Вариант

       


Казенный халат в непонятно розовых ляпах был неукоротим для одинокого старого тела
Закатанные рукава, как два тубуса, лежали ровно по краям этого тела. Мелкая дрожь пальцев
Выдавала жизнь, выманивая сразу или слезы жалости, или колючее раздражение. И от посторонних слез, и от постороннего раздражения одинаково хотелось спрятаться. И крабы рук
медленно заползали под одеяло, где было жарко и неприятно соприкасаться с тканью больничных вещей. Кроватная сетка, размягченная временем и множеством на ней перебывавших спин, мягко приняла в себя новое тело, словно в утробу, странно и страшно.
Можно было не шевелясь, одним дыханием, выуживать монотонные клацающие скрипы. Куда там, лечь на бок, все равно – и больно, и неудобно, и уже нет сил. Где то очень высоко повисла капельница и белый яд все капал и капал нескончаемо долго. Игла, закрепленная пластырем к запястью, насильно сцеживала лекарство в тонкую вену, и вялый пульс тикал, таясь самого себя.
Бутыль с раствором, рассчитанная на три часа, уже опостылела. Свободной рукой она надвинула одеяло на лицо и задержала дыхание. Десять секунд, двадцать…и судорожный всхлип вдоха. Тело упрямо глотало воздух, хватаясь за жизнь.
       С соседней койки протянулась палка и откинула духоту прочь. – Эй, ты, чего там… дышишь?
Может пить хочешь, воды что ли дать? Липкие от слез веки дрогнули и впустили боль яркого света, губы затряслись сильно и некрасиво. Она плакала и от того, что плач ее стал видим, делалось еще горше. Пришлось вытягивать тяжелый рукав, но рука обессилила на уровне груди и тяжело легла поперек узкого тела, больно давя на сердце.
       Когда тело перестало ее слушаться, она подумала, что это просто слабость, немощь болезни,что-то, что вот-вот пройдет само собой. Она не оглохла и не ослепла, но уж лучше бы сразу все, чем так… Сознание работало, пусть медленно, но еще ясно, а вот язык отнялся. Словно комок ваты, набухший от слюны, огромный и горький, который хотелось скорее сплюнуть и отдышаться и… заговорить.
       День убывал, а вместе с ним слабел свет, смягчая боль. Уже можно было открыть глаза и смотреть в окно, на меленький квадрат неба.
- Лу-умаа… Получилось мычание. Это про себя она ясно слышала свои мысли, но чтобы передать их мычанием, одной гласной, нужен был чуткий слух понимающего, коих рядом не было.
- Ну что ты мычишь, старая, без тебя тошно. Спи давай, а лучше помри, чтоб не мучиться и других не мучить.
- Слышь, может она есть хочет, ведь второй день лежит ?
- А чего ей есть то, вон сколько лекарств в нее влили, мне столько не давали. А все денег стоит, а ей все даром поди. И ведь все равно помрет.
- А может и не помрет?
- Может и нет, да только, чем так жить, по мне уж лучше умереть.

- Ужии-наать! Зычный голос полетел по коридору, заманивая обещанием еды…
       Сидящие без дела на постелях люди, похватали ложки, стаканы и кто быстрее, кто медленнее, как позволяло здоровье, дружно устремились в столовую. Когда шарканье тапок затихло в одном месте, под обеденными столами, стали слышны другие звуки, кои до селе заглушала человеческая обыденная суета.
       Маленький холодильник в углу палаты била холодная дрожь, будто сам от себя замерз, и нудно брякал полупустыми склянками на дверце. В раковине, по рассеянности забытая кем-то
ложечка, не имея возможности самой от туда выбраться, лежала точно под краном, набухающий
носик которого то и дело выдавливал из себя вялую теплую каплю и звякал ею по ложечке.

       Шторы, соприкасаясь с гладкой стеной, чем-то шелестели, как если бы задевали оторванный кусочек обоев. Но так как обоев не было совершенно на окрашенной в зеленый цвет стене, то и звук был невозможен. Наверное это воображение смешивало посторонние звуки в один,
предлагая вариант наиболее знакомого. Свет еще не включали и полумрак жадно занимал все углы, глотая мелкие предметы на тумбочках, прежде чем обнаружить их отсутствие в темноте.
А еще … тикали часы. Взахлеб. Страшась наступающей темноты, все громче и чаще. Или это
только казалось ей, что – чаще ?
       И тут понесло волну запахов. Как-то сразу, будто распахнули дверь. Но дверь была закрыта, сквозь щели и замочную скважину вползали сытые сквознячки узнаваемой каши и хлеба,какао…
       Голода она не чувствовала, скорее наоборот, тошноту – от, вдруг, необходимости опять еды.
Но запахи с кухни вскоре затопили всю палату, вытеснив из нее воздух, и дышать стало неприятно. Хотелось горьких лекарств. Хотелось что-нибудь сказать. Хотелось просто… умереть. И не умиралось.
       Как долго они едят. И как громко брякают ложки – не кашу размазывают, а металлический шарик катают по тарелке. И почему я это слышу? А еще… чавкают. Почему они так громко
все делают, Господи? И опять заплакала.
       Уже с другой стороны стояла капельница. Рука ныла от перекошенной иглы, которую в этот раз не закрепили пластырем, больно вдавили и оставили торчать.
       Первый день медсестра время от времени подкладывала под нее судно. Вернее в то время,
Когда по какой-нибудь необходимости заходила в их палату и иногда это время совпадало с ее желанием это судно наполнить, а иногда не совпадало, и тогда она так и лежала на холодной кромке пластмассы, пока кто-нибудь не вспоминал о ней. Или о нем… Так как судно было одно на весь этаж и нуждающиеся в нем находились, то и убирать его из под старухи все-таки приходилось. И провал койки после казался мягче и желаннее. Кровь текла медленно и было не согреться. Тонкое одеяло само сползало с неподвижного тела, живее этого старого тела, словно
это оно было живым и брезговало ею, уже – не живой…
       Ночью палату никто не покидал. Все спали и дыханием спящих, горячих тел, она немного согревалась. А когда слева, очень близко, начинался громкий храп, она позволяла себе тихие истерики плача, не слышимые за баском храпящей соседки.
       А утром не могла разлепить опухшие от слез веки и лежала с закрытыми глазами до обеда,
Притворяясь спящей. И… проспала…
       Сняли халат, убрали мокрую простыню,подложив вместо – маленькую холодную клеенку.
Не сразу – укрыли. Минуту, пять, вечность…лежала она нагишом, смотря в потолок, а все смотрели на нее. Какое-то оцепенение нашло на всех. Стояли и тупо разглядывали старое тело женщины, ни о чем даже не думая, не соображая, что нужно укрыть ее, закрыть поскорее… от себя же самих – спрятать, и отойти, и забыть то, что увидели, то, что ожидает их всех…старость и смерть.
       Пока не пришла медсестра, так и стояли – не шевелясь, затаив дыхание, завороженно, как дети, наблюдая за тем, что было запретным доселе. Вместе с сестрой пришел врач. Серьезный, отдохнувший за выходные, ослепительно белый в своем халате. И сразу стал щелкать пальцами – вправо, влево… перед ее глазами.
       Щелчков она не слышала. Видела какой-то предмет, теплый, пахнущий мылом, быстро и близко мелькающий. И испугалась, и от испуга даже заморгала. И глаза ее так смешно скосились в угол и еще две минуты дрожали и плакали.
       А потом, он сказал… - Все!


       -----------
- А я говорю, не было этого!
- Да как же не было, Эммочка, ты сама рассказывала, что…
- Мало ли, что я рассказывала!
- Вот как?
- Именно! Дай мне, пожалуйста, зеркало.
- Ах, Эммочка, ты очаровательна.
- Врешь! Я – лысая. Что может быть очаровательного в лысой женщине?
- Не знаю, право, но тебя ничто не портит – ни года, ни лысина.
- Что? Да разве можно такое говорить! Олух ты после этого. Лысина… Это у тебя лысина, а
У меня лысость – вся, сплошная!
- Прекрасная!
- Ты что, мне завидуешь?
- Конечно. Столько новых мест для поцелуев…
- Дурак!
- К вашим услугам, мадам.
- Шут.
- ЕЕ Величества – Вас.
- Я хочу зеркало!
- Как хочешь,но…
- Дай мне зеркало, Жуль, пожалуйста. Я требую!
- Хорошо, дорогая, уже несу.
- Жуль, Жуль!
Хоть бы раз хлопнул этой чертовой дверью. Нет же, крадется как тень, все на цыпочках, мягко, шепотом, ласково…а так хочется шума.
       В матовое от тумана окно тихо стучала веточка. Яблоня цвела и была рада показать себя. Яд ее аромата был желанен. Сухие горячие пятки женщины искали прохлады, но откинуть одеяло было не кому. Она закрыла глаза и соленые змейки потекли в рот. Холодные и маленькие.

       ----------

- У тебя песок на губах…
- И соль во рту.
- Это море, Сэм. Его не нужно пить.
- Я захлебываюсь, Эммочка. Из меня плохой пловец, я уже выпил, наверное, целый литр и мне кажется, что одну медузу я точно проглотил.
- Кажется или точно?
- Не знаю, но внутри у меня что-то плавает… Я оставлю тебя на минутку, хорошо?
- Что же в это хорошего?
- На обратном пути я куплю нам…
- Черешни!
- Сок…
- Гранатовый!
- И воды ?
- Похолоднее!
- Пресной.


       --------

- Что это? Ты плачешь? Ты уже успела кого-нибудь обидеть?
- Жуль… зеркало !
- Ммм… даже не знаю.
- Дай мне его. Поставь на тумбочку и… откинь,пожалуйста одеяло, ноги горят. И оставь меня одну. Я хочу сама… увидеть это.
- Хорошо, Эмма. Я оставлю тебя на минуточку.
- Трус!
- Я!?
- Нет… просто… иди же скорее.
       Все можно! А зеркала прячут. Бояться нашего страха. Курить в постели можно! Водку пить – можно, ругаться,и даже матом,и требовать акульих плавников, черепашьего супа, Папы Римского – и того доставят. А вот зеркальца не допросишься. Прямо зазеркалье какое-то. Все люди как люди, живут себе… А, ну да, они – живут, а мы умираем. Все правильно, все наоборот. Все…
       Болеть Эмма не любила и …не умела. И жаловаться тоже. Были какие-то боли – то здесь, то там, она не обращала внимания. Терпела. А потом, оказалось, уже слишком поздно. Рак, в последней своей,столь запущенной, стадии, лечению не поддавался. Поддавался он уже только смерти. Определили… до смерти – месяц. Не больше.
       Первые четыре дня, с момента вынесения окончательного приговора, у нее был шок. Потом, еще три дня – истерика, а потом… Потом, когда осталось только три недели, двадцать один день, если повезет – двадцать два, она сумела взять себя в руки и решила пожить хорошо. Дожить! И тогда ее привезли сюда, в хоспис, где никто никого не лечит, не оценивает, ни к чему не принуждает… Все предельно внимательны и вежливы. А она, дура, истеричка, украла у себя
целую неделю жизни, когда бы спокойно могла кушать черепаший суп, о котором, кстати, прежде вообще не имела никакого представления. И когда могла бы хлебать его собственноручно, не прибегая к посторонней помощи. Ее нервная система, не выдержав истерики, ушла в глухой паралич. Не насовсем, на время. Но разве у нее было теперь это время…
Руки, ноги – неподвижны, только лицо – оставалось услужливо бодрым. И оно, это самое лицо, погрузилось сейчас в поставленное напротив зеркало.

       ---------

       Или было…? Сухой порошок песка плохо поддавался лепке, горки осыпались желтыми ручейками все вниз и вниз. Пахло водой и солью, и теплой кукурузой, разносимой ветром здесь, как одуванчики. Мороженое таяло, вода в бутылках нагревалась, все ели вареную кукурузу.
       Они легли у самой воды – так, чтобы касаться моря… Вода мягко шлепала волнами и пена всякий раз добиралась до их ног. Этот огромный пес лижет мне пятки, думала Эммочка и улыбалась ему, и шла с ним играть, погружаясь с головой, отдаваясь его прихоти и прохладе.
Как ты робок со мною, глупый, как ты нежен сегодня особенно. И уплывала далеко-далеко, за границу видимости себя с берега.
       Бедный Сэм ходил и ходил вдоль волн, тревожась, не видя, не слыша ее. Входил в воду, разбрасывая руки, пытаясь плыть… и нахлебавшись, намаявшись своим бессилием, возвращался на горячий надежный берег.

- Эмма,зачем ты так далеко уплываешь от меня? Я же волнуюсь, переживаю…
- Ревнуешь?
- Что!
- Ты просто ревнуешь меня к нему и злишься, что не умеешь плавать.
- Ну…да, может быть и так,что с того, я люблю тебя.
- Ах, любишь?
- Да, люблю!
- Не сердись милый, тебе не идет быть букой.
- Прости…
- Прощаю.
       И нежась теплом объятий, ловили губами оплывающие влажными крапами поцелуи друг друга.
- Сэм, мы не одни…
- Да. Я, ты и …Он.
- И люди…
- Никого!
- И чайки!
- Никого…
- Пожалуйста, Сэм…
- Еще?
- Да! Да, да…еще, Сэм, так!


       ---------

       Так… Нужно просто открыть глаза и увидеть то, что есть… Серебро медленно оплывало по краям, теплый воздух всегда кажется жидким и мешает сосредоточиться. Вот, вот оно – я…
Совсем лысая, Боже, и почему-то серая или…желтая?
       Рыхлые впали щеки и высохли в ниточку розовую губы. Не губы, а тонкий штрих,едва заметный, чуть только розовый… И все. Это что ли глаза?! Мои? Не узнаю… Наверное, мои.
Если только за спиной кто-нибудь еще не ищет свое отражение. Но я одна. Значит, все, что – там, это и есть только я. О, Эмма, удивительная логика, поздравляю. Спасибо. Что ж, могло быть и хуже. По крайней мере, лик человеческий, а не химеры какой-нибудь…

- Что это вы делаете, голубушка?
- Любуюсь, а что … нельзя?
- Нет, от чего же, но разве вас это не огорчает? Разве вам это сейчас нужно?
- А что мне сейчас нужно по вашему?
- А я вот вам клубнички принесла.
- Зачем?
- Кушать?
- Зачем?
- Вкусно.
- Не хочу – вкусно, хочу – коньяк. И где Жуль?
- Его дежурство только завтра, сегодня с вами буду я.
- Вы? Но он был у меня сегодня.
- Нет.
- Он принес мне зеркало.
- Странно.
- Странно? Хмм…странно.
- Действительно, странно.
- Вы только не волнуйтесь, вы лучше мне коньячку принесите, а я уж об этом сама подумаю. Да!
- Что?
- Укройте мне ноги,кажется – сквозняк…
- Так?
- Да, да, иммено так я и хотела, ступайте. Нет! Да! Еще – принесите мне молока.
- Зачем?
- Пить.
- А коньяк?
- И коньяк, дитя милое, тоже…!

       Не хватало еще сойти с ума напоследок…Ах,Эмма,Эмма. Был сегодня Жуль или не был? Или был, или не был. Одно из двух. Все предельно ясно. В любом случае, зеркало имеет место быть, с Жулем я говорила, а наяву или только в своем воображении, значения не имеет. В конце концов, все самые лучшие разговоры каждый проговаривает про себя. Или это был не лучший разговор? А… все равно… Еще две недели - и все кончится. Для меня.
       
       ------------
- Ах, Сэм, две недели… я сойду с ума от счастья.
- Правда?
- Да!
       Солнце тяжело оседало в море, охлаждая все вокруг. И небо – над, и пляж – под, и воздух, вдыхаемый ими.
- Пойдем, дорогая, я ужасно хочу есть.
- Да, конечно, я сейчас, еще минуточку. Такой чудесный закат… может останемся?
- Ну, нет. Ты как хочешь, а я ухожу.
       Эмма осталась одна. Она пошла вдоль берега, дорожка от заката потянулась за ней, как ласковый щенок, играя огоньками искр. Черная теплая вода скользила по ее ногам, впиваясь в песок, забирая с собой мелкие камешки. Чайки уже спали где- то в своих гнездах, люди покинули пляж, солнце наконец утонуло, ничего не обещая на завтра. Тогда Эмма решила зайти в море еще раз…
       Она плыла все дальше, иногда оглядываясь назад, уже не различая берега. Только светлячки набережных фонарей указывали на обитаемость места, куда можно было вернуться.
       Насытившись прохладой, она повернула домой. Руки легко и сильно ложились на воду, вглубь ее, пресекая слабое ее сопротивление. Ночное море сливалось с ночным небом. Тяжелая от соли вода впускала в себя дрожащее нетерпение воздуха. И он входил мягко и глубоко, разглаживая холмики волн, напиваясь сочащейся повсюду негой.
       Эмма почувствовала происходящую с водой перемену и стала спешить, чтобы не мешать любовникам, чтобы самой не заразиться их желанием, которое уже билось в каждой проплывавшей мимо волне. Уже кружилась голова и язык облизывал соленые губы, прося еще соленых поцелуев.
       Огни с берега таяли. Если сейчас они погаснут, я не найду дороги и утону, подумала Эмма. Скорее, скорее… подгоняла она себя. К Сэму – в объятия, в горячий его рот. Скорее!
       Берег обрушился внезапно и снизу, поставив ее на колени. Она выбежала из воды и упала без сил в прохладный серый пляж. Дышала тяжело и часто, зарываясь ладонями в песок. И так лежала долго, как ей показалось, вечность, сжатую в каких- то полчаса, прикованная сама собой к земле. В песочных наручниках, распявших ее тело.

       ---------
       
       Ну, Эмма, давай открывай глаза… Белый равнодушный потолок раздражал взгляд женщины отсутствием цвета, душно и тяжело ложась на грудь. Я не могу дышать! Боже мой, Жуль, Жуль!
- Я здесь, дорогая, я рядом.
- Мне плохо, Жуль.
- Успокойся, дыши ровно. Окно открыто, ты просто взволнована. Ты спала и тебе, наверное, что- нибудь приснилось.
- Да, я, кажется, уснула, но я совсем не помню, что мне снилось. Жуль!
- Да?
- А сейчас уже завтра? Скажи, ты был у меня вчера, ведь это ты принес мне зеркало… или сейчас еще – сегодня?
- Эммочка, по-моему, ты запуталась.
- По-моему, тоже. Налей мне, пожалуйста, коньяк.
- Какой коньяк, Эмма? Ты в своем уме. Алкоголь действует на тебя всегда по-разному. Ты же
непредсказуема! Я боюсь за других пациентов, не говоря уже о персонале. Подожди, а откуда у тебя коньяк? Ты что, уговорила Сэма…?
- Сэма? Ха, Сэм не донес бы мне и половины, и четверти, даже, если бы эта бутылка стояла здесь, на этом самом подоконнике. Ах, Жуль, я старая парализованная женщина… лысая! Что я могу сделать по-твоему?
- Ты! Да ты заговоришь всех до смерти. Ты уговоришь любого на что угодно. Скажи-ка, кто принес тебе коньяк? О, какой аромат, не знал, что ты такой знаток…
- Это все Сэм.
- Прости, я не подумал.
- Все в порядке. Приходила такая - светленькая с клубникой.
- С клубникой? Я что-то слышал, что клубника созревает первой, но, все-таки,- в мае… рановато, тебе не кажется?
- А сейчас май?
- Эмма! Не играй со мной. Ты сама прекрасно знаешь, что сейчас май. У тебя паралич, а не склероз.
- У меня – рак!
- Это все равно.
- Это не все равно, Жуль, я…умираю.
- Ты? Ты не умрешь.
- Умру.
- А я говорю, не умрешь.
- Нет, умру!
- Нет, не умрешь!
- Жуль! Ты несносен. Ты никогда не уступаешь мне ни в чем. И даже сейчас…
- Не понимаю, Эмма, что это на меня нашло?
- А я знаю. Ты хочешь попробовать коньяк, но стесняешься попросить.
- Что? Я! Да, как ты могла подумать такое, Эмма? Пожалуйста, я налью тебе рюмочку, пей, но я выйду. Не могу на это смотреть…
- Ты не уйдешь. Сам нальешь, сам…
       И уже горькие капли наполнили ее рот. Горькие, как лекарство, и сладкие, как поцелуи. Попали в горло, обжигая, перехватывая дыхание… Еще, Жуль.
- Чем- то бы тебе закусить.
- Нет, нет, так хорошо. Еще одну рюмочку.
- Как хочешь, но после – я уйду. Не могу видеть твоих слез.
- Разве я плачу?
- Сейчас нет, но ты всегда плачешь по вечерам.
- Правда? Я не замечала.
- Ну, вот, все, я же говорил – слезы… Я ухожу.
- Жуль …!
       Глупый, маленький трус, я хочу еще немного …яда… Голова плывет.

       -------


       Меня укачивает…. Это солнечный удар или морская болезнь, или то и другое вместе? Интересно, если я усну здесь, Сэм будет меня искать, ну, хотя бы утром, когда проснется и увидит, что меня рядом нет…
       Вода, пронзаемая небом, стенала. Эмма оглянулась, в плесках волн ей слышались стоны. Вдруг, ее слух уловил что- то еще, какой- то едва различимый звук, посторонний сейчас. Нет, наверное, показалось. И опят этот плеск. Рук по воде…? Но этого не могло быть. Кроме нее людей вокруг не было, ни на берегу, ни в море. Но шум повторился.
       Эмма подошла ближе к воде и всмотревшись в темноту увидела пловца. Как- то странно вел себя человек, то ли плыл, толи нырял? Эмма переступила плюхнувшуюся под ноги волну и прыгнула в воду. Через минуту она оказалась рядом с девушкой. Та делала отчаянные попытки…
утонуть! Но каждый раз всплывала, чтобы вдохнуть воздух. Что же ты делаешь, дурочка, стараясь докричаться до нее, заголосила Эмма. Плыви к берегу!
- Нет, я не хочу, оставь меня, я хочу умереть.
       При очередном погружении тела, Эмма схватила девушку за волосы и силой потащила на берег. Легкое в воде тело отбивалось, кусалось, кричало, умоляло… Но Эмма не сдавалась. Она плыла, потом ползла по берегу, волоча за собой добычу, которая, как жертвенный ягненок, уже не сопротивлялась, а только тихонько скулила.
       Обе без сил лежали на берегу. Эмма только сейчас ощутила холод. Дрожь девушки передалась ее рукам, гладившим мокрую голову незнакомки.
- Как тебя зовут?
- Афина.
- Как ? Афина?
- Да.
- Ты вся дрожишь, девочка, может пойдем домой, в тепло.
- Нет, я не хочу уходить, я останусь здесь.
- Тогда я останусь с тобой, можно?
- Как хочешь.
- Утром ты мне все расскажешь, а сейчас давай спать. Надеюсь, что мы не замерзнем до утра… совсем. Подожди, я принесу полотенце и одежду. Обещаешь не прыгать без меня в воду?
- Не буду.
- Ну, вот и умница, я скоро.

       Одежда Эммы лежала не более чем в тридцати метрах от них, но темнота увеличила это расстояние и Эмма оглядывалась на каждом шагу, опасаясь, что Афина вдруг сорвется с места.
       Они устроились на большом мохнатом полотенце, таком широком, что им удалось завернуться в него как в спальный мешок. И уснули.
       Эмма еще успела подумать, как это будет забавно, когда утром прибежит Сэм, перепуганный ее отсутствием, и обнаружит , что его Эммочка спокойно спит на пляже, под полотенцем, да еще не одна, а с девушкой, у которой такое странное имя…Афина…и провалилась в сон.

       --------

- Сколько я спала, Жуль?
- Мм… час, может быть, два, что, опять что- нибудь снилось?
- Не знаю, это все коньяк… кажется я опьянела.
- А я тебя предупреждал.
- Но, Жуль…
- Что Жуль? Жуль… И не проси.
- Ну, пожалуйста, Жуль, еще одну рюмочку, а? Я прекрасно себя чувствую.
- Нет, нет и нет!
- Ах, так! Так! Да ты просто, ты, ты…
- Предупреждаю тебя, Эмма, я не люблю, когда ты меня оскорбляешь. Это не этично, бить в одни ворота, по самому больному. Просто поразительно, как ты бываешь проницательна, награждая меня всякими уничижительными эпитетами… Да, я не святой! Мое терпение с тобой постоянно находится в атмосфере таких перегрузок, что я скоро взорвусь. Ты хочешь, чтобы я взорвался, Эмма?
- Нет, Жуль, не хочу. Даже не представляю, как это будет выглядеть… Но мне почему- то кажется, что зрелище твоей разлетающейся от взрыва плоти в этой маленькой комнате, радости никому из нас не принесет.
- Что? Какой плоти, Господи, Эмма, ты вечно все переворачиваешь с ног на голову. Я говорил об эмоциональном взрыве! О взрыве эмоций, наконец.
- А? Прости, Жуль. Ну, прости, ладно? Что ли мне уже и покапризничать нельзя перед смертью…
- Вот- вот, пользуясь своим положением, ты позволяешь себе черт знает что.

- Да! И пользуюсь, и поэтому… налей мне рюмочку, Жуль, ну, хочешь, последнюю? Только полную, полную, Жуль! Что ты там капаешь на донышко, это вино, а не яд.
- Ооо…Эмма! На – последнюю! И все, с меня хватит. Спи до утра, надеюсь этой дозы хватит тебе до утра?
- Да, Жуль, благодарю. Ты – чудесный, я тебя обожаю.
- Я тоже без ума от тебя. Спокойной ночи, дорогая.
- Спокойной ночи, Жуль.

       --------

… Хотелось иной формы губ. Иного цвета глаз. Голоса. Климата. Пространства…
       Из множества вчера снов, самый яркий эпизод – птица. Кажется, ее крылья были из шелка, а голова – твердой и… золотой, в форме человеческого черепа.
       И вода била по затылку. Качали волны…бы. Но нет, именно, била. Держала на плаву, хохотала. Упиралась в спину холодными коленками, брызгала соль… играла.
       Иной формой губ – ее бы пить, говорить с ней другим голосом, рассказывать об ином. О ней самой. А так… Что ей сказать? Разве что послушать, что скажет она мне, вернее, вообразить то, что хотела бы от нее услышать и слушать, слушать… собственную выдумку.
- А где берег? – Не знаю, скажет она. Она не знает, что такое берег. – А земля? – Я затопила ее, скажет она… и будет права.
- Я сейчас встану и убегу! – Попробуй…- Или – улечу. – Попробуй…- Тогда, уплыву! - А куда?
Спросит она. Там, куда ты сможешь до…и брызнула смехом, до – бежать, прости, до – лететь, до – плыть… буду тоже Я!
- А лодка у тебя есть? – Зачем? – Ну, просто так, наверное, не знаю… - Нет. – Жаль.
- Солнце слепит. – А ты нырни. Я рассею его свет и тебе не будет больно. – Я не умею. – Жаль.
- А хочешь, я покачаю тебя… - Не знаю. – Тогда я покачаю, а там посмотрим. Вдруг, тебе понравится?
- Тихо как. – Тихо? Да, все с ума посходили, такой шум подняли, ни одного слова не разобрать.
Раскричались… - Кто? – Рыбы! – Рыбы? – Да. – Я не слышу.- Ты что, глухая рыба? – Я не рыба.
- Не рыба? – Нет. – А кто ты? – Не знаю. – Значит- рыба, только совсем глухая. – Я даже плавать не умею… - Что?
       И вода отступила. Убрала все пальцы, раздвинула мокрые ноги и… я провалилась.
       Хотелось иной формы губ, рта, жабер… хотелось быть рыбой. Пусть даже глухой…
       А может быть…
- Ты это куда? – Я птица!
       Ветер быстро высушил иную форму рук, плотный воздух жадно схватил новую добычу и жарко выдохнул: - Поиграем, птичка?!
- Не знаю… А где земля? – Земля? А зачем она тебе… когда есть я. – Но ты – воздух. – Ошибаешься, я – Небо! А ты – птица. И ты принадлежишь только мне. Мне одному. Мне…!
       Хотелось иной формы…

       ---------------

… А – Фи – На – А…!
Девушка вздрогнула во сне, проснулась и разбудила Эмму. Эмма открыла глаза, в которых еще плавал сон и Афина даже увидела в них, в самом уголке, край одежды кого-то, кто спешил уйти.
Эмма моргнула, прогнав кого-то совсем, и посмотрела на девушку.
- Доброе утро…Афина?
- Да, выдохнула та, из такой глубины себя, что Эмма опешила, так разнился этот голос сегодня с тем утопающим визгом вчера.
- У тебя такое редкое имя – Афина.
- что тебе снилось?
- Не помню, кажется – Сэм.
- Сэм. Кто это?
- Мой любимый человек.
- Он красивый?
- Да.
- А как тебя зовут?
- Эмма.
- Зачем ты спасла меня, Эмма, я хотела умереть. А теперь ждать до следующей ночи и я могу передумать, хотя…
- Что – хотя? Я не позволю тебе сделать глупость, Афина.
- Глупость? Разве смерть – это глупость, по- моему, глупость – это жизнь.
- Ты ничего не путаешь?
- Нет, я уверена в этом.
- Ты выбрала необычный способ, чтобы… уйти.
- Я купила билет в один конец, приехала вчера, вот так же рано утром и целый день просидела на берегу, до самой темноты. Здесь такой красивый закат. Я хотела напоследок насмотреться…, а потом, когда все уже разошлись, я вошла в море… и если бы не ты…
       Девушка говорила что- то еще, но Эмма поймала себя на мысли, что слушает только ее голос, не понимая, пропуская слова и смысл их.
       Лежа так близко, спеленутые одним полотенцем, они это полотенце еще не скинули, хотя с первыми лучами солнца и воздух, и песок уже успели прогреться.
       Эмма не могла пошевелиться, не смела первой прервать это наваждение. Ей, вдруг, показалось, что как только она смахнет связывающий их покров, все исчезнет. Окажется сном - и девушка, и ее голос, мягкий, словно морские волны и такой же глубокий…, ее шепот. Что это со мной? Ночью в море я тоже ощутила это возбуждение. Но я думала, что это все вода…, что я мешаю… кому, собственно? Да, это было, я не сошла с ума… Небо и вода занимались любовью. А я, я не могла им помешать, разве такое можно остановить ! Нет, я сама могла погибнуть, если бы позволила желанию растворить себя там, на глубине. Боже, Афина… ведь она должна была чувствовать тоже самое. Вода насильно выталкивала ее, не желая принимать смерть, все- равно кого, в такой момент. Но тогда…
- Афина.
- Что? Что, Эмма? Да, что с тобой!
- Скажи, ты ничего не заметила вчера – там, в воде? Ты чувствовала что- нибудь… необычное?
- Необычное? Конечно, там все было необычно. Я хотела утонуть, но чуть не умерла от страха, когда ты схватила меня.
- Ты не могла утонуть.
- Почему это не могла?
- И не утонешь… здесь. Тебе придется найти другое место, способ… Или выбрать – жизнь.
- Я не понимаю, Эмма. О чем т говоришь, почему я не могу…
- Потому.
 Эмма не дала ей договорить, она окунула свои губы в ее рот, пьянея все более..
- Что ты делаешь, успела пролепетать девушка, я не …
- Я хочу…
- У тебя соленые губы, Эмма.
- У тебя тоже. Не бойся, это же сон, ты мне снишься, но я не отпущу тебя.
       И легкие поцелуи Эммы полетели по лицу Афины…
- Ты пахнешь виноградом.
- Не может быть.
- Да, а еще … русалкой.
- Рыбой?
- Морем, Афина, морем…Афина.
       
       Эмма гладила тело девушки, руки таяли в теплом шелке кожи. Сквозь ладони она чувствовала проходящие волны жара, не от солнца снаружи, а желания нарастающую тяжесть. Кончики ее пальцев играли нежную мелодию на груди Афины, дыханию которой не доставало воздуха, рассыпающегося сухим песком вокруг них.
- Эмма, пожалуйста, еще… поцелуй меня еще – в губы, я задыхаюсь!
       Влажный мягкий язык Эммы распалил ее сразу.
- О, сладко, как невыносимо сладко, Эмма. Ты сводишь меня с ума.
- Нет, Афина, это ты свела меня с ума. Я тоже хочу… пить, ты позволишь?
- Да…Нет…Да !
       Она развела ноги, обнажая розовую лакомость перед жаждущим ртом Эммы. Это была нежная перламутровая волна с тонкой чертой излома посередине, которая медленно оплыла по краям, как только ножки девушки раздвинулись шире.
- Боже, Афина, как ты прекрасна.
- Поцелуй… Это невозможно, дотронься же до меня, Эмма, умоляю…
       Эмма наклонилась ближе, вдыхая новый запах, от которого закружилась голова и желание стало неуправляемым… и прильнула губами в самую мякоть.
       Ничто на свете не смогло бы оторвать ее сейчас от этого сладкого источника. Сладчайшего!
Первыми всполошились чайки, вылавливая медленную из сонной воды рыбу, выкрикивая громко резкие свои слова. Их дерзкие выпады растревожили мягкие волны. И волны покатились к берегу, жалуясь на непрошенных птиц. Но никто не обращал внимания на их жалобы. Двое на берегу, сложив костер из своих тел, сгорали в неутоляемой истоме.
 
- Эмма? Эмма! Сэм стоял над ними, похожий на огромного пеликана, махая крыльями широких рукавов, уминал ногами безответное полотенце.
- Эмма, Эмма, Эмма…. Бессчетное количество раз повторил он ее имя, прежде чем Эмма услышала его.
       В тумане всплыл его силуэт, постепенно вернулся слух и она услышала….
- Эмма, что ты делаешь? Что ты делаешь, Эмма!
       Она не нашла, что ответить, да и не смогла бы, наверное. Она дрожала и на горле лежала широкая тугая лента спазма.
       Сэм развернулся и быстро зашагал прочь от ставшего ему ненавистным места.
       Афина тоже соскочила и кинулась к воде…

- Сэм! Афина! Нет!!!
       Она побежала за Сэмом, оглядываясь на Афину. Остановить двоих, так быстро удаляющихся друг от друга, было невозможно. Сэм мог уйти насовсем… Афина могла утонуть… навсегда!
       Эмма заплакала, голос, запертый в горле, рвался наружу, распирая невыносимой болью.
- Афина! А- фи- наа… Сээм !
       
       Одна чайка пролетела перед ней, даже задев волосы на макушке. Развернулась и полетела прямо на нее. Эмма закрыла лицо руками, боясь столкновения. Очнулась совсем и… побежала в море, вылавливать свою русалку.

       --------

       Очнулась от того, что все еще продолжала отмахиваться от безумной птицы… Мои руки… Я могу двигаться! Эмма попробовала пошевелить пальцами ног и тут же закричала от боли. Судорога вцепилась в ноги. – Мне больно, больно! Ах, какая чудная боль… Она откинула одеяло к стене, осторожно села в постели и начала разминать скованные судорогой икры. Потом, опираясь на спинку кровати, медленно встала на ноги. Ну вот и все. Наверное это и есть счастье?
Говорят, что перед самым концом наступает улучшение… Но у меня же еще две недели! Раз уж так повезло, надо этим воспользоваться. Эмма прошлась несколько раз по комнате, все было настоящим. Она ощущала запахи, перебирала предметы, убеждаясь в их реальности, даже глотнула коньяк, прямо из бутылки. Открыла холодильник и достала полную тарелку ягод. Подумаешь, клубника – в мае… все может быть в этой жизни. И съела ароматные сладкие шарики, запивая их молоком… И это тоже - Счастье!

- Ваш завтрак.
- О, благодарю, но я не голодна… А, что у нас на завтрак?
- Все, что пожелаете.
- То есть,абсолютно все?
- Относительно, абсолютно.
- Это как же?
- Так. Вы можете заказать все, что угодно, но получите только то, что у нас есть.
- Какой обман! Почему же вы говорите, что пожелаете… Ведь я могу пожелать именно то, чего у вас может не оказаться?
- Потому, что мы действительно располагаем очень богатым выбором, а заказы, как правило, довольно скромны и уж наверняка предсказуемы.
- Ах вот как! Вы не учитываете неординарных желаний и поступков с нашей стороны?
- Учитываем. Но до сих пор таковых не было.
- Теперь – будут. Эмма встала, прошлась по палате, накинула на себя, забытый Жулем плащ, взяла початый коньяк и открыла дверь…
- Я буду гулять в саду, а на обед я хочу морские гребешки и акульи мозги.

       Черт, кажется, получилось не очень оригинально. Какие у акулы мозги…? Ну, ничего- ничего, я еще им покажу.
       Высокая, в темном мужском плаще, лысая, улыбающаяся старуха, была убедительно, сумашедши – неординарна. Бутылка в руке дополняла этот образ весьма кстати.
       Ее никто не остановил, ни о чем не спросил… Она была свободна и … кажется – счастлива.
Жуль, пролетевший слишком быстро навстречу ей, чтобы успеть сообразить, что это было, не узнал пациентку. Он скорее узнал свой плащ, но так, краем глаза смазав рукав, на котором пятно засохшей краски странным образом копировало профиль Жуля. И даже заметил бутылку в ее руке, и волна коньячного аромата, шлейфом тянувшаяся через весь коридор, накатила на него. Но слишком поздно. Эмма успела выйти в сад, когда Жуль только подходил к двери ее палаты.
 
       Сад цвел и благоухал. Толстые пегие голуби, похожие больше на домашних куриц, гуляли по узким тропинкам, склевывая всякую съедобную мелочь. Взъерошенный воробей громко чирикал на своем языке, не заботясь о переводе. Может, на своем, птичьем языке, он был косноязычен и сородичи не понимали его? Во всяком случае, никто не откликался и не спешил к нему в вишневый куст.
       Эмма остановилась, прислушываясь к его сумасшествию… поняла, что ничем не поможет и пошла к большому круглому фонтану в глубине сада. Брызги, летевшие от него, попадали на лицо, прибавляя еще слез.

- Это было, было, было! Афина, зачем ты вытащила меня из паралича? Мне было бы легче умереть в постели, а так… сейчас, здесь – все такое живое, радостное, а я такая старая, лысая…, Господи! Ты помнишь, какие у меня были волосы – черные шелковые, они так нравились тебе. Ах, Афина, почему мы не утонули тогда вместе, я не хочу умирать – так… Ты была права, жизнь- глупа. Умереть от старости – все равно, что умереть от обжорства. Жадные люди живут долго. Я была жадной. Мне нужна была ты, мне нужен был Сэм… Мы поженились, Афина, но он так никогда и не простил мне тебя, моя русалочка. Он начал пить, а я, я не смогла этому помешать. Где ты сейчас, моя Афина, как ты жила все эти годы? Я ничего о тебе не знаю, ни- че- го!
       -------
       
… Все…
- Она умерла?
- Да, кровоизлияние в мозг. Скоропостижно. Что ж, семьдесят три года, дай Бог, нам дожить до таких лет.
- Надо позвонить родным, сказать…
- К ней никто не приходил, документов при ней не было, в карте только имя и дата рождения: Афина, 30 мая 19.. года.
       -------

       Жуль нашел ее сидящей у фонтана. Накрапывал дождик. Пустая бутылка лежала в кармане плаща. Белая чайка пила воду с бортика фонтана, где образовалась лужица от брызг и дождя. Он подошел тихо и сел рядом.
- Сегодня утром я получил телеграмму, мама умерла. Ее уже похоронили неделю назад…
- Ах, Жуль.
- Она потеряла паспорт, случайно нашли ее дневник, узнали, что у нее есть сын…
- Вы жили не вместе7
- Нет, она так и не захотела переехать ко мне. Там было ее любимое море, а здесь – только я.
- Ты поедешь к ней?
- Да. Друзья прислали мне фотографию с ее могилы. Деревянный крест с именем и датами, я хочу поставить памятник, как ты думаешь, Эмма?
- Конечно, Жуль. А фотография у тебя с собой, можно мне посмотреть?
       Жуль достал карточку и протянул Эмме. Она прочитала имя…
- Твою маму звали Афина?
- Да, редкое имя, правда?
- У нее были зеленые глаза…
- Как море.
       Значит она так и не уехала домой, осталась там навсегда.
- Ты любил ее, Жуль?
- Да, Эмма, я любил ее. Я любил ее больше всего на свете.
- Спасибо.
- За что, Эмма?
- За твою любовь.
- Это же естественно.
- Да, конечно, это нормально. Любовь – естественна. Любовь – это единственное, что имеет смысл в этой жизни. Ты говорил что- то про ее дневник. Послушай, Жуль, может быть это покажется тебе странным, но не мог бы ты дать мне его почитать? Пожалуйста.
- Зачем тебе, Эмма?
- Не спрашивай меня, я ведь тоже скоро умру, Жуль, может быть,…это поможет мне, я боюсь.
- Ты не умрешь, Эмма.
- Нет, Жуль, я умру…
- Сегодня ты смогла встать, завтра тебе понадобится расческа, потом окажется, что никакого рака и не было… Так бывает!
- Бывает?
- О, да, Эмма, ты даже не представляешь себе, какие чудеса случаются у нас … здесь.
- Ты хотел сказать – в хосписе,
- Это обреченное слово, Эмма, я не хотел его произносить.
- Но это - хоспис!
- Пусть так, но чудеса исцеления, которым нет никакого научного объяснения, все- таки происходят.
- Я не верю в чудеса, Жуль.
- А я верю! Мне кажется, что скоро я увижу такое чудо. Им будешь ты, Эмма.
- Вот еще, выдумал. Мне уже так много лет, пусть лучше выздоравливают молодые, им нужнее, а мне то зачем?
- Не знаю, Эмма, наверное, я так хочу этого потому, что всегда относился к тебе как … к своей маме… Ты ведь не сердишься на меня?
- За что же, глупый ты мальчик, разве на любовь обижаются. А когда ты поедешь?
- Послезавтра.
- Жуль, возьми меня с собой!
- Но, Эмма…
- Я хочу на море, Жуль, я пойду с тобой … к ней, прошу тебя, умоляю.
- У тебя … там ничего не осталось?
- Что? Ах, нет, я кажется все выпила… Ты может думаешь, что я пьяна, что я брежу?
- Нет, но… как же я увезу тебя, ты справишься?
- О, да! У меня хватит сил на дорогу и я буду очень послушна, Жуль.
- Обещаешь?
- Клянусь.
- Хорошо, я подумаю. Но мы полетим самолетом, ты не боишься?
- Вот еще выдумал, да я с ума схожу по самолетам, я просто обожаю летать… самолетами.
- Ладно. А сейчас, пошли обедать, ты кажется заказывала морские гребешки?
- Я?!
- Не притворяйся, Эмма, твой каприз выполнен.
- Каприз…да, я самая не капризная женщина на белом свете.
- Ну да, я так и подумал. Если ты не возражаешь, я бы составил тебе компанию, еще никогда не пробовал ничего подобного.
- Напрашиваешься?
- Точно, напрашиваюсь !
- Тогда, Жуль, я приглашаю тебя на обед.
- Мне приготовить костюм?
- Не обязательно, просто сними этот белый халат, ты похож в нем на врача, а я не доверяю врачам.
- Но я и есть врач, Эмма.
- Да, ты врач, а я тяжелобольная – Дура…
- Мы, кажется, начинаем ссориться, а, Эмма? А как же твое пресловутое послушание?
- Молчу, молчу, у- мол- ка- юю !

       Дождь пошел сильнее, чайка обеспокоено подняла голову. Эмме, вдруг, показалось, что птица слушала их разговор и все поняла, каждое слово. Что она здесь делает ?
- Жуль, она подслушивала!
- Надеюсь, она не из болтливых.
- Это морская чайка, как ты думаешь, Жуль?
- Нет, Эмма, это обычная чайка, море слишком далеко отсюда.
- Ты же говорил, что веришь в чудеса.
- Они не так часты, Эмма.
- Тогда почему она не улетает?
- Может быть, ты понравилась ей.
- Или – ты.
- Или – я, но пока она не начала отвечать нам, я еще чувствую себя в здравом уме и между прочим, очень хочу… кушать.
- Ах, прости, Жуль. Пойдем скорее. Можно не отдавать тебе плащ пока, а то я надела его прямо на ночную рубашку.
- Так и быть, иди в моем плаще, но только достань, пожалуйста, бутылку из кармана, а то подумают, что мы здесь пьянствовали.
- Беспокоишься за свою репутацию ?
- И за твою тоже.
- Да уж, нам есть чем себя скомпрометировать.

       -------

       А, может, это не моя Афина…не ее Жуль? Просто совпадение? Да, да, я знаю, ничего не бывает просто так, никаких случайностей, все предопределено. Жуль сказал, что у него нет ни одной ее фотографии, что она не любила сниматься…для архива. Как же мне узнать, она это или нет? О, Боже, я совсем забыла про дневник… Я должна получить его прежде, чем Жуль узнает обо мне, если, конечно, это ее Жуль, если это моя Афина.
       
       Шезлонг заметно осел на бок. Чтобы не обременять Жуля, она упросила оставить ее здесь, у воды, пока он разбирается с делами.
- Эй, ты помнишь меня? Помнишь? Волны укачивали сами себя, подбираясь все ближе… Но о чем они думали, Эмма не разгадала.
- А я помню тебя. Я помню Все!
       Холодные медленные пальцы Эммы поплыли в воздухе… Она улыбалась и слепящему солнцу, и соленым брызгам. Быстрые белые чайки, не стареющие чайки, сцеловывали ажурную пену с волн.
       
       Колючая соломенная шляпа была слишком велика, даже поверх платка, на котором настоял Жуль, даже сквозь платок неприятно коловшая затылок. Гладкие яркие камушки привлекли ее внимание, она потянулась к ним и упала… Кто- то подхватил ее на руки.

       --------
       - Сэм! Мне приснилось, что я умерла
- Пойдем в тень, Эммочка, а то я сейчас тоже умру.

       Берег был таким же, каким она оставила его до… сна. Сна?! Сэм сидел справа от нее и доедал черешню. Она провела ладонью по голове, быстро отдернув руку, обжегшись о жаркие волосы.
Посмотрела на ладонь, подула, медленно положила ее на свое колено… Не было паралича, не было старого немощного тела, не было Афины…
       А если все это еще только будет, подумала она. Нет, нет, это был сон, просто сон и все.

- Эмма, о чем ты думаешь, дорогая? Пока ты спала, я съел всю черешню, ты не обидишься на меня за это? Мне было так скучно одному, что…
- Я хочу домой, Сэм.
- Пошли.
       Они быстро собрались и уже шли по лабиринту тлеющих вокруг тел, как вдруг, Эмма, поддавшись какому – то неосознанному порыву, остановилась и повернула назад.
- Эмма, ты что передумала? Мы остаемся…догорать!
- Я сейчас, Сэм, только возьму немного камушков…
- Камушков?! Ты, что шутишь, Эмма, зачем они тебе, наконец, можно и завтра их собрать…
       
       Она не слушала и не слышала его. Присела у самой кромки, подставила пальцы пене, стала выбирать камушки. Один прекраснее другого, уже набралась полная горсть, а взгляд выхватывал все новые формы и цвета. Она не могла остановиться. Желтые, бардовые, полосатые, голубые, оранжевые… Море забавлялось ее восторгом и не хотело отпускать.
       Вдруг, ее руки наткнулись на маленькие, детские, такие же полные драгоценностей, горсточки.
Эмма посмотрела на малыша, которому было лет пять- шесть, на его камушки, на свои…и ей стало смешно и неловко за себя. А мальчик улыбнулся ей и протянул свое богатство- целый мир…
- Возьми, я еще наберу, хочешь? Он заговорил первым.
- Жуль, Жуу-уль! Иди ко мне, не приставай к девушке.
- Это моя мама. Он просто переливался на солнышке, улыбаясь всему вокруг. – А где твоя мама?
- Моя? Эмма растерялась и только улыбнулась в ответ.
- Жуль! Подойди ко мне.
- Иди, тебя зовут.
       Мальчик никуда не спешил. Он играл в свою игру и не замечал странный вокруг, взрослый мир.
- Извините, он, наверное, вам мешает?
- Нет- нет, что вы, нисколечко!

       Напротив Эммы стояла загорелая изящная женщина. Лицо было незнакомым, но голос…
- Простите, мы не знакомы с вами?
- Нет, я никогда раньше вас не видела. Вы собираете камушки?
       Эмма очень смутилась, но отпираться было глупо. Сквозь пальцы просвечивали еще мокрые, блестящие от воды – камушки.
- Не знаю, кажется, да.
       Женщина улыбнулась. Ее улыбка точно копировала улыбку малыша.
- Меня зовут Афина, а вас?
       Это была Афина! Ее Афина… И она была – жива …!!!
- Вы видели ночное море? Мы могли бы поплавать вместе. У нас темнеет рано, а в восемь часов пляж уже закрывают, но я знаю одну лазейку…

- Я приду. Эмма уже все для себя решила…