Глоток сока мимозы

1. Возвращение
2. Встреча с Богом. Глоток сока мимозы
3. Встреча с Николаем в лагере. Побег
4. Встреча со старым пулемётчииком
5. Любовь
6. Партизаны
7. Конец войны. Тяжёлое ранение
8. После войны Семья - возвращение
9. 2-я встреча с Богом
10. Смерть

       Он приоткрыл глаза, и ринувший белый поток света, заставил зажмуриться.
Тогда он заставил веки медленно раскрыться. Вокруг него лежало белое безмолвие. Он лежал, словно в вате, не ощущая ни мыслей, ни боли, которая прежде накатывалась изнутри и распространялась по всему его огромному телу.
 А сейчас всё ушло. И только одна мысль, одна мысль вдруг начала проби-ваться сквозь эту белую мглу: «Где я?»
 Он заставил себя зажмуриться и сосредоточиться. Раньше ему это удавалось. Так он поступал всегда в самые трудные минуты. Сосредотачивался на боли, расчленял её и она постепенно уходила куда-то вглубь и затаивалась. Вот и сейчас, он заставил себя сосредоточиться на этом проблеске. И он всё расширялся и расширялся, пока не упёрся в угол. Угол перетёк в белый потолок. Далее к противоположному углу и стал медленно опускаться к полу, тоже белому.
 Вдруг он ощутил! Он ощутил прикосновение белоснежного покрывала,
согревавшего его усталое тело, усталые кости, так долго носившие его на этом свете. На этом свете?! Он огляделся. Открытый глаз медленно обводил пространство вокруг себя. Да, у него же только один глаз. Значит он всё ещё здесь. Всё ещё жив! Жив! Эта мысль, поднимавшаяся из глубины, заполнила каждый нерв его измученного тела. Он даже зажмурился от удовольствия. Удовольствия! Он снова и снова открывал и закрывал глаз и это приносило всё новые и новые ощущения радости узнавания окружающего.
 От проделанной работы силы покинули его и он впал в забытье. Оно пришло
чернотой, которая заполнила каждую клеточку его тщедушного тела.
 Он поймал себя на мысли, что в ушах звучит какая-то музыка и от её тона за-висит его состояние. Тело! Его не было или было?! Во всяком случае он его не ощущал, не ощущал он и физической боли. Боль исходила откуда-то изнутри и распространялась по всем конечностям. Да! Он ощутил свои конечности, лёгкие, как крылья, обнаруженные у себя за спиной, которые несли его к дому.
 Толпа встречавших, перереходила из состояния спокойствия в состояние волнения. Каждая из фигур шла по кругу, стараясь слиться с массой, вталкивался в её тело. Тело толпы!
 В толпе, встречавшей его, он слышал радостные приветствия, знакомые лица, радостные улыбки семьи. Семья! Ах как он соскучился по ним. Каждому из них и всем сразу. И он ощутил радостное томление пред встречей с ними, и с чем-то ещё не осознаным, великим, что было ими и стало им.
 Музыка, вносящее это томление и трепет и, вместе с тем, торжество встречи - неслась, всё ускоряясь и вихрясь в перьях его крыльев:

Среди песков, равнин и вызженного солнца,
стоит гора Синай.
Там некогда евреи жили, трудились, пели и молились
и там был рай!
Умноженные караваны с вином, посудою, коврами,
шли сквозь пустыни жуткий жар
и миновали горы, долы, дремучий лес, земли осколы
и птичий гам,
чтобы вернуться с жёлтым златом, каменьями или булатом
и возложить к Его стопам!
В Синая мирные года, паслися тучные стада
и Храм златой стоял.
Святые свитки в нём хранили, закона своды возводили,
что Б-г им дал,
святой субботой осиял и аз воздал:
«О мой народ,-
гласил тот свод,-
один ты, избранный судьбою,
ты надо Мной не мнишь толпою,
и знаешь - Мною не забыт!
Единый ты в стене печальной,
толпишся, ждёшь час, Мною данный,
что жизнь умножит, возродит!»
       
  Музыка наполняла всё его существо и соединяла с толпой встречающих и он почувствовал в этом порыве единение, да-да, одно целое. Он становился с ними одним целым...
 Он приоткрыл глаза и ринувший белый поток света заставил зажмуриться.
Тогда он заставил веки медленно раскрыться. Вокруг него лежало белое безмолвие. Он лежал, словно в вате, не ощущая ни мыслей, ни боли, которая прежде накатывалась изнутри и распростронялась по всему его огромному телу.
 А сейчас всё ушло. И только одна мысль, одна мысль вдруг начала пробиваться сквозь эту белую мглу: «Где я?» Он заставил себя зажмуриться и сосредоточиться. Сосредотачиваясь на мысли, а потом на точке боли, заполняющей всё его измученное жизнью тело он ощутил, что лежит на больничной койке, совершенно опустошённый. Напротив него в окне отражался краснеющий закат уходящего дня и светило, некогда сияющее золотом дня, прощалось с ним, чтобы он смог насладиться его закатом.
 Над ним, под ним и вокруг него что-то цокало, скрипело, клокотало. Он попы-тался поднять взгляд над собой, но у него ничего не вышло. Тогда он скосил глаз вправо. У его кровати стоял какой-то прибор и на нём зеленели какие-то циферки. От прибора к руке тянулись провода и шланги. Он скосил взгляд влево. Та же картина.
 Вдруг на белой стене обозначилась створка двери. Она приоткрылась и на пороге возник ангел в голубом. В его внимательном взгляде читалась озабоченность.
 Ангел проплыл в совершенно белом пространстве и он почувствовал его мягкое прикосновение. И это видение, и прикосновение незнакомого ему существа было ему почему-то приятным. Прозвенел зуммер и в дверях возникло целое зборище озабоченных глаз, таких же ангелов в голубом, они окружили его, чуть прикасаясь к его телу. И тут он ясно услышал возглас: «Он жив!». Странно, почему это их удивляет,- подумалось ему. От всего происходящего он устал и прикрыл глаз.
 И вдруг его поглатила темнота. Он ощутил её каждой частичкой себя. Он попытался приоткрыть глаз, но у него ничего не вышло. Вдруг, как в калейдоскопе, замелькали какие-то искорки и какие-то тени обступили его.
 Сквозь них начал проступать неясный свет, который ширился и ширился и вот он охватил и тени, и площадь, и проступившие терема, и лавки, и его самого.
 Всепоглащающий шум ярмарки, весёлой музыки, крики зазывал, карусели, лодки-качели замелькали радостным весельем.
 И неудержимо захотелось прокатиться на карусели, ощутив себя маленьким мальчиком, пьющий освежающий, чуть горьковатый, сок мемозы, а за ним уже стоит очередь, чтобы освежиться. И вот он, полон сил и энергии, проталкивается сквозь толпу и видит своего отца.
 Старый Мойсей, сидя на скамеечке, покрытый копотью соседнего прилавка с жарящимися перепелами, вбивает последний гвоздик, откладывает молоток и начинает зашкуривать вновь прибитый каблучок изящного сапожка. Вокруг него вьётся стая ребятишек - это младшие братья, а маленькая сестричка держится за его колено. Работая, отец с нежностью посматривает на неё, приговаривая: «Фейгале, ай фейгале». Рядом слева - небольшой приступочек за которым мама, его мама, продаёт молоко, творог, сметану и в нём отзывется её окрик: «Ах, бездельник, где ты слоняешся вот уже час. Нужно отнести вот эту баночку со сметаной по этому адресу».
 Он хватает баночку прохладной сметаны и мчится по адресу, с наслаждением чувствуя силу и лёгкость в своём молодом играющем теле и получив какую-то мелочь, снова возвращается к прилавку, чтобы нестись уже по новому адресу.
 А вокруг шумит нескончаемый говор и крики зазывал. Музыка, нескончаемая весёлая музыка, зазывет танцующих, рядом шинки, из которых выходят барышники, ударяя друг друга по рукам, А вот на скамье, склонившись, спит пьяненький мужичонка, а рядом стоит собака и лижет его усы, бороду, колючую, небритую щетину на щеках.
 И так изо дня в день, пока длится ярмарка, нужно успеть подработать, чтобы длинными, зимними, нудными вечерами, сидя в душной хате, было бы чем поживиться. И как чудесно в такие вот вечера с малышней собраться вокруг деда, который отложит свой молитвенник, сядет среди внуков и будет рассказывать свою долгую, бесконечную сказку или петь народные песни
 Тени его родных стояли вокруг. Как странно, ведь до шестнадцати он даже не говорил по-русски. Родился в еврейской семье, учился в еврейской школе, молился еврейскому Богу. От бедности ему пришлось искать на стороне прожиток.
 Ученик сапожника, потом столяра, вечно голодный, но всегда весело смотрящий вперёд, помнил старое, как мир, изречение: «Всё пройдёт. И плохое, и хорошее. Мир с Вами!»

Ночка тёмна и туманна, тишина кругом,
Мальчик маленький мечтает только об одном
И он стоит к стене прижатый,
И на вид он чуть горбатый,
И поёт на языке родном:
Купите койфчен папиросн
Ин трукенен фунреген нит фергосен
Койвчен койнем бе немунес
Койфт ин Готт аф мир рахмунес
Ратывет фун Гунгер мир ацит
Гехат об их а швестер,
Шейн ви ди натур
Арум гиганген
Ир нит мер ви ейн юр
Плецлих из зи геворен
Швах унд кранк ин онс геганген
Ис зи оф дер гасн банк
Купите койфчен папиросн
Ин трукенен фунреген нит фергосен
Койвчен койнем бе немунес
Койфт ин Готт аф мир рахмунес
Ратывет фун Гунгер мир ацит...
       
 Его вновь обступили тени его семьи, постепени старшинства вошли в него и угнездились в его сердце, каждый в своём уголке. Теперь он должен жить за них. Один - за всех, за всю семью, ушедшую в Бабий Яр.
 Он стал проваливаться в темноту. Хотя нет. Темнотой это не назовёшь.
Он проваливался в солнечный закат и красно-чёрные блики обступили его. И он кружился вместе с ними в фантастическом хороводе.
 И музыка, всеохватывающая музыка, подхватила его на свои крылья и понесла
вместе с хороводом во всё убыстряющееся пространство фантасмогории и бреда. Необычайно сухой жар разлился по его, изнывающему болью, телу и шершавый толстый язык, не помещаясь во рту, вываливался наружу. Сушь и боль. Боль и сушь.
 Он стоял в совершенно белом пространстве. Не было ни низа, ни верха. Он стоял перед Отцом своим. И звуки, а может не звуки, а слова, а может и не слова, но мысли возникали сами собой в его сознании:
 Ты рано пришёл, сын мой. Тебе многое ещё предстоит познать, чтобы очистить сей мир от скверны. Возвращайся и живи...

Нет нет, мой Бог, о пожалей мой хлам,
не дай же на съедение волкам...
я так хотел бы быть с Тобой,
в Тебе, родной мой, дорогой...
и как восполнить этот бред?! -
и как понять, что нет меня?-
а есть лишь Ты. Один. Един!
и я молюсь, что я твой сын...»

 Возвращайся! Ты должен идти. Иди и живи за них, за всех. За всех, за них...
       
 Голова его покоилась на коленях молоденькой медсестры, которая поила его из фляги. И из неё лилась живительная влага сока мемозы и растекалась по жилам.
И сушь отошла. Сознание проваливалось в пустоту, выхватывая время от времени незнакомые очертания.
 Он движется в сером пространстве. Вернее, его тянут на плащ-палатке и он, отталкиваясь здоровой ногой, помогает кому-то, тянущему его измученное, из-немогающее тело.
 Вдали ещё громыхали зарницы боя. Но пыл атаки уже осел на пригорок, усеянный трупами, на ноющие стоны раненых тут и там возникающие вокруг него, на кровавом закате уходящего дня.
 Какие-то неясные, сползающие куда-то в пустоту, звуки окружили ещё не совсем ясное сознание и тени лягли на уже остывающий закат.
 Все семь. Все семь бойцов его взвода стояли вокруг него, кто в чём, с винтов-кой и без, павшие в этой нещадной мясорубке войны. Они стояли вокруг него, молоденького, не павшего, но уже избранного. Он должен жить за них...
       
Настанет та последняя минута,
Незамутнённая слезой,
Что возведёт над болью круто,
Над опустевшею землёй.
И ты тогда попросишь Бога
Отдать последний час отца,
Мы выступим тебе подмогой,
Последним доводом бойца...
     
 Он лежал в послеоперационной палате, а вокруг стонало, плакало, смеялось и волновалось море таких же как и он, избранных.
 Налёт начался неожиданно. Что-то взорвалось, закружило и понесло в пропасть неосознанного.
 Очнулся. Он лежал в убогом сарае на нарах. Голые доски впивались в израненное изболевшееся тело. Огляделся. Вокруг стояли, лежали такие же как и он под фон стрекотания автоматов
 -Ты кто,- послышался слева шёпот, как дуновение ветерка. Он обернулся. Рядом с ним стоял молодой солдатик в форме танкиста.
 -Это я тебя вынес. Надо ж было выбираться из этого ада. А тут эти налетели.
-Кто эти?
-Немцы.
-Плен! -обожгло сознание,- смерть! Лучше смерть, чем такая жизнь.
-Ты можешь подняться?
-Не знаю
-Пробуй, лежачих они присстреливают
  Первые усилия казалось пришли откуда-то изнутри и он снова потерял сознание, а когда очнулся - стоял рядом с солдатиком, приобнявшим, поддерживающим его. От нечеловеческого усилия, кровь прилила к вискам и стучала в мозг.
       
Стоять, стоять, стоять!
Не падать, не падать, не падать!
Уравновесить, - держать,
Зажаться и не стонать,
Стоять, стоять, стоять!
       
 Мрак рассеялся и он увидел себя с Николаем, солдатом, вынесшим его, перево-рачиващим какие-то камни и убирающим щебёнку. Бесконечная вереница носилок со щебёнкой вилась вокруг них и уходила за горизонт. Они засыпали рытвины и канавы, образовавшиеся от бомб и снарядов, под разрывами недалеко ревущей каннонады. Слева и справа падали люди с носилками, а они шли и шли, подстёгиваемые сзади идущими и окриками часовых с собаками.
 Внезапный взрыв поднял стонущую землю и он увидал себя бегущим за Николаем. Они добежали до небольшого пролеска и оглянулись. Никто за ними не гнался.
 Часовые поднимали колонну военнопленных и охрипшие от лая собаки рвали на них, живых, оставшиеся ошмётки одежды вместе с мясом. Колонна с носилками продолжила движение. А вокруг и среди них рвались снаряды продолжающейся каннонады...

Мы все - дети смерти
и смерть - в наших жилах,
нас рвут на ошмётки
в печах и мортирах,
пусть рвут нас осколки
свинца круговерти,
мы - серые волки,
мы все - дети смерти...
       
 И каждый, идущий в колонне, уже павший и ещё живой входили в его незамутнённую душу...
 От голода и жажды свело желудок, начались позывы рвоты. Резкая боль судороги свила его и вывернула наизнанку. Он снова начал проваливаться в небытие.
 Очнулся. Он лежал на сеновале. Рядом - никого. Запах прелого сена ударил в нос. Голова закружилась от до боли знакомого запаха сена и парного молока.
 На него повеяло домом. Мама доит корову, а младшие так и вьются около...Не лезьте под руку крольчата, ласково треплет она их по выгоревшим от солнца волосам...
       
Прикосновение любви и материнского тепла,
какая, брат, - услада!-
она не будет неверна, всегда довольна, рада:
её слезинки - алость звёзд, сияющих на небе,
её морщинки - сладость роз, а голос,- голос ребе;
ах, как же хочется прижать к руке свой лоб горячий
и всё тебе перессказать, и ты поймёшь и спрячешь,
закроешь от нашествий дом, и станет дом - вселенной:
тепло и солнце будет в нём и образ твой нетленный
ах, мама, мамочка моя, моя родимка и слеза!
   
 Ах, это прикосновение. Дорого бы он отдал, чтобы почувствовать его ещё хоть раз!
 Он вдруг ощутил прикосновения взгляда, звериное чувство заставило его со-браться и оглянуться. Там, в проёме он заметил две пары чёрных глаз, внима-тельно разглядывавших его. Донеслось перешёптывание:«Та де ж вы подилыся, бисэнята, - послышалось откуда-то снизу и глаза вмиг исчезли. А щоб вас повылазило, бисенята иродови. Скильки казати, не лазьте на горище, не лазьте.» Послышался шлепок и детское хныканье.
 Он прикрыл глаза. От этого голоса всё напряжение минувших дней спало и он уснул...

Мне так хотелось быть другим...
В любви встречать рассвет...
И много лет, и много зим,
Дарить девчёнке бред,
Цветов осенний аромат
Или чарующий закат,
Зорю и свет любя,
Мне б воздарить счастливый век
Под вечный шорох дум и нег
И возродить себя
     
 Проснулся от прикосновения тепла. Его аккуратно перевязывали лёгкие руки матери и он вновь ощутил себя маленьким мальчиком, бьющимся в материнских руках. Мама звучит на всех языках одинаково. Та горячая кровь сердца, что породила новую жизнь, заставляет её защитить эту новую поросль, отдать всю себя, ради неё. «Мама, - невольно вырвалось у него, -мама! - Мама, я - мама, тильки лежи спокийно, тоби не можна говорити, - проворковала она. И её руки заскользили ещё проворней и легче, чтоб не дай Бог, не задеть наболевшие раны. Он почувствовал себя спокойно и от этого спокойствия уснул.. И ему вновь приснилась стена плача. Она шебуршилась, стонала и звала

В тайно-глубоких волнах столетий
Мерно катило время свой чёлн,
Неприкасаемых мыслей сонм,
С неприхотливостью междометий.
В строках предвзятости бытия
Или порочности круга,
Часть филигранности струга-
Лишь подражание божества.
Мерно катило время свой чёлн,
В тайно-глубоких волнах столетий
В неприхотливости междометий -
Неприкасаемых мыслей сонм...
     
       ***
Я весь в каком-то полусне
Быть может, брежу при луне,
А может больше нет меня
И я - лишь сон, и я не я?!

Быть может сон в грядущем дне?-
Не велика мне та потеря;
Я сплю и сам себе не верю,
Ведь сон уйдёт, а я - на дне!

Переполняет странность чувств:
Я чувствую твоё влеченье
И время бурное теченье,
И бремя бесконечных буйств...

Я весь в каком-то полусне
Быть может, брежу при луне,
А может больше нет меня
И я - лишь сон, и я не я?...1 февраля 2005