сто 83

На священнике была серого (бывшего черного) цвета ряса - хоть и старенькая, но ухоженная, судя по всему, любимая; до блеска начищенная цепь с крестом золотого оттенка – как-то само по себе рождалось подозрение, что за сиянием церковного украшения скрываются армейские выучка и аккуратность; копьеобразная бороденка, пусть размеров и скромных, но тщательнейшим образом причесанная и приглаженная; белые кроссовки с надписью «Abibas», вносящие некоторую долю дисгармонии в этот по преимуществу аскетический костюм. Священник был, похоже, только что из-за стола - продукт неизвестной природы немощно повис на отвороте серого рукава, да и могучее церковное плечо не могло скрыть дверного проема в соседнюю комнатку, где на столе располагались... При виде весьма нескромных остатков трапезы Паше стало нехорошо – ему вспомнился обед в институтской столовой, что студенты меняли ежедневно на талон с надписью «1 руб.», да странные, чуть сладкие лепешки, отчего-то называющиеся «ореховыми кольцами», - единственное, что продавалось в кафе института.
- С чем пожаловал, сын мой? - наверное, именно таким басом и должен был задавать вопросы настоящий «батюшка».
- Я договаривался с Вами вчера, - голос Паши звучал тихо, но он не оробел, попросту сданные за один день три экзамена не прошли даром. – О моем друге. С ним что-то не так. Может, болезнь какая, а, может... Такое ощущение, что часто он – не он. Что в него вселился кто-то.
- «Омена» насмотрелись, что ли? В видеосалон часто бегаете?
- Нет, Костик не любит кино, он все читает больше, - Паше хотелось уйти прочь от этого человека, пропитанного запахами еды и ладана, но он пообещал другу довести дело до конца – в те моменты, когда Костик был прежним, он сквозь несдерживаемую дрожь в голосе просил «довести» его до церкви.
- Наркоман?
- Нет, нет, честное слово, нет. Да посмотрите же сами! При чем тут... - Паша вышел в прихожую, посмотрел на Таню, сжимающую руку Костика, перевел дыхание, прошептал: - Пошли.
- Голова! – крик Костика был настолько силён, что зазвенели стекла батюшкиного дома. – Голова! Бл..ь, голова болит!

Будто после долгого сна, Семен Петрович с трудом приоткрыл не повинующиеся (наверное, еще не проснувшиеся) глаза, снял наушники, все еще рождавшие какие-то остатки звуков – шипения, шепота или шелеста – и, поднявшись с кресла, вышел из кабинета. Пока профессор шел вдоль строя овальных дверей до лаборатории, он успел прочувствовать движение внутри себя целого потока мыслей, облаченных, в основном, в тугую форму вопросов. «Надо ли было ему, человеку, посвященному во многие механизмы проникновения в сознание людей, ставить очередной эксперимент на себе? Так ли было важно его личное присутствие в сознании человека конца двадцатого века? Не разумнее было б ограничиться докладом профессионального «летчика»? И оправдывает ли его то, что детство его прошло в те года? И есть ли вообще оправдание – этическое, в первую очередь, – экспериментов над живыми людьми, пусть и прошедших лет?»
Такое поглощающее, засасывающее, удушающее движение нескончаемого (почти что) потока вопросов, Семену Петровичу случалось ощущать не в первый раз, и, обычно, он силился выстроить внутри себя не менее внушительную, серьезную, непроницаемую преграду из уверенных ответов, но выходило это складно далеко не всегда. Порой Семен Петрович чувствовал, что бескрайняя борьба внутри него - которой ни конца, ни победы – разрывает, растаскивает его пополам, и хорошо, что моменты сомнений и мучений все же заменялись, отвлекались бытовыми проблемами, простыми увлечениями и интересными книгами.
Войдя в лабораторию, Семен Петрович коснулся плеча Саши Колобанова, что дежурил еще со вчерашнего вечера, проговорил немного устало: «Иди Саш, я проконтролирую», сел в кресло, стал рассматривать отчеты о последних «полетах», в том числе, и его самого. Вновь появляющаяся раздвоенность Семена Петровича, зарождающееся столкновение внутри него, разгорающаяся война непримиримых армий вопросов и утверждений, сомнений и ответов – все это не смогло заглушить ноющую головную боль.
- Что ж такое...

Старые наушники, что достались еще от деда, воевавшего связистом на Втором Украинском, Миша Пышечкин снял неторопясь, медленно, будто пленка киноаппарата жизни вдруг затормозилась, заела, заснула. Переключил старый радиоприемник на привычную волну радио «Маяк» - там что-то говорилось (убеждалось, вещалось) о гонке вооружений, двадцать пятом съезде КПСС, перевыполнении взятых на себя обязательств, еще о чем-то… Мише не было страшно, он не бросился звонить друзьям, дабы те поделились каким-нибудь успокоительным советом, нет, он попросту понял, что ранее лишь робко сопевшее неувенностями, после терзавшее и грызшее сомнениями, теперь пришло, явилось без всяких вопросов – однозначным утверждением. Всё, что он наблюдал за последние три месяца, всё, что он увидел во время сеансов – было их десятка полтора, не более – всё это оказалось не обретенным им способом перемещаться при помощи глаз некоего Семена Петровича в тела, сознания людей прошлого и будущего, а всего лишь жалкой фантазией, ничтожным бредом и галлюцинацией его собственного мозга. И вывод тот не стал последствием гневной речи Николая Михайловича Борщова – единственного человека, которому Миша постарался рассказать о своем открытии; не явился продолжением сомнений в вероятности собственного изобретения – уж слишком «небывалого», фантастического, будто бы свалившегося с неба подарком от инопланетян, а был исторгнут твердой убежденностью в невозможности существования того, что он увидел во время своих «сеансов» - абсолютной невозможности – ни в прошлом, ни в будущем.
Миша отключил радиоприемник от сети, походил по комнате из угла в угол, сел за стол, достал из «дипломата» тетрадки и учебник, стал делать домашнюю работу – лишь изредка поглядывая на полюбившуюся им за последнее время матрешку.