Смерть продолжается

 
П.Саввин


       Служебный междусобойчик растянулся от самого после обеда до позднего вечера и напрочь выбил из памяти Герасимова памятное юбилейное значение сегодняшнего дня. Только выйдя на улицу в сумерки летнего вечера и вдохнув прохладный, трезвящий воздух, он вспомнил и остановился и рассмеялся, потому что был легко и весело пьян, и было ещё не поздно, и само-то событие по сути юбилейным не было, а так – тринадцатилетняя годовщина их женитьбы. Помнила ли об этом жена, он сомневался, но если помнила, а он без подарка - тогда плохо. Да и вообще, такой чудесный вечер, и настроение, и при деньгах… Он почувствовал щекочущее возбуждение от предвкушения радости жены, когда он войдет, бодрый и благоухающий французским одеколоном и дорогим коньяком, с какой-нибудь романтической безделушкой. Герасимов любил делать подарки, сам процесс дарения, соединения в нём материальных и эмоциональных моментов.
Он на всякий случай транзитом проследовал три полупустых магазина, с пренебрежением отвергая банальные продукты ширпотреба и сувенирные измышления мастерских, исходивших, прежде всего, из своих штамповочных возможностей…
Его надежды полностью оправдал четвертый - самонадеянно присвоивший себе название художественного салона "Палитра", а по сути - сырая лавка в полуподвале старого дома, стиснутого с боков унылыми стандартными многоэтажками. Лавка эта, кроме других своих недостатков, отличалась от прочих отсутствием каких-либо консервативных условностей, а, зачастую, и всякого художественного вкуса. В ней нередко попадались сданные на комиссию подделанные под старину скульптурки эротического содержания, якобы, подлинные амулеты сибирских шаманов и колдунов Мексики, "липовые" старинные иконы и распятия средних веков и прочие поделки самобытных художников и скульпторов, какими всегда богаты столичные города.
Зная любовь жены ко всяким необычным штучкам такого рода, Герасимов нередко находил здесь подходящие подарки.
Спустившись на забавно непослушных ногах с десяти ступенек полуподвала, он подошёл к прилавку. Продавщица склонилась в углу над кипой накладных, коротко взглянула на него и снова опустила голову к своим бумагам.
Он сразу увидел то, что надо. Между резным ножом из китового уса и магическим хрустальным яйцом лежало нечто. Отнести его к какому-то виду искусства было трудно. Оно представляло собой скульптурку, размерами и формой напоминавшую кулак и, приглядевшись, Герасимов действительно разглядел скрюченные пальцы, судорожно сжимавшее непонятную конструкцию из многочисленных перекрещенных прутьев ржавого железа и позеленевшей меди. Чёрные бронзовые пальцы, как коростой покрытые бесформенными наплывами патины, давили и стремились доломать уже сломанные перекрестия, окончательно сплющить и закрыть их от видимости. Условность изображенной руки подчёркивалась явной диспропорцией пальцев, непроработанностью поверхности, грубыми узлами и шероховатостью суставов. Местами прутья прорывали насквозь металлическую плоть, грубо обнажая рваные края разрывов, и из них сочилась зеленоватая патиновая кровь… Что-то мрачное и потустороннее ощущалось в странной композиции, но сейчас для Герасимова главным было именно первое впечатление, не важно какое, на фоне тусклых, бесчувственных поделок.
Ещё не рассмотрев вещь как следует, он уже знал, что купит её, тем более, что на ярлычке стояла смехотворно малая для него цена. Выше, на ценнике, менее ярко и отчетливо было написано "Артефакт". Он засмеялся и окликнул продавщицу, которая неохотно, но с облегчением оторвалась от своей бухгалтерии и подошла к нему.
- Что-то забавное, - сказал Герасимов, постукивая пальцем по стеклу. – А кто автор?
- Это? – она склонилась над прилавком. – Не помню точно. Приносит тут один. Могу посмотреть квитанции.
- Не стоит. У вас, я вижу, и так полно хлопот с бумажками.
Он прикупил заодно чёрную, выложенную чёрным же шёлком коробочку, куда прекрасно улегся артефакт, приобретя на тёмном фоне ещё более загадочный и зловещий вид.
Расплатившись, Герасимов вышел на улицу и направился к станции метро. Он шёл в быстро сгущающихся сумерках, заполняющих улицы темно-фиолетовыми и чёрными колдовскими тенями, в которых нервно мерцали, дрожали, вспыхивали и монотонно светились огни реклам. Нахальный ветер, вырвавшись из глухого переулка, неприятно ударил по глазам и дёрнул за волосы. Прохожие, ссутулясь, суетливо и настороженно мелькали мимо, на мгновение в свете желтой рекламы недоброжелательно сверкнули в его сторону круглые очки встречного старика…
  Лёгкое, приятное настроение постепенно проходило, словно выдуваемое непонятной недоброжелательностью вечера. В привычной толчее у эскалатора его безобразно прижали справа, а, когда он с негодованием повернулся к пузатому типу с совершенно невозможной физиономией, слева под ребра ему вонзился острый локоток вертлявой пигалицы, которая, противно попискивая: "Простите, простите", нахально протискивалась вперед.
Дурно пахнущее раздражение, словно болотный газ, расширяясь, поднялось из глубины сознания и задушило остатки хорошего настроения. Опускаясь на эскалаторе, Герасимов запоздало пожалел, что не пихнул пигалицу в спину. Он сердито дождался поезда и, напористо толкаясь, удобно стал напротив окна.
Станция дёрнулась и поплыла назад, яркий свет в окне сменился темным отражением самого Герасимова и облепивших его пассажиров на фоне проносившихся за стеклом ребристых стен и змеящихся кабелей тоннеля.
Герасимов смотрел в глаза своему отражению, стараясь отчеркнуть из обзора другие предметы. Такую игру он придумал себе давно, и она помогала коротать время в скучной тесноте вагона, где и газету-то не слишком почитаешь, особенно, когда в свободной руке вечный кейс и кто-то все время старается толкнуть в спину. Иногда ему удавалось сосредоточиться на своем отражении, и тогда прочее размывалось в туманной периферии, в тон взгляду сосредоточивались мысли, и время проходило быстро и, как-то, более насыщенно, чем под аккомпанемент обычной сутолоки бесполезных размышлений.
Сейчас тоже получалось: сначала исчезла чёткость отражения стоящих рядом людей, постепенно туманный ореол, окружая его голову и плечи, сужался, мутнея краями, и в голове начала появляться приятная пустота, потом растаяли рука на поручне, плечи… Внимание всё чётче выделяло глаза под сдвинутыми бровями, блестящий кончик носа и напряженно сжатые губы… И в тот момент, когда лицо уже растворялось в зоне невнимания, отражение вдруг ухмыльнулось ему углом рта. Ухмыльнулось как-то особенно гадостно и глумливо, поразив его как удар грязной тряпки.
Герасимов вздрогнул так резко, что толкнул прижатого к его плечу старичка, и тот посмотрел на него с покорной укоризной. Наваждение исчезло. В стекле снова отражался стиснутый с боков Герасимов на фоне выплывающей из темноты тоннеля платформы, забитой людьми.
Уже выходя из вагона, Герасимов быстро убедил себя, что стал жертвой простого преломления света в стекле на фоне мелькающих стен тоннеля, и глумливая улыбка ему просто примерещилось.

Жена открыла ему дверь и, демонстрируя гнев, круто повернулась и направилась в гостиную. Герасимов покаянно двинулся следом, издавая примирительные неопределенные звуки и, в два шага догнав её, обхватил сзади поперек живота левой рукой, а правой из подмышки протянул ей чёрную коробочку.
- Ну, же … ну, не сердись, куколка… я же подарок искал… ну, смотри… я тебя поздравляю…
- Негодя-ай, - быстро меняясь в настроении, пробормотала жена и потянула из его рук коробочку. - Заставляешь женщину ждать, в праздничный вечер, вместо того, чтобы… Отдай!
Но Герасимов не выпускал коробочку из рук, и между ними завязалась шутливая борьба, которую Герасимов быстро перевёл в партер, рухнув на диван и увлекая за собой жену. Лежа на нём боком, она, наконец, завладела коробочкой и, вынув артефакт, высоко подняла его на ладони.
- Класс! - восхитилась она.
Свет от люстры, проходя через изломы конструкции, высвечивал внутри контрастные узоры, резко высверкиваясь на освещённых гранях и подчёркивая черноту теней, выходил наружу, разделённый на лучи, туманные и блеклые, словно оставившие внутри часть своей яркости и силы.
Жена подтвердила свой восторг долгим и влажным поцелуем. Герасимов подхватил её на руки и понёс в спальню…
Через пол часа, довольный и умиротворенный, он лежал рядом с тихо посапывающей во сне женой. Она всегда быстро засыпала после секса. Герасимов так не мог. Несколько возбуждённый, он тихо лежал в приятном расслаблении, предшествующем сну, и лениво скользил взглядом по спальне - предмету своей тайной гордости. Он сам обдумывал дизайн, подбирал мебель и драпировки, и теперь эту комнату можно было снимать в фильме из жизни миллионеров.
       Большую часть спальни занимала кровать, уютно покрытая у изголовья небольшим светлым балдахином. Она была совершенством. Овальная резная спинка с изящными зеркалами. Водяной матрац с лёгкой пуховой перинкой, повторял изгибы тела. Маленькое, сильное устройство внизу могло мягко, почти незаметно, а при желании и более энергично покачивать матрац, убаюкивая или, наоборот, возбуждая.
В полумраке спальни поблескивали тёмно-коричневым лаком бока изящного комода, тускло светилась гладкая поверхность зеркал, обрамленных тёмным золотом, шторы плавными крупными складками до половины закрывали оконный проём, задёрнутый тонкой вязью золотистых занавесей с пушистыми кистями у потолка. На столике трюмо и комоде расположились собранные женой бронзовые и каменные статуэтки, дорогие безделушки. В центре коллекции на комоде темнел и отсвечивал бронзой артефакт…

       * * *

Герасимов проснулся, словно отбросил тёплое одеяло, словно перепрыгнул в другой мир, холодный и нервный. Проснувшиеся вместе с ним тревоги раздражённо вытолкали из головы спокойные образы сна. Как ни старался он ухватить хоть что-то из невозможных наяву ощущений, они отлетели, оставив после себя печальное сожаление о чём-то важном и навсегда потерянном…
Веки, неохотно, цепляясь слипшимися ресницами, приоткрылись… Что-то скверное творилось последнее время со зрением. Герасимову пришлось долго моргать и тереть глаза прежде, чем окружающее приобрело различимые очертания.
«-Лучше бы и вообще не видеть,» - подумал он.
Комната слегка плыла перед глазами. Треснувшее, давно не мытое зеркало, потемневшие порченые обои. Оборванная с края драпировка на двух гвоздях, выбитое стекло в окне, заделанное куском картона… На мгновение взгляд сфокусировался на бронзовых пальцах, сжимающих изломанные перекрестья. Артефакт остался единственной дорогой вещицей, которую капризная судьба забыла в их доме.
Но теперь бронзовая кисть превратилась в плотно сжатый кулак. Сквозь злобно скрюченные пальцы рвались наружу, местами прорывая насквозь бронзовую плоть, светлые прутики внутренней конструкции, теперь уже сломанной и погребённой внутри уродливого кулака. Он помнил, что ещё вчера вечером какая-то серебряная перекладинка сопротивлялась тёмному, с отросшим ногтем, мизинцу. Но теперь была смята и она.
Бронзовая кисть начала сжимать пальцы уже на следующий день после покупки. И тогда Герасимову в первый раз захотелось опохмелиться.
Однажды ночью он проснулся от короткого, жалобного всхлипа. Звук отозвался вспышкой боли в животе, а на следующий день Герасимов оказался на операционном столе.
«-Это причина,» - в котоый раз подумал Герасимов. И тут же забыл. Голова, казалось, была наполнена тяжёлой пустотой и тянулась вниз к сбившейся комками подушке в серой пятнистой наволочке. Рваная простыня покрывала узенький ватный тюфяк, лежащий теперь в раме кровати на месте водяного матраца. Другой такой же тюфяк, рядом был пуст.
Гибель последнего, серебряного стерженька означал очередную беду, и Герасимов уже знал – какую.
Он выбрался из ящика кровати и пошёл на кухню. Первым делом открыл холодильник и привычно утолил утреннюю жажду бутылкой пива. Потом присел на табурет и осмотрелся.
На кухонном столе среди многодневного мусора и объедков лежал придавленный бутылкой обрывок газеты с крупной надписью поперёк текста. Герасимов протянул руку и, опрокинув бутылку, потянул его к себе. Чтобы сфокусировать зрение ему пришлось долго моргать и гримасничать, раздвигая опухшие веки. Наконец, каракули в записке стали разборчивее, и он прочитал:
"Я погибну с тобой, - подрагивающей рукой писала жена. - Не могу больше. Ухожу."
 Герасимов внутренне прислушался, ожидая взрыва отчаяния… но внутри была только звенящая пустота, пропасть, из которой словно эхом отдавался отзвук застарелого привычного отчаяния…
Чуть больше года времени оказалось достаточно зловредной судьбе, чтобы отобрать у него всё…

Узкий проход подворотни вывел его в какой-то несуразный дворик, зажатый между старыми, тяжёлыми домами. Множество самовольных пристроек стесняли и без того узкое пространство.
Герасимов остановился в нерешительности, но что-то потянуло его вправо, и он увидел в углу двора изъеденную временем решётку перил, ограждающих спуск в полуподвал. Он подумал, что именно там должен жить художник. Неожиданно узкий, как окопная щель, проход с щербатой лестницей вёл круто вниз к старой деревянной двери, выкрашенной чёрной краской. Герасимов, не раздумывая, спустился и без стука толкнул дверь. Она открылась, показав низкое полуподвальное помещение. Прямо напротив входа громоздились кучей в человеческий рост неаккуратно сложенные афишные щиты, какие-то ломаные рамы, доски и обрезки дерева. Обойдя это сооружение, Герасимов увидел в дальнем конце помещения человека, который, наверняка и был здесь хозяином.
Художник стоял к нему задом, и Герасимов видел только сгорбленную спину с торчащими под толстым свитером лопатками, а над ними бледную плешивую макушку, окружённую грязно-серыми нечёсанными волосами. Он не обернулся, словно не замечая прихода нежданного гостя, и продолжал что-то делать, склонившись над столом. Герасимов почувствовал, что только что больно толкавший его изнутри боевой задор пропал, десяток сомнений сразу пришло в голову, и он уже обернулся на дверь. Но отступать, пожалуй, было уже поздно и глупо. Герасимов негромко кашлянул и окликнул художника:
- Хозяин! Можно вас на пару слов.
Тот дёрнул головой и замер, точно застигнутый на месте преступления, потом стал поворачиваться, медленно, боком, не разгибая спины. Было что-то мерзкое в этом нарочито неторопливом движении, и Герасимов застыл, с непонятным страхом ожидая его завершения.
Разворот сутулого плеча открыл бледный висок и прилипшие к нему волоски, серую скулу и впалую щёку, появилась красная шишка носа с вывернутыми ноздрями и проваленной переносицей, тонкие, мерзко растянутые губы, острый подбородок. Маленькие глазки прятались в морщинистых мешочках век, но это не мешало его взгляду быть пронзительным и недобрым.
«- Ничего особенного, - успокоил себя Герасимов, - урод, каких много».
- Здравствуйте, - сказал он, и, вытащив из кармана артефакт, протянул его на ладони художнику. - Это ваша работа?
Тот ещё сильнее прищурился и сделал несколько шаркающих шагов вперёд. В одной руке он держал стамеску, в другой – гранёный стакан с какой-то прозрачной жидкостью.
- А, ломаные кресты, - пробормотал он. – Вернулись, значит.
- Что? – спросил Герасимов. – Как вы назвали?
Но осознание услышанного уже доходило до него, путаясь с какими-то безмысленными понятиями и ассоциациями…
- Ломаные кресты, - с удовольствием повторил художник. – А ты что думал, когда покупал? Абстракционизм? Символизм? Ты зачем пришёл?
Его лицо дёрнулось, и рука со стаканом крупно задрожала. Художник как будто с удивлением посмотрел на неё, одним глотком выхлебнул пол стакана и болезненно сморщился.
- Водку будешь? – спросил он.
- Я пришёл поговорить, разобраться, - пробормотал Герасимов.
- Значит, будешь, - сказал художник, и замахал стаканом, приглашая Герасимова в угол студии, где под окном стоял заваленный эскизами журнальный столик и несколько разномастных кресел.
Герасимов сел на продавленное сидение и в непонятной прострации стал наблюдать, как художник извлекает из самодельного глобуса-бара бутылки и стаканы, откупоривает и наливает. Он уже не чувствовал решимости, которую испытывал, направляясь сюда. Теперь затея с убийством казалась ему нелепой, хотя, узнав название артефакта, он ещё более убедился в правильности своих подозрений.
- Зови меня Асмодей, - сказал художник. – Знаешь, что это значит.
- Какой-то демон, что ли? – неуверенно ответил Герасимов.
- Точно, - ухмыльнулся Асмодей, - но я не он. – Давай! – он поднял стакан.
Герасимов машинально выпил.
- Я не собираюсь ничего от тебя скрывать, - не дожидаясь вопроса, сказал Асмодей. – За всё на свете надо платить. Тебе ещё повезло, что ты начал платить сейчас, при жизни. Всё в мире взаимосвязано: и люди, и поступки, и события, и вещи… Смысл, вкладываемый в предмет при его создании, влияет на судьбу его добровольного владельца. И всё не так, как намоделировали всякие учёные. Самые умное, до чего додумались люди, это выводы: «Я знаю, что ничего не знаю» и «Чем больше я знаю, тем больше я не знаю». Блаженны невежды, ибо не ведают, что творят, и за них просил Назарянин отца своего.
В это время входная дверь распахнулась от сильного толчка и ударилась о стену.
- Кажется, ещё один мститель, - сказал Асмодей. Он приподнялся из кресла, чтобы рассмотреть нового посетителя и тут же рухнул обратно.
- Асмодей! – раздался от двери весёлый женский голос. – Где ты, радость моя?
- Это Ада, - сказал Асмодей. – Не обращай внимания.
Женщина обошла гору деревянного хлама у двери и предстала перед ними, раскинув руки в театральном жесте.
- А вот и я!
- Привет, - вяло откликнулся Асмодей.
- Пьёте, - констатировала Ада. – Правильно. Представь меня этому интересному мужчине, Асмодей.
- Я уже представил, - ответил тот. – Это Ада, она бесноватая. А это …, - он сделал паузу и пошевелил в воздухе пальцами.
- Андрей, - представился Герасимов.
- И ничего интересного в нём нет, - добавил Асмодей. – Просто пришёл человек меня убивать.
- Ах, так. Ну, тогда – конечно, - сказала Ада, усаживаясь в кресло рядом с Герасимовым.
Герасимов почувствовал себя ужасно глупо, и всё, что он делал сейчас и говорил, было непроходимой глупостью. «-Ну, и пусть»,- подумал он.
Асмодей наполнил разномастные стаканы.
- Ты, вроде бы, верующий? – усмехнулся он. – Тогда почему же со смирением не принимаешь того, что положено тебе Богом. Вспомни библейского Йова.
Йова Герасимов помнил смутно, но ему никак не хотелось сейчас рассуждать на библейские темы. Но лысый урод не замолкал.
- А может быть тебе даётся новый шанс. Ушла жена – хорошо! Уволили с работы – отлично! Нечем жить – замечательно! Ведь богатство – это плохо. Накопительство – плохо. Кто копит – не верит в Бога, не верит, что Он поможет в земном будущем. А если так, то как можно верить в его заботу в жизни загробной.
Асмодей искоса хитровато посмотрел на Герасимова.
- Что там у тебя осталось? Квартира? Продай квартиру, деньги отдай нищим и начни всё с начала, с ноля. Прими это за новую точку отсчёта – настоящую и правильную.
- Да, ты прав, - сказал Герасимов. – Я начну всё с начала. Вот только точка отсчёта у меня будет другая – у тебя во лбу.
Он неловко вытащил из кармана пистолет и торопливо выстрелил, точно опасаясь передумать.
Промахнуться через стол было невозможно, но пуля ударила в стену над головой Асмодея. Герасимов выстрелил снова, почти в упор, и снова промахнулся.
- Он не допустит, - ухмыльнулся Асмодей, - я ему ещё нужен.
- Допустит, - низким, не своим голосом сказала Ада, - ты и Ему уже надоел…
Уже плохо соображая, Герасимов поднял пистолет и в третий раз выстрелил. На свитере Асмодея, вместе с выстрелом, появилась тёмная дырочка с разлохмаченными краями… Грохот выстрела отозвался в ушах звоном, который медленно перешёл в середину головы, а из неё колючими искорками расползся по всему телу. Ударом пули Асмодея толкнуло назад, он откинулся на спинку дивана, закрыл глаза и так замер.
Ада шумно вздохнула.
- Бедняжка, - сказала она, адресуясь к Герасимову, - Не стреляй больше. От таких ран люди обычно умирают сразу, а этот ещё пару минут протянет. Асмодеюшка, радость моя, расскажи, что видишь?
-Надоели,- пробормотал Асмодей, не открывая глаз. – Не буду перечислять, но сделал я для Тебя немало. Мог бы придумать не такой банальный финал.
- С Ним ты еще успеешь наговориться… Там…- раздраженно сказала Ада. – Расскажи, как там тебе, в пути
- Слушай, - выдохнул Асмодей. – О-о-о! Пустота. Это не пустота, а п-у-с-т-о-т-а! Ветер без воздуха… Несёт. И чёрные звёзды. Чернее темноты.… И её так быстро разрезало, полосками... Так. Лечу-лечу... Всё ясно, кроме той фиговины, между которой пролетел... Так, ещё что-то вижу, я ещё вижу что-то... Не то что бы глаза или зубы, но или то или другое точно. Всё начало крутится, а сейчас начнет вращаться. Так. Крутанулось. Видна линия стрелочек вправо. Вот мы и перевернулись. Сейчас начнем вращаться. А с-суки... Ну, ладно. Они начали вращаться, а я остался, потому что сказал, что буду вращаться. Не взяли… Теперь я вращаюсь в другую сторону. Обратная спираль… Вращяюсь в другую сторону, ну ладно, мало ли в какую сторону вращаться. Так, быстрей-быстрей-быстрей-быстрей... и вот всё начинается с начала, из этой жёлтой полосы... Назарянин воскрес и стал Богом, Лазарь воскрес и остался человеком, я воскресну и … Ага-а! Теперь назад и всё наоборот! Передумал!?
Асмодей вдруг жадно, судорожно вдохнул и открыл глаза.
- Что, не ждала? Я же говорил…
- Да, ладно, - перебила его Ада. – Ну, вернулся и хорошо.
- Ты это ...,- с трудом шевеля непослушными губами, спросил Герасимов. – Ты в самом деле чёрт? Или там – демон?
- Слушай, мужик! Ты определись, в конце концов – зачем пришёл. Это даже с пропитыми мозгами можно. Если просто мстишь за свою пропавшую жизнь, так не за что. Она у тебя пропала давно, а то, как ты жил после этого и как живёшь сейчас, так это только тебе кажется важным…
- Что-то я не понял. А как же это может быть не важным?
- Ну, ясно, не понял. Важно не как, а кому. Там, - Асмодей указал пальцем за спину, - не смотрят: бомж ты или босс, там смотрят КАК ты живёшь, и судят соответственно. Да, пошел ты! Я тебе что, проповедник?
- Он проповедник, - усмехнулась Ада. – Только сегодня его не в ту сторону понесло. Наверное, ты ему вместе с сердцем ещё что-то прострелил, какую-то чакру.
Асмодей расслабился и обмяк на диване.
- Чакра – это выдумки. Тебе ли этого не знать, ведьма.
- Все мы – выдумка. Замнем. Ты лучше расскажи, как пошла та картина с синим сексом?
- Нормально пошла, по сто сорок…
- Давай – делись.
- Вульгарно, Ада. Так резко - с духовного и к такой низкой материи…
- Постойте, постойте, - торопливо перебил Герасимов. – А как же со мной?
       - А что – с тобой? – спросил Асмодей.- Застрелил и иди домой – доживай.
       - Но ты ведь живой, - Герасимов чувствовал, что говорит чушь, но всё происходящее было глупостью, от которой он сам всё больше глупел.
- Смирись, мужик, с тем, что ничего не понимаешь. Не знаю и не буду знать. Так тебе будет проще… Но вот, чтобы закончить, запомни: смерть не кончается. Ни с гибелью тела, ни с омертвением души. Для таких, как ты смерть продолжается вечно, только формы её бывают разные. Это сложнее, чем можно сказать словами… И всё! И конец! Просыпайся!
Асмодей дёрнулся и это движение отозвалось глухим ужасом где-то глубоко в животе. Он почувствовал, как, словно прохладным и всё холодеющим потоком тянет и вымывает из груди его душу. Он знал, что именно душу, потому что никогда прежде не становилось для него на свои места так точно и отчётливо понимание добра и зла, реального и невидимого миров, души и тела, множества душ и тел…
Герасимов повёл слепым взглядом и застыл, отвернувшись к окну. И в это время тонкий лучик заходящего солнца, неизвестно как пробравшийся в подвал сквозь грязное оконце, влажно лизнул его в щёку…

       * * *

- Милый, - мурлыкала рядом жена. – Пора вставать. Мой сладенький, мой зверь.
Она, едва касаясь губами, целовала его в щёку и бормотала нежности, а Герасимов всё ещё был там, в тесном подвале, напротив ожившего демона.
- Бедненький какой, - ворковала жена. – Ну, вставай, вставай. Сейчас буду тебя кормить.
Мелькнув розовыми бёдрами, она вскочила с кровати и вышла из спальни.
«- Так это был сон?! – тупо думал Герасимов. – Не может быть! Не бывает таких снов, чтобы вот так…».
Однако, за окном поднималось солнце, а на кухне напевала жена, и шумела вода из крана, и щёлкали кнопки кофеварки и тостера, и привычная реальность занимала своё место, выжимая из сознания кошмарный морок. Но статуэтка стояла на комоде, и при дневном свете Герасимов теперь ясно находил в кажущемся беспорядке металлических перекрестий отдельные, искусно сработанные крестики. Для их изготовления Асмодей использовал даже разные металлы. Алюминиевые, бронзовые, стальные, томпаковые и медные кресты были схожи только для небрежного взгляда. Каждый из них был особенным. На одном Герасимов рассмотрел даже небрежно нацарапанную фигурку Христа. Этот крестик прогнулся в ломавших его пальцах и своей вершиной глубоко впился в бронзовую плоть. Другие уже треснули или были сломаны.
Нельзя ломать кресты, подумалось Герасимову, и, обхватив бронзовую кисть, он попытался разогнуть скрюченные пальцы. Но металл не поддавался, и Герасимов подумал, что здесь вручную не обойтись.
- Ты чем тут занят? – возникла за спиной жена. – Я тебя зову, зову. Кофе стынет.
 
* * *

Бронзовая кисть поддавалась неохотно и с трудом, несколько раз выскальзывала из грубых захватов, но Герасимов упорно долбил и ковырял скрюченные пальцы концом отвёртки и всё туже сжимал, стискивал грубые губы тисков. Он видел, как дёргаются под ударами бронзовые пальцы, морщится и лопается патина… И, наконец, словно устав сопротивляться, пальцы распались и бессильно замерли безобразными, рваными обломками… И тут Герасимов вздрогнул, потому что в тишине мастерской раздался протяжный досадливый и словно обиженный вздох Асмодея из его сна… А крестики, словно сами собой выпали из мёртвой ладони и попадали на верстак и на пол. Герасимов аккуратно подобрал их и разложил на ладони.

* * *

Низкая арка в каменной стене старого дома вдруг словно проявилась среди примелькавшихся картинок улицы, по которой Герасимов проходил не меньше двух раз в неделю. Теперь её вид отозвался болезненной ассоциацией ночного кошмара… На дороге напротив арки стоял с открытыми дверями чёрный микроавтобус. Задние двери его были открыты, и обращены в сторону полуподвала в углу двора, где доедаемая временем ржавая решётка ограждала стертые ступени. Герасимов увидел в полу автобуса отполированные пластины – рельсы для крепления гроба. Поворачивая во двор, Герасимов уже знал, что увидит. Несколько любопытных, столпившихся в углу двора у подвала, имели совсем не траурный вид. В глубине подвала угадывалось какое-то движение, и вскоре показалась напряжённая спина носильщика из похоронного бюро. Он крепко сжимал изножье гроба, медленно таща его из узкой двери подвала.
Герасимов перестал видеть окружающее… Только плыли, покачиваясь, торчащие из-под грязного покрывала ступни, длинное, плоское тело, мирно сложенные на груди руки без привычной свечи, и, наконец, острый подбородок да истончившийся кончик носа, уставленный в небо.
Выдвинулась передняя доска гроба и напряжённое лицо второго носильщика, подхватившего гроб под днище. От неудобных шагов задом вверх по лестнице носильщик качал гроб, царапая стены. На верхней ступени он споткнулся, и гроб накренился вправо. Голова Асмодея качнулась к правому плечу, и его полузакрытые глаза уставились на Герасимова и вдруг, словно узнав его, Асмодей ухмыльнулся той самой гадостной ухмылкой, которая так неприятно поразила его в окне электропоезда в злополучный день покупки артефакта.
Герасимов слепо смотрел перед собой, чувствуя неодолимую непонятность, которая заранее ломает ещё не рождённые объяснения рассудка и отодвигает их куда-то за границы сознания…
И тут в обморочной пелене появилась Ада. Она одна следовала за гробом в чёрной вязаной шали.
- Надо что-то думать, парень, - сказала она, проходя мимо Герасимова. – А не то будет плохо, когда вы снова встретитесь…
Она вдруг захихикала и потянулась к Герасимову, обдавая его холодом:
«- Будут вопли и скрежет зубов…»