, и этим горжусь, то и любовь, свою, как мокрую тряпку, на первый попавшийся плетень вешать не хочу. А неженатым хожу, потому что не встретил еще ту, свою единственную, с которой, если встречусь, вовек не расстанусь».


- А ну, как не встретишь? - выпалил кто-то из нас.


- Встречу, — ответил Чача так уверенно и спокойно, что мы поверили: обязательно встретит.


Так и катилось. Жили мы себе - поживали своей беспокойной милицейской жизнью. Было нам не то, чтобы очень весело, но и не грустно, не скажу, чтобы слишком сытно, но и не голодно. Но главное, что за время, пока нашим отделом Чальченко командовал, ни один из нас место службы не поменял. А еще главнее - не потеряли мы за это время ни единого человека. И хотя служба у розыскников - не фунт изюма, хотя и бывали мы почти каждый день и в драках, и в перестрелках, и в поножовщинах - всё как-то отделывались пустяками: синяками да царапинами. Начальство за это Чачу ценило, да и нас, благодаря его стараниям, держало не на плохом счету. И узнали мы в один прекрасный день, что всех нас одновременно к очередным званиям досрочно представили – редчайшее явление по тому времени, скажу я тебе. В общем, под Чачиным началом были мы и впрямь, словно заговоренные. И всё было бы совсем хорошо, если бы не одно «но», которое сначала мало-помалу, а потом всё больше стало отравлять мне жизнь. Да и не только мне… И как-то незаметно становилось у меня на сердце всё тяжелей, а на душе - всё мрачнее. И до того уже дело дошло, что начал я всерьёз подумывать о том, чтобы из отдела перейти в какую-нибудь иную службу по нашему ведомству.


А виноваты во всех моих бедах, не поверишь, оказались французы! Да не смотри ты так удивлённо, это я пошутил, конечно, насчет французов. Просто поговорка такая у французов имеется: «Шерше ля фам». Что значит: «Ищите женщину». Вот и здесь: шерше ля фам... Французы, стало быть... Такие дела…


Ну, а чтобы загадками не говорить, то давай по порядку. В общем, в аккурат к тому времени, когда нам звания присвоили (Чаче - майора, а мне - «старлея» милиции), и пришло время звёздочки наши, как это принято везде и всюду, обмывать, решили мы с Галиной судьбы наши объединить. Стать мужем и женой, или, как тогда говорили, расписаться. А чтобы не превращать жизнь, ,во вред службе, в сплошной праздник, совместить нашу свадьбу с торжеством по поводу получения званий.



4

Стоит ли описывать тот вечер? Всё равно не опишешь. Не хватит слов. Скажу лишь, что праздник наш удался на славу. Да и не бывает по-другому, если рядом друзья, единомышленники, товарищи по оружию. Если рядом - любимая. Было много тостов, шуток, поздравлений. Ходил, как водится, по кругу стакан, на дне которого золотой россыпью мерцали звёздочки: две побольше, другие поменьше. Кричали: «Горько!». Не смолкала гитара, звучали песни, стихи, шутки.


Ну, а Чача... Чача в этот вечер, казалось, превзошел самого себя. Ручаюсь честным словом, что никогда до этого, ни после... он не был так замечательно весел, никогда гитара в его руках не пела прямо-таки человечьим голосом, а его собственный голос никогда ещё не завораживал так, как в этот вечер. И всё же... Сердце влюбленного – чуткий барометр. Не глазами, а скорее сердцем ощутил я в поведении своего командира что-то такое, что можно почувствовать разве на каком-то телепатическом уровне. Да, именно телепатическом, потому что от него в этот вечер исходили незаметные для окружающих, но явственно ощутимые мною какие-то, неведомые науке, но хорошо знакомые поэтам и ревнивым влюблённым невидимые лучи. И лучи эти, и это я тоже явственно ощущал, были направлены в сторону... Гали! А когда завели радиолу и начались танцы, Чача, резко приподнявшись, как будто взлетев над столом, решительным шагом направился было в нашу сторону, но, не дойдя нескольких шагов, словно натолкнулся на прозрачную стену и остановился, как вкопанный. Затем слегка пошатнулся и, внезапно сделав резкий поворот "налево кругом", зашагал к двери, на ходу вытаскивая из кармана пачку "Беломора". Больше в этот вечер он в нашу строну даже не глянул. Лишь рвал в исступлении гитарные струны, да голос его звучал надрывно, как у цыгана. Но... Ох, уж эти мне французы со своим вечным «Шерше ля фам»!


Нет, ничего не произошло в тот день. И в последующие дни и месяцы ничего существенного не случилось. Галина осталась довольна вечером, говоря, что просто влюбилась в моих друзей и гордится, что я среди них - равный среди равных. Она, похоже, ничего не заметила и ничего не заподозрила. А я, разумеется, ни о чем таком с нею не говорил. Но, тем не менее, Чачу с этого дня будто подменили. Оставался он по-прежнему нашим командиром, наставником и другом. И всё же это был уже не тот, не прежний весельчак. Стал он как-то мрачнее, сосредоточеннее… Задумчивее, что ли… Несколько раз, идя с Галей по тротуару, мы, замечая вдалеке идущего нам навстречу высокого Чачу, видели, что он, словно ни с того, ни с сего, переходит на другую сторону улицы, явно избегая встречи. И понимая, что долго так продолжаться не может, что Чача, натура цельная и не двуличная, впервые, может быть, за всю жизнь полюбил, и что любовь эта не принесёт нам троим ничего, кроме боли и мук, подготовил я рапорт о переводе на другое место службы, который рассчитывал подать в ближайший понедельник, чтобы к концу недели успеть передать дела. И непременно бы подал, не произойди накануне, в воскресенье, событие, в память о котором и стоят сегодня здесь вот эти самые часы…


5
Любовь… Странная это штука, скажу я тебе. На многое способны люди во имя любви. На злое и доброе. На подлость, на предательство… Но всё же чаще, гораздо чаще – на доброе. На самопожертвование. На подвиг, если хочешь.


Да… Что и говорить: ревновал я тогда Галку к своему командиру. Но не думай, пожалуйста, что мы в отделе нашем только тем и занимались, что вздыхали да ревновали. Это не так. Чувства, знаешь, чувствами, а служба – службой. Служба, которая, как известно из песни, «и опасна, и трудна»…


В воскресенье, как раз накануне того дня, когда собирался рапорт свой Чаче на стол положить, заступил я в наряд дежурным по Управлению. Явился, как и положено, к восьми ноль-ноль. До девяти – обычная суета. Приём-сдача дежурства, инструктаж, развод и всё такое прочее. Где-то в полдесятого стало спокойнее. Вообще, я в выходные дни работать люблю. Тишина, никакой толкотни. Благодать! Около десяти, когда всё окончательно утихло, решил заскочить в отдел, взять кое-какие бумаги и поработать в «дежурке». В своём скором уходе я не сомневался, а к передаче дел необходимо было подогнать огрехи в документации.


Захожу. Вижу – Чача сидит за своим рабочим столом и что-то пишет. Может, по работе, а может и стихи сочиняет. Я не удивился. В Управлении все знали, что отдел для него – дом родной, поскольку в «коммуналке» на шестерых соседей, где у него была комнатка, он предпочитал лишь ночевать. Чача же, напротив, увидя меня в воскресенье, да ещё при портупее и кобуре, поначалу изумился. Но потом, вспомнив, что сам составлял график дежурств, просветлённо хлопнул себя по лбу. После чего, прохладно поздоровавшись, опять нырнул в свою писанину. Я, в свою очередь, вынув из сейфа подготовленную заранее папку, тоже не замедлил выйти.


Уселся в «дежурке». Сижу, работаю. Прошло около полутора часов, и вдруг, как гром среди ясного неба, - телефонный звонок. Снимаю трубку и слышу дребезжащий голос какой-то старушки. Старушка сообщила, что вроде бы слышала за стеной, в соседской квартире, два или три выстрела.


- Два или три? – спрашиваю. Известие это меня врасплох застало, я даже оторопел слегка.


- Господи, да какое это имеет значение? – захлебнулась негодованием старушка. - Какая разница? Приезжайте скорее, пока из квартиры ещё никто не выходил!


- Не выходил? А вы откуда знаете?
- Я в глазок дверной смотрю. Никто не выходил. Пока никто. Скорее!
- Выезжаем.


Что было делать? В таких случаях не то что минуты, а каждая секунда на счету. Уйдут преступники – ищи их потом, свищи. Можно было, конечно, строго по инструкции действовать. Дежурит специально для таких случаев в составе наряда оперативная группа. Но в этот раз, как нарочно, попали в её состав сплошь новобранцы, такие неопытные салажата, что мысль действовать строго по инструкции я сразу отмёл. Группу-то, подумал я, конечно вышлю. Но вместе с группой сам поеду и Чачу с собой прихвачу. Потому как производить задержание кроме нас с ним практически некому. Послать салажат одних – просто головы их бестолковые понапрасну под пули подставить. И вот, объявляю тревогу по Управлению, передаю до возвращения свои полномочия помощнику дежурного, звоню Чаче. Минуты через три мы уже в «газике» оперативном сидим, а мимо нас кварталы, словно шахматные клеточки, мелькают.


Подъехали. Дом большой, семиэтажный, довоенной ещё постройки. Знаю, что люди в нём живут заслуженные, а значит не без достатка, не бедные. Ворьё всякое да жульё к таким домам, как мухи к мёду, липнет.


Забегаем в подъезд. Квартира – на пятом этаже. Лифт, как и всегда в таких случаях, согласно «закону подлости», не работает. Салажат у входа в подъезд да на лестничных пролётах расставили, а сами, с Чачей вдвоём, - вперёд. Этажи в доме высоченные, пока добежали – запыхались, хоть и молодые. Перед дверью остановились дух перевести. Пистолеты сняли с предохранителей. Чача уже плечо правое вперёд выставляет. Дверь таранить. Он у нас по этой части большой специалист был. Здоровый, словно боксёр-тяжеловес, массы в нём, как в двух таких, как я. Кому же ещё двери вышибать, как не ему?


Но в данном случае на таран идти не пришлось. Дверь незапертой оказалась, не знаю, почему. Видимо, преступник или преступники, под видом водопроводчиков или кого-то в этом роде, в дверь позвонили, кто-то из жильцов им открыл. Ну, а тут, как и обычно в таких случаях, открывшему рот ладонью зажали и перед собой дальше в квартиру стали толкать. Вот и не заперли дверь.


Ну, думаю, - слава Богу. Открытая дверь – это уже полдела, хорошая примета. Верь после этого приметам… Да… Входим неслышно в прихожую. В квартире вроде тихо. Тихо, а порохом тянет. У нас носы к этому привычные, сразу запах учуяли. И запах крови, чувствуем, словно пелена невидимая, стелется…


Огляделись. В квартире как будто никого. Неужели, - мелькнуло, - успели, гады, смыться? Большая квадратная прихожая. Из неё – двери в разные стороны: на кухню и в комнаты. Принюхались: из кухни как будто ничем посторонним не пахнет. Тогда мы разделились: я в одну комнату, Чача в другую. Открываю дверь, только на порог ступил, а в меня словно волной душной шибануло, аж пошатнулся, настолько запах сильный стоит. Смотрю глазами стеклянными, словно через фотообъектив. Вижу – комната просторная, в длину от меня к окну вытянута. Ковёр. На ковре – два трупа. Мужчина пожилой в пижаме и женщина в халате, калачиком на боку лежит, ноги поджав. Ковер мне сперва чёрным показался, потом только сообразил, что не чёрный он, а просто кровью свежей пропитался. Дальше смотрю. И вижу у противоположной стены, у окна, большой письменный стол… А у стола словно бесформенный мешок с сырой глиной шевелится. К мешку руки прилеплены, тоже толстые, бесформенные, словно глиняные. Левая в ящике стола шарит. А правая – вдоль свисает. И в ней, правой, наган зажат. Только тут я сообразил, что никакой это не мешок, а просто дядька здоровенный в ватных штанах, стёганке и ушанке с ушами отпущенными. Так в то время часто слесари жэковские одевались. Маскарад, стало быть, в который хозяева на свою беду поверили. а на мешок мужчина похож потому, что ко мне спиной стоит и над столом нагнулся. Ну, тут у меня уже профессиональный инстинкт сработал: «тэтэшник» я свой на него наставил, и как считалочку заученную: «Стоять! Ни с места! Руки вверх!».


Три обстоятельства в тот день оказались для нас роковыми, потому что в заблуждение меня ввели. Во-первых, наган он сразу из руки выпустил, наган на пол из руки выпал. Он руку правую кверху поднял и начал медленно оборачиваться, словно бы и левую поднимая.


Во-вторых, не заметил я, что он, после того, как револьвер бросил, на секунду словно замешкался. А в-третьих, не придал я значения тому, что он как-то не так оборачивается. Как-то, вроде, не тем боком, что ли... Помню, что краешком сознания отметил это про себя и даже удивился мысленно. Но значения не придал, не успел сообразить. А бандит-то поворачивался не как все, потому что левша он был. Левша! Но и ты учти, что это я сейчас рассказываю тебе так обстоятельно и неторопливо. А на самом-то деле всё то, о чем я тебе сейчас так подробно рассказываю, в течение двух-трёх секунд происходило. В считанные секунды! Оборачивается он, значит, рука правая кверху поднята, и левая вроде бы как поднимается, и всё это плавно эдак, как в кино замедленном. И вдруг, гляжу, в левой руке, в кулаке, у него круглое что-то зажато, как мячик детский. И, гляжу, от руки его, от мячика этого, что-то блестящее отскакивает. Граната! А от гранаты уже ручка отскочила предохранительная, та, что запал сдерживает, чтобы не сработал... Три секунды – и взрыв. И замешкался он для того, чтобы гранату со стола взять, она у него наготове лежала, и указательным пальцем кольцо с чекой выдернуть.


И понял я тогда, что это он руку не просто поднял, а еще и назад для броска отвёл, чтобы гранату в мою сторону метнуть. В меня, значит. Ну, тут у меня тоже всё до автоматизма, и я механически жму на курок. Жму на курок! Жму на курок, а выстрела-то и нет! Осечка, чтоб её... Такое, может быть, один раз на тысячу выстрелов случается, и на тебе! И это, можно сказать, была четвёртая моя роковая оплошность, хотя вины здесь моей не было. Оружие мы всегда в образцовом порядке содержали. А просто патрон оказался с браком, это экспертиза потом установила. В общем, осечка, и выхода нет. Ну, думаю, это уж точно, судьба моя. Значит, на роду мне было так написано. И даже успокоился. Съёжился в комок и смотрю на бандюгу, как завороженный...


Голос рассказчика осип от охватившего его волнения. Чувствовалось, что он подошел к самому главному.


- Смотрю, значит, я на гада, словно заколдованный, как он, гад, жизни моей молодой будет меня решать. И вот перед глазами уже не бандит с гранатой, а, словно на фотографии, лицо Галины. И так мне жалко её стало и себя, что больше мы с ней уже на этом свете не увидимся, что я аж зажмурился от горя. А в следующее мгновение чувствую, что словно молотом меня в спину ударило, и я, носом вперёд, на пол лечу. А мимо меня, с ног меня сбив, словно чёрная ракета пролетела. Только не ракета это была, конечно... Это истребитель Чача, Серёжа Чальченко, Сергей, Серёга, друг мой и командир, меня спасая, навстречу своей смерти летел. Только и крикнул: «Ложись!» А сам уже бандюгу телом своим накрыл, руку его с гранатой, словно женщину любимую и единственную, обхватил и крепче, чем самую разлюбезную любушку, к груди своей горячей прижал...


Бандит, конечно, от взрыва погиб. Разворотило его так, что мать родная не узнала бы. Его уже потом, в морге, по татуировкам опознали. Матёрый бандюга был, «мокрух» за ним не один десяток числился. При переводе из колонии в колонию с этапа удрал. Года два его взять не могли.


Ну, и Чаче нашему тоже, само собой, досталось... Не хочу говорить... Помню, об одном только мы все тогда с облегчением думали: что нет у него родных никого. Так что даже не знаю, что тебе и сказать: то ли судьба в тот день ко мне милостивой оказалась, то ли это друг мой любовью своей великой и безответной мою любовь и мою судьбу спас...


- Да, самое-то главное я из виду и упустил, – спохватился генерал. Разговор-то наш поначалу о часах зашёл. А о них, о часах, я пока и не сказал ничего. Конечно, после гибели Чачи никуда я из отдела не ушёл. Напротив, через некоторое время даже возглавил его. Наградили нас за то дело. Бандит-то, оказывается, очень важным гадом оказался. Ещё в войну фашистам прислуживал. Крови на нём праведной не меряно. И в специальной ориентировке по его задержанию черным по белому было указано: «Особо опасен. Подлежит ликвидации». Ликвидации - это значит вне законов он человечьих, а стало быть, не человек, а бешеный зверь. А как со зверьём бешеным поступают, ты и сам знаешь.


Да... Наградили нас тогда. Чачу, посмертно, "Красной звездой", меня – часами именными. На этих-то, на именных, всё как положено. Это я в смысле надписи наградной. На них всё чин по чину: “За выполнение оперативного задания по охране законности и правопорядка”.


Орден ¬– орденом, часы – часами, только вот друга нам уже никто не в силах был назад воротить. Да и орден его... Понимаешь, некому было орден-то вручать. Не было у Сергея ни родных, ни близких. А кому-то из нас, друзей - не положено. Вот и забрали Чачин орден в наш музей криминалистики и боевой славы. Он и поныне там. Выберешь время - обязательно посмотри. Но не в этом дело. А в том, что стали мы все, ребята, то есть, из нашего отдела, за Чачей шибко тосковать. Не хватало нам друга. Всё казалось: вот, откроется дверь, и войдет он, такой же, как и всегда, стройный, голубоглазый, весёлый. А уж у меня, понятное дело, так вообще всё из рук валилось.


Не помню уже, кому первому идея такая в голову пришла, но увидели как-то ребята в комиссионном магазине эти часы. И чем-то они нам всем Сергея Чальченко напомнили. Игра воображения, конечно, но всё же... Особенно когда бить начинали: ну точно, Серёжа наш струны гитарные перебирает... Вот и взяли мы, да с очередной получки часы в складчину и купили. Ещё и призанять пришлось. Часы уж больно дорогие. Антиквариат. И решили между собой, что часы – одновременно и память нам о Сергее, и наша, от друзей его, ему посмертная награда. За мужество. А я, сам для себя, никому ни слова не сказав, отметил: и за любовь. За умение любить по-настоящему, и по-настоящему её, любовь, понимать и ценить. За умение ради любви, не, задумываясь, жертвовать самым дорогим... И стоят с тех пор часы бессменно в моем кабинете. Почему именно у меня? Так тогда ребята решили, чтобы у меня… С тех пор для всех нас, сослуживцев тех лет и давних друзей, эти часы вместо маяка. Понимаешь, принято у нас с тех пор и по сегодня время от времени «к Сергею в гости ходить». Не на поминки, а в гости! Вот и собираемся у меня. Послушать, как часы бьют. С каждым годом всё меньше и меньше друзей на встречи со мной и с Серёжей приходит. Теперь нас, розыскников тех лет, уже почти и не осталось. Работа уж больно нервная... И как соберёмся, выпьем по чарочке да начнем былое вспоминать, а то и о нынешнем спорить, нет-нет, да и глянем на часы. И, поверишь, словно бы не часы, а друг наш стоит рядом, живой и невредимый, из прошлого в нынешний день на нас глядя. Стоит и приговаривает: “Так, так, так...” Так держать, значит...


6
Генерал поднялся из-за стола, давая понять, что на сегодня разговор окончен. Погасил свет. Мы направились к выходу. Проходя мимо часов, я на секунду невольно замедлил шаг. Удивительно, но сейчас, в темноте, они уже ничем не напоминали бездушного механического великана. Совсем напротив, мне вдруг почудилось, что там, в глубине остеклённой хрустальным панцирем грудной клетки, не бестолково раскачивается похожий на бутафорский орден маятник-тарелка, а бьётся, стуча размеренно и ритмично, сияющее и пышущее горячим жаром, совсем не механическое, а сотворённое из плоти и крови, бессмертное, вечно юное, живое человеческое сердце.
ЮРИЙ ЧАПАЛА
Август, 2001