И на прозрачных крыльях сна летело детство...

***
Еще нескоро увижу я море (Вздох). О нем можно только читать и мечтать. И еще петь под скрип детсадовской железной качалки на двоих: «Набегают волны синие, зеленые, нет, синие, как хамелеонов миллион, цвет меняя на ветру…» Ту-ру-ру! В садик я ходила мало, вяло, неохотно, много болела, валялась в поселковой больничке со всякими детскими скарлатинами-ангинами. Иногда и праздники там проходили.
Вот папа заглядывает в морозом разукрашенное окно с новогодним подарком! И чего я тут парюсь с этими порошками в бумажках и микстурках в ложечках! А папа, кроме конфет в толстом бумажном пакете (такие подарки давали ему в редакции), вручает мне тонкую книжку Некрасова «Крестьянские дети». На белой глянцевой обложке – добрая лошадиная морда и мальчишеская физиономия в ушанке. Мама в который раз читает мне этот хрестоматийный кусок про студеную пору, половину слов я не понимаю, но все равно строчки заучиваются наизусть. Вот этот самый мужичок с ноготок скрашивал больничный неуют, и от нечего делать я повторяла карандашом непонятные мне закорючки на обложке – и так мало-помалу, на койке больничной лежачи, «однажды, в студеную зимнюю пору» выучилась рисовать буквы – Н, А, К и другие.
Помню, вернувшись домой из больнички, уже выводила на газетных полях и другие буковки – этот радостный труд освоения письма впечатался в память насовсем.
Книжный магазин был по дороге, если мы шли из детского сада (с мамой, конечно, или с братом). Длинный темно-коричневый деревянный барак, каких много поначалу было в поселке. С торца было крылечко книжного магазина, очень заманчивого для меня, потому что редко туда водили, покупка книг, хотя и достаточно дешевы они были, считалась редким явлением. Дома книжек было немного: вот столечко, десятка два, маминых (непонятных изнутри, тоненьких и не очень) математических книжек; а вот столько игорешкиных школьных по программе, с рассыпающимися от непрочной склейки страницами; ну и папины, конечно, все больше о природе. Борис Петров, к примеру – «Кружка березового сока». Эта книжка в берестяной обложке была всегда, кочевала со скрипучей этажерки на крашеный деревянный стеллаж, потом в трельяж, и вся исчерчена она внутри папиными пометками, кое-где невнятно что-то написано на полях. Картинки неяркие – черно-белые фотографии.
 Скрипнут половицы в старом бараке (в одну несчастливую ночь книжный сгорит вместе со всем содержимым!) – и вот мы уже входим в магазин. В небольшой комнатке - прилавок со всякой канцелярской всячиной, а подальше деревянные лавки с книгами и высокие, под потолок, стеллажи. Новых, свежих, интересных книг, как я теперь подозреваю, было немного. Но я отчетливо помню, как мы покупали черно-синий том астафьевской «Царь-рыбы» Красноярского книжного издательства. И до сих пор эта книжка у родителей жива: совсем потемнела, замаслилась обложка и страницы пожелтели, залистана-зачитана, затаскана книжица эта… Правда, Астафьева я полюбила раньше, словно случайно: мы с мамой отправились к ее родственникам в Казахстан и на сутки почти застряли в Ачинске – ждали пересадку. Помню, мама как-то нервничала по этому поводу, ночевали мы в «Комнате матери и ребенка», а в станционной книжной лавке одна женщина нам стала расхваливать самым сердечным образом две роман-газеты, где был напечатан еще неизвестный нам астафьевский «Последний поклон». «Купите, не пожалеете», - добавила женщина. Наверное, у мамы было тонкое читательское чутье – она таки купила незнакомое что-то, а вдобавок, по моей горячей просьбе, приобрела «Белого Бима, Черное ухо», который был нам давно и слезно знаком по фильму. И я упала в Астафьева и Троепольского, и не заметила, как минули сутки в Ачинске, и на вагонной полке, в полутошнотном состоянии (вы же знаете, я поездок вообще не переносила) взахлеб-навзрыд читала «Поклон» и «Бима». И было мне тогда – ни много ни мало – десять лет. Помню чувство узнавания родных слов-прибауток, интонаций, даже движений героев. Я их слышала вживую, как соседа Серегу Кузьмина или маринкину бабушку Анну Семеновну. Наши они были все, и места были наши, и Енисей, еще не виденный, но уже навсегда щедро подаренный, принятый всем существом…