И на прозрачных крыльях сна летело детство...

***
Повернешь волшебный калейдоскоп детства, и по-новому сложится узор полузабытых событий, встряхнешь копилку – и глядишь, выпал из нее еще один неразменный рубль, куда-то на далекую полку кладовой отложенное воспоминание.
«Ой, кто это? Кузнечик такой большой?» Смотрим, а это лягушонок – крохотный, болотного цвета, изящный, словно игрушечный, с тонюсенькими лапками и острой мордочкой. Около родника, где мы брали воду, мокло небольшое болотце - так, три кочки да лужок. Тут-то мы впервые обнаружили лягушек. Как-то раньше они нам не попадались, не до них, что ли, было. И вдруг прямо в руки прыгнули. А мы еще те натуралисты! Между прочим, и теоретики, и практики! Эта жилка у нас с Маринкой наследственная, на двоих общая: ее бабушка биолог, а у меня отец охотник-рыболов. Мы растрепали и проштудировали все журналы «Юный натуралист», что хранились у маринкиной бабушки, добрались до «Охоты», которую папа выписывал не первое десятилетие, до всех книжек о природе, которые могли обнаружить в наших скудных домашних библиотеках… Кто из нас первый предложил завести тетрадки про животных? Мы брали обыкновенные ученические тетради в клеточку (желтые и зеленые, с таблицей умножения на последней странице обложки) и вклеивали туда вырезанные из упомянутых журналов картинки. Соответственно содержанию тетради назывались «Собаки», «Медведи», «Птицы», «Копытные» и пр. Так мы 10 – 12 лет от роду, когда еще в школе не изучают зоологию, уже точно знали названия пород собак, вплоть до самых экзотичных, узнавали на любой картинке сапсана и колпицу, отличали бурого медведя от гризли, сайгака от джейрана и т.д. Мы рисовали кроссворды о животных, придумывали о них загадки, хитрые вопросы, сочиняли стихи и сказки. Никто нас этому не учил, никто к такой работе не принуждал, взрослые только диву давались, листая наши тетрадки, книжки-малышки… А еще мы сделали лото «В мире животных» и настольную игру про зверей. Знаете, такая игра, где надо бросать кубик и шагать фишками. Словом, мир живой природы был нам чрезвычайно любопытен. Помимо теории, нам хотелось прикоснуться и к практике. С чего все это началось, никто и не вспомнит. Гербарии, засушенные бабочки, жуки, куколки, стрекозы… Когда на плечо садился комар, мы его не сгоняли и не прихлопывали. Мы пристально наблюдали, как невесомый крылатый гость сядет, проколет жальцем место укуса, замрет… Потом мы видели, как полупрозрачное брюшко комарихи наливается нашей брусничной кровью, раздувается, а красный бугорок на руке вспухает на глазах, и наконец досыта напившаяся комариня-мама тяжело оторвется от нашего доброго тельца и долго-долго видно, как летит она, светя рубиновым брюшком, тихонько позванивая в вечерней тишине.
А что же наши квакушки? Они, голубушки, уже сидят в большой трехлитровой банке, скачут суматошно на скользкие стенки, валятся вниз. Банка прикрыта марлей и сверху надета крышка с дыркой: дышите, пленницы! Половина лягушек дохла, половину мы выпускали. Потом научились находить лягушачью икру, и дело пошло еще интереснее. Гроздья икры были вкусными на вид, похожими на комок густого киселя, нет, лучше: комок состоял из аккуратных одинаковых икринок, в каждой – черный глазок. Наловив икры, мы помещали ее в широкую старую кастрюлю, которая уже полвека валялась на огороде, создавали подходящую среду обитания: тины, ряски, водицы болотной туда – и ждали. И – диво дивное! – слизистый комок икры, который, казалось, собирался испариться, растаять, превращался в стайку юрких темно-серых головастиков, смешных и скользких, а потом у них отрастали лапки и отпадал хвост! Это волшебное превращение мы прослеживали день за днем и удивлялись, когда в один прекрасный день в кастрюльке не оказывалось никого: шустрые кваки ускакивали в свою взрослую лягушкину жизнь. Ничего, у нас были еще занятия! В ручье можно было «заводить» мелкую рыбешку – гольянов. «Заводить» не означает выращивать, разводить. Глагол «заводить» означает способ лова. Ручей узенький, извилистый, петлистый. Он шныряет меж кустов черемухи и смородины, бормочет по камушкам, кое-где разливаясь в крохотное болотце, кое-где мелея (воробью по колено). Есть у ручья и небольшие запрудки, и вот там-то можно словить гольянов. Берем большую марлю, перегораживаем ею ручеек, а один кто-то должен пройтись по ручью сверху вниз, шумя, шуруя ногой под прибрежными кустами (там-то и таится рыбешка). Пригонит он добычу, а ты знай вовремя поднимай марлю! Иногда получалось загнать целый косяк. Гольянов бросали в банку, и надеялись, что обитатели ручья станут там жить, как какие-нибудь гупехи или меченосцы в аквариуме (у Маринки там, в ее городской жизни, был свой аквариум, и она рисовала мне в письмах, как выглядят ее домашние немые питомцы). Рыбки непременно дохли, а нас это чрезвычайно расстраивало. Иногда мы давали часть улова Барсику, и уж он-то был весьма доволен! Пробовали и жарить эту добычу, да уж больно мелка была рыбешка и припахивала, как мы обнаружили вскоре, соляркой (что не удивительно: ручей протекал мимо химзавода, и никто тогда не отслеживал, что попадало в наш любимый Поворотный ключ). Но то, что пить из ручья было нельзя, мы запомнили накрепко. Маринкина бабушка следила за нами зорко, строго наказывала не пить там-то, не есть то-то, избегать того-то, хотя, конечно, не ходила с нами на гору или ручей. Но мы и сами были с усами: знали в лицо белену и вех ядовитый, не собирали сомнительных грибов, обходили за три версты дядек с косами и топорами,
 и, как бы ни умирали от жажды, не пили из козьего копытца.
Пару раз мы все-таки здорово напугались, блудя бесхозно по лугам и буеракам наших окрестностей. Но это будет уже другая история.