Девушка сына

Боря, тебе больше нельзя. Прошу тебя, не надо. Иди домой, всё будет в порядке. Как я пойду домой, когда ты останешься, много выпьешь, а потом будешь болеть. Я знаю, как у тебя болит желудок, не надо много пить. Посидите, поговорите лучше. Иди. Пошла, ладно, я пошла, Боря, только много не надо, хорошо. Иди.


Веранда была открытая, лето жаркое, но здесь даже холодно. Всё у нас держится на солнышке, оно как газовая плита, электрическая долго держит тепло, а у нас выключил и сразу холод, ветер холодный, а попробуй на солнце выйди – жжет как на юге. Это из-за воздуха, особый он какой-то здесь, может быть из-за хвои. На столе стоял салат из помидоров с огурцами, проще уж куда, да только вот мясо было непростое, непростое по вкусу, очень хорошее, но само по себе - никак оно излишне мудрёно не готовилось. Бросили на сковороду и пожарили, до неполной прожарки – сок даже от острого ножа вытекал.


Бутылка была на столе прозрачная, не одна, а в хорошей компании более тёмных. Давай, ещё по одной. Помолчали. Подошла молоденькая официантка, подошла, убирать стала, что-то лишнее собрала, что-то нужное добавила. При этом так нагнулась над столиком, что мужики замерли, дуга гибкого тела была с замечательной перспективой. Натали, ну у тебя и натали. Девушка улыбнулась и при развороте от стола смешно дрыгнула ножкой, хотелось аплодировать, но только легко посмеялись.


Боря заговорил. Я не знаю, кто она мне. Говорил он так, что было совершенно ясно, не об официантке Наташке, он говорит, хотя, может, и стоило бы, нет, не о ней. Говорит он о той, которая так берегла его здоровье и осталась бы, и скандалила бы, но любила и уважала. Её дело было сказать, показать, что переживает, сам потом думай, истязать её переживания непослушанием или нет, дело, в конце концов, твоё.


Но не только из-за водки будет ныть твой желудок потом, не из-за неё проклятой всё, не так уж она и сильна. Умирать от неё можно долго, а это означает жизнь. Неправильную, плохую, но – жизнь. Умер у меня сын в прошлом году, год мы уже вместе. Глупо умер. Боря разлил водку по стаканам. Выпили не чокаясь. Сколько раз хотел, сколько пытался к водке его приучить, говорил, сынок, одумайся, что ты делаешь. Погубит тебя эта зараза.


Смотри, что принёс. Дай-ка, гляну, и что, хорошая вещь. Отличная просто, вчера чуть приложился, так закосил, что еле до утра дотерпел, тебе сберёг, вместе пойдём кочумать, попробуем что за приход от неё. Пошли, я сейчас только от бабы своей отмажусь, и пойдём. Через полчаса они уже шли на берег ручья, в самое укромное место. Тут, что-то вроде острова, дуга у ручья такая, но не остров, по перешейку можно сквозь кусты пролезть, зато никогда никого тут не было, старики иногда везде пройдут с удочкой, а сюда и захотят не проберутся, не помешают.


Песок под ивовым кустом был ослепительно белый, тонкого состава, меж пальцев и не почувствуешь, бархат, а не песок. Давай пакеты. Дурь давай. Они не разговаривали больше. Зачем. Успел подумать, хорошая штука, и полетел, задышал глубже, выравнивая поступление важной смеси в нужные органы. Тело сначала задрожало, тошнота лёгкая подступила, потом волна покатилась к животу, пожила там внизу и укатилась к ногам, они вздрогнули раз, другой, и уже мелко затряслись, усиливая общее расслабление…


… вставай, милый, вставай, за руку тебя держу, веду вдоль ручья, поля, в лесок крайний, смелый ты мой, посмотри, что есть у меня, держи вот здесь, чувствуешь, как волны под грудью бегут, она тебя ждёт, припадай к ней, ко мне припадай, вот сюда свою руку положи, и уходим теперь в глубь топкую, мягкую, упругую, сжимающую душу твою до ёканья сердечного, до вздрагивания животного, смертельно тебя люблю, смертью награжу, высосу тебя до капельки, в катышки сверну, только вечно люби меня тёплую, горячую…


Так и нашли их на берегу недвижных. Один ещё как бы перевернуться хотел, руку в сторону откинул, а второй так и смотрел в небо, завешанное накидкой куста, с мелкой тенью. Боря всегда видел эту картину перед глазами. Никогда она не уйдёт из него, не покинет, до самого его конца. Тучкой заслонной, лёгкой, окошечком светлым встала перед ним дочка, так он девушку сына звал. Дочка. Загораживала она ему вид страшный.


Боря, ты опять не спишь. Не кури столько, уж дышишь со свистом. Раздеться надо, зачем лёг опять, в чём пришёл. Давай помогу тебе. Боренька, милый мой, нельзя так убиваться, сам он виноват, всё ты сделал, что мог, это я виновата, не сумела его привлечь собой так, чтобы забыл он всё на свете. Не сумела. Да, ты-то тут причём. Башки у него не было, когда потерялась, всё думаю. Думаю, что, когда мать его умерла, тогда и не стало у него важного хватать в голове.


Боря это я виновата, не переживай так, я сама к тебе пришла, ведь женщина я, люблю я тебя, ты мне как он, только лучше, не таким мрачным ходить, иди ко мне, забудь всё плохое, я у тебя есть, я тебя не брошу. Она его не бросала, лечила от водки, от желудочного язвенного порока, от тоски страшной, деревенской, лесной. Лечила его лаской, а больше даже радостью душевной, которую не уставала селить в нём, как редкую птицу.


Ладно, мужики, пошёл я. Дочка волнуется, опять барсучьей вонью кормить будет, не терплю я этого. Вы сидите ещё, завтра жду вас как обычно, день рабочий впереди, крепко не добавляйте. Бывайте, пошёл я. Он пошёл, больше не оглядывался, дома его ждала дочь, которую он так и продолжал называть.