Из воспоминаний фронтовиков

Из воспоминаний фронтовиков


Люди, прошедшие ту большую войну, не любили вспоминать о ней. Их личная память плохо вживалась в официально выстроенную версию. Скрытую же часть правды раскрывать было опасно. Затем, с падением СССР, начался противоположный период полного очернения прошлого. И та выстраданная правда оказалась утопленной в мутном потоке. А сегодня снова произошёл поворот к прежней «фанфарной» версии. От поколения же фронтовиков, особенно – тех, кто начинал воевать с первых дней,  никого уже не осталось. Поэтому, хочется закрепить на бумаге те крохи живого знания, переданные ими, хотя сами они вспоминать о том не любили.

Из разговора, услышанного на сеновале в Поленове у Федора Федоровича, "по совместительству" - автора сборников рассказов о военном времени:
- Помнишь, как призывались? Со всех деревень, по всем просёлкам - пыль столбом. Колоннами шли. Всех верстали: и мальчишек, и пожилых.
- А как немец напёр – массами разбегались, в плен сдавались. Не хотели мужики большевиков спасать. Многие надеялись, что немцы впрямь освободят. Но Гитлер с подручными таким же идиотом и живодёром оказался, как Сталин. Крестьяне-то не уходили от немцев, ждали, что колхозы распустят и землю вернут. А те колхозы начали укреплять. Своих надсмотрщиков ставили. А у немцев дисциплину не сравнить с нашей. Уже и колосков с поля не унесёшь. А выгребают всё, как большевики. И чуть что – расстрел.
- Да-а… Оказались между молотом и наковальней. Хочешь, не хочешь – воюй. Вот тут и пошёл поворот. Своя власть, она вроде бы уже привычная. А от тех не знаешь, чего ещё ожидать. Ну, и начали, начали упираться, вгрызаться, стоять. Будь те умней, человечней, война бы уже в сорок первом закончилась.

Рассказ Шульца, заведующего складом и члена партбюро совхоза:
- Садись сюда, на лавочку. Я сейчас выпил маленько. Расскажу, как три раза погибал и не погиб. Призвали меня к зиме сорок первого. Вещмешок собрали. Шинель отцовскую надел кавалерийскую - длинная, до самых пят. Я сгорал жаждой скорей Родину защищать!
Военком в Серпухове спрашивает:
- Из немцев?
– Да, отец  был немец поволжский. Он человек заслуженный – олимпийский чемпион по бегу в двадцатые годы. Может, слышали о нём?
– Нет, не слыхал. А тебе вот, чего скажу. Опасно тебя на фронт посылать из-за происхождения твоего. Но отметь я в бумагах об этом, тебя посадят. Если же на фронте исчезнешь или как-то на прицел органов попадёшь, мать твою и сестру посадят. Воевать придётся тебе отчаянно.

Вот с таким напутствием отправили меня на сборно-пересыльный пункт в Муром. А там всё здание народом набито. Холодина собачья – буржуйки не спасают! Спим на полу. С боку на бок не повернёшься. Спина, плечи разламываются. Зато – теплей. Отливали мы все в окна. За стенами наледи жёлтые мочи выросли и сосульки такие же на карнизах. Так валялись несколько суток. Нас по командам расписали. Офицеры в зал входили, выкрикивали номер и уводили своих. На их место новые поступали. Ну, а я ночью свой номер не услышал, проспал то есть. Таких нас трое мальчишек оказалось. Бродим, тыкаемся, спрашиваем про команду свою. Нас – в кабинет, к начальнику. Тот вызывает сержанта из комендантского взвода. Передал ему наши документы. Приказывает: - Вывезти за город и расстрелять как дезертиров. Бумаги в комендатуре оформить.

Что тут с нами стало! Мы бесчувственные, деревянные сделались. Понять этого даже не можем, что нас так сейчас запросто жизни лишат, как собак! Даже ещё не плачем… Ну, посадил нас сержант в воронок. Сам с автоматом сел к нам сзади, в тамбурчик. Угостил через окошко папиросами. Мы окоченели все до смерти, а на нём полушубок, валенки добротные. Хорошо экипирован, по-сибирски.

Воронок остановился. Сержант отпер дверь, вывел. Кругом – поле заснеженное. Повел он нас в овражек неподалёку. Мы идём, плачем. Мне маму с сестрой так жалко! Что ж думаю, с мамой будет, когда узнает? Только б их не тронули потом! А сержант в этом овражке отдал нам документы, пустил очередь вверх, и говорит: - Теперь бегите, ребяты, куда знаете. И помалкивайте. А там – как будет.

Весь остаток ночи мы полем выбирались, сами не зная куда. А на трассе нас патруль сцапал. Ну, отговорились, что призывники, по дороге на пункт заблудились. А они доставили нас обратно на ту же пересылку. Мать честная! Теперь нас точно постреляют! Но, к счастью, дежурил офицер другой. Принял документы и скоро в команду определил. С таким лёгким сердцем я к фронту оттуда ехал!

Второй раз погибал я по прибытию на фронт. Полк расположили во второй линии, на смену. Развели по избам. И здесь нас – битком на полу. Хозяйка, лет пятьдесят ей было, отгородила себе угол между печью и стеной у самой двери. Занавесочкой ситцевой занавесилась. И вот ночью приспичило меня до ветру. Встал я, а голова от духоты как с угара. Не проснулся толком. Пошёл в темноте, переступая через товарищей. Иду к выходу как наощупь. И почудилось, что дверь в сени там, где занавесочка. Я и шагнул туда. А самого подпирает, и я портки расстёгиваю заранее. Ну, и наткнулся на спинку кровати. Хозяйка поднялась, разглядела, да как закричит! Все повскакивали, керосинку зажгли. А тут – я, со штанами своими. Ну, и за попытку изнасилования потащили в штаб, бумагу составлять.

Там «пострадавшая» и все товарищи мои как свидетели показания дали, что я её – того хотел… А потом оставил меня командир полка один на один. Спрашивает: - Послушай, Шульц. Ты не сын, случайно бегуна того? – Сын и есть. Отец меня самого в бегуны готовил. – Ну, так я его отлично знал по институту Лесгафта. Мы с ним друзья были по спорту. А теперь доложи, что там у вас на самом деле стряслось?

Рассказал я. Он поверил. Написал бумагу, откомандировку на время в соседнюю часть. Там у него друг командовал. И на словах велел мне рассказать ему случай свой, чтоб он от особистов меня прикрыл. По-военному времени дело-то моё было расстрельное. Спровадил меня, а тем сказал, что меня в дивизию на дознание отправили. Так меня случай во второй раз уберёг.

А в третий раз я уже одним страхом спасся от смерти. Шло наступление на Калугу. Впереди конница, а мы пёхом за ней, дочищаем. Конники немцев здорово гнали. Те в городе всё имущество бросили. Помню, в составе несколько вагонов было с мешками кожаными. И они все нашими деньгами фальшивыми набиты. Солдаты их растащили и к делу приспособили. Вдоль железной дороги все сосняки оказались этими деньгами потом завалены. Ими задницы подтирали. А они ж – с портретами Ленина. Мать честная! Политруки все насмерть перепуганы были. Кто стуканёт – известно, что будет!

За Калугой вступили мы в настоящий уже бой. Поле огромное – без конца и края. Снегу – почти по пояс. Там где-то далеко, у края леса – немцы. Побежали мы в атаку. Бежим-бежим – немцы молчат. Ну, а как начали стрельбу, меня первой же пулей – в ногу. Голень разбили. Я упал, как утонул в снегу. А все мимо пронеслись. Потом боль пошла, плохо стало. Когда очухался – никого и ничего вокруг. Даже стрельбы уже нет. И сумерки наползают. Приподнялся я, огляделся – куда ползти? Ничего не понимаю. Немного сориентировался. Решил назад ползти. Там скорей кого-то встречу. Перетянул ногу ремнём, а ползти сил нет. И зябну страшно, замерзаю. Голова – сама не своя. Лёг я навзничь, гляжу на первые звёзды. И тут как вспыхнут в памяти те слова военкома, что будет с моими, если безвести пропаду! И так мне страшно стало! И как закричу я от этого ужаса: - Мама! Мамочка родная!.. Откуда и силы взялись! Ползу я, ползу, весь оледенелый, а сам плачу в три ручья от страха за маму и сестрёнку. И как я выполз куда-то в тылы наши, сам не знаю. Но выполз. А потом ногу мне оттяпали. Ну, это уже ерунда была. Вот так я навоевался за три месяца всего.

Из воспоминаний Ивана Петровича, уникального слесаря, исполнителя операционных инструментов по персональным заказам ведущих хирургов страны.

Дядя Ваня, в трусах и майке, скачет на одной ноге из комнаты в кухню, придерживается за стены. В углу лежит тяжёлый протез советской выделки.
Затем он садится за стол, наливает рюмку водки:
- Эх, Андрюша… Что самое страшное на войне? Не знаю – кому как. А по мне – штыковая атака. Одна такая часто снится. На Одере было, в берлинскую операцию. Нашему батальону на стык фланговый поставили штрафбат. Несколько боёв мы вместе провели. Вот и в тот раз снова надо вместе позиции штурмовать. Приказ дан – вперёд. Огонь страшенный. Мы бежим, орём, стреляем – тогда все уже ППШ укомплектованы были. И так с криком, очередями наступать бодрее, и патронов много. А штрафники, те всегда шли молча. Никаких тебе «за Родину, за Сталина». Да их к тому не принуждали – знали, что всё равно не будут кричать. За что им их любить – за жизнь искалеченную? Они ведь смертники были. За отступление их расстреливали. Выбирать не приходилось. Держались они всегда своим коштом. К ним не лезли, побаивались – лагерный народ. Но не уголовники. Уголовники отсиживались. А в штрафбаты далеко не всех желающих выпускали. Особо социально опасных для властей до конца в лагерях гноили. А этим, кто на фронт вырывался, хоть какая-то надежда маячила, если в живых останутся. Но многих потом обратно засадили вместе с теми, кто под немцами оказался.

Так вот, штрафникам автоматы не давали. В бой шли с трёхлинейками. А то – и с лопатками сапёрными. Они каменные люди были. В атаку бегут молча, как волки. Штыки наперевес. Только уханье шагов, бряцанье амуниции, дых тяжёлый. Они под любым огнём не гнулись, не залегали. Бегут, как заряженные, падают, а другие всё так же бегут, бегут. Это ужас со стороны глядеть! В том бою против нас стояла эсэсовская женская часть. Те фанатички будь здоров были! На бруствер выскочили, из шмайсеров поливают в полный рост, кинжалы выхватили. Красивые: форма на них чёрная, пилоточки, сами – блондинки. И такие фигуристые, отборные! И вот схлестнулись мы. Нам-то проще – из ППШ кладём их, до рукопашной не допуская. Жить-то хочется! Управились на своём участке. Глянул на штрафников, и кровь в жилах аж застыла! Они без единого выстрела на них ударили. В штыки взяли. Хруст, треск, кровища! А они их на винтовках, как снопы ржаные на вилах, поднимают и вбок на несколько метров отшвыривают! Только летят эсэсовки эти по воздуху! Вот такая картина...

Вот я и говорю: кому как, а по мне самое страшное – штыковая. Ведь, что тут ужасное? Хоть пусть он и враг из врагов перед тобою, но всё равно он человек тоже. Глаза в глаза... И ты прекрасно про себя понимаешь, что ты делаешь, что вынужден делать. И потом это не отпускает, хоть как бы ты прав-расправ ни был. Нет, это страшное дело, человека убивать. Хоть бы уже никакой войны никогда не было, хоть бы все научились дело миром решать. Довести, озверить людей легко, а вот расхлёбывать потом - тяжелей некуда.

2008 г.


Рецензии
Дед рассказывал, чтобы не подорваться на минах, прыгали по своим ли, немцам ли...

Он Ол   08.05.2017 13:49     Заявить о нарушении
Да, война - жестокая штука.

Андрей Можаев   08.05.2017 16:05   Заявить о нарушении
На это произведение написано 17 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.