ТДЖ. Гл. 14. Смерть Аси

Смотри сначала главу "Ася и Митя
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Висло-Одерская операция развивалась успешно. Войска входили в прорыв, из глубины подтягивались вторые эшелоны.
По обочинам вместе с войсками на запад двигались освобожденные из гитлеровских лагерей французы, итальянцы, голландцы, бельгийцы, датчане, чехи, поляки.
Навстречу войскам тек ручеек немцев -- стариков, женщин, детей. Напуганные выступлениями Геббельса, они покинули свои города и села, пытались уйти от Красной Армии, но не успели -- наступление развивалось быстрее. Теперь они возвращались к своим жилищам.
Два этих встречных потока мешали движению войск. Если немцы шли понурые, напуганные и редко кто из них осмеливался подходить к русским, то освобожденные иностранцы буквально преграждали путь нашим войскам: каждому хотелось пожать освободителям руки, обнять.
Многие подходили, чтобы попросить кусок хлеба, какой-нибудь еды, курева. Воины в защитных фуфайках, шинелях, сидящие на танках, на грузовиках, на повозках, делились с заключенными всем, что было в их вещевых мешках.
Солдаты получили махорку, им осточертели легкие трофейные сигареты, и все нещадно дымили.
Гвардейский артиллерийский полк остановился на короткий привал.
Командир полка, молодой красивый подполковник в ладно скроенной длиннополой шинели, вышел из «виллиса», чтобы размять ноги. Его тотчас же обступили освобожденные.
-- Франсе! Франсе... -- говорили одни, представляясь.
-- Итальяно...
-- Мы -- чехи!..
-- Мы -- поляцы... Мы можем уж до дому ходжичь?
На лице офицера улыбка. Подполковнику нравится, что к нему, как к представителю высшей власти, здесь обращаются все эти иностранцы.
-- Ну-ка, Иван, дай-ка, что у нас есть, Европе... Вишь, худые какие... Изголодались...
Водитель подает подполковнику плитки трофейного шоколада, сигареты, американскую мясную тушенку в банках, хлеб...
-- Навались, ребята, кто смелый. Берите...
-- Пан офицер, мы можем уж до дому ходжичь? -- снова пристает к нему поляк в полосатой куртке.
-- Можете ходжичь.
-- Або мы не маем папиру...
-- Папиру не треба... Скажите, подполковник Кирпота разрешил...
В это время Кирпота увидел остановившийся «виллис», а в нем члена Военного совета армии генерал-майора Щаренского.
-- Что у вас тут, подполковник, пресс-конференция?
-- Похоже, товарищ генерал... Командир 135-го артиллерийского ордена Александра Невского полка гвардии подполковник Кирпота, -- представился офицер.
-- И что же они хотят от вас? -- спросил генерал.
-- Да вот спрашивают, можно ли им по домам идти...
-- Ну, а вы что им отвечаете?
-- Говорю, идите... Для того мы Европу освобождаем, чтобы все по домам шли. Верно понимаю настоящий момент, товарищ генерал? -- спросил подполковник.
-- В принципе верно, -- сказал член Военного совета и улыбнулся. -- Поехали, -- обратился он к водителю.
Генеральский «виллис» тронулся с места, быстро набрал скорость. Машину члена Военного совета узнавали, давали дорогу.
«И вот в такое время мне приходится покидать свою армию»,-- с грустью думал Щаренский.
Два дня назад генерал-майор получил приказ в субботу вылететь в Москву. О причинах вызова ничего не говорилось. Можно было только предполагать: за новым назначением... Редко кого из высшего командного состава срывали с места в разгар наступления. Командующий, видно, знал, зачем Щаренского вызвала Москва, но помалкивал. Сказал только:
-- Ну, чего ты ворчишь? Зря вызывать не будут. Командующий пытался отстоять члена Военного совета.
Сработались они с Михаилом Осиповичем. Хотелось вместе кончить войну, но генерал-лейтенант Шатлыгин, ведающий кадрами в ГлавПУРе, сослался на решение Государственного Комитета Обороны. Тут уж ничего поделать было нельзя...

* * *
В субботу Щаренский был уже в Москве. Прямо с аэродрома он поехал на улицу Фрунзе.
За годы войны ему только раз посчастливилось побывать в Москве. Было это в сорок втором году. Москва была полуопустевшей. Безлюдная Красная площадь и Мавзолей Ленина, обложенный мешками с песком...
Москва сорок пятого года радовала. Во всем еще чувствовалось, что идет жестокая кровопролитная война, но уже отчетливо проступала Победа, ее приметы... Прежде всего это выражалось в настроении людей, было написано на их лицах.
Шатлыгин встретил Щаренского как старого друга, хотя коротко они вроде и не были знакомы. В ту еще встречу они долго говорили о Михаиле Путивцеве, известие о его гибели горячо приняли к сердцу. Это и сблизило их.
Генерал-лейтенант Шатлыгин поинтересовался, как идут дела на фронте, хотя сам был осведомлен. Но, видно, ему хотелось живых впечатлений. Потом разговор пошел по существу вопроса, ради которого Щаренского вызвали в Москву.
-- Принято решение, Михаил Осипович, вернуть пограничников из армии и поручить им то, что положено: закрыть границы.... В тылу наших войск на территории Польши действуют банды националистов, бандеровцев. Они свободно переходят к нам и чинят уже на нашей территории бесчинства. Надо положить этому конец. Когда пограничники закроют границу, положение сразу изменится к лучшему. Есть решение назначить вас начальником Политуправления погранвойск.
-- Ясно, Валерий Валентинович... Откровенно говоря, жаль расставаться с армией. Привык я, и прежде всего к людям привык, но что поделаешь... Не в первый раз. А границу действительно закрывать пора...
-- Ну, и отлично... И вот еще что... Рад видеть вас в здравии. Но не мешало бы показаться врачам? Что-то все-таки у вас ведь было?..
-- Очевидно, было... Да не то, что думали... Иначе я давно бы умер...
-- Ну, а теперь вы болей не чувствуете?
-- Нет. В первое время болело, а потом как-то все исчезло...
-- Я знаю одного человека. У него был туберкулез в запущенной форме, легкие в кавернах. А тут началась война. И он попросился у меня на фронт. Врачи, конечно, категорически против... Вот он и пришел ко мне... «Не хочу подыхать на больничной койке!.. На фронте, может, хоть одного фашиста убью...» И так горячо просил, что не выдержал я. Подписал назначение... А полгода назад он ко мне приходил после рентгена... «Вы с чем к нам пожаловали, молодой человек?..» -- спросили его врачи. «Да ни с чем!» -- обрадовался парень. Вот какие истории бывают...
-- Похоже, и моя история такая, -- сказал Щаренский.
В последующие дни Михаил Осипович прошел тщательное медицинское обследование.
Нельзя сказать, что Щаренский шел к врачам с легким сердцем. Вот, казалось бы, на фронте смерть тоже рядом была, каждую минуту могли убить... А все-таки есть разница: быть убитым на фронте или умереть от страшной болезни... Но в конечном итоге... В конечном итоге все равно -- земля! Однако верно говорят: «Не надо бояться смерти. Когда я есть, ее нету... когда она есть, меня нету». На фронте, пока жив, пока воюешь, смерти нет, а когда она приходит внезапно, тебя уже нет... С болезнью все по-другому...
Обследование Щаренский проходил в той же клинике, что и до войны. И вот уже на руках медицинское свидетельство, где черным по белому написано: «Практически здоров».
Через два дня Щаренский выехал во Львов.
Львов по сравнению с другими городами, через которые пришлось пройти Михаилу Осиповичу, не сильно был разрушен. Во всяком случае, Щаренский без труда нашел дом, где он жил перед войной.
Соседи тотчас же его узнали, спросили про Асю...
Все ему здесь напоминало об Асе -- люди, дом, их комнаты, близкая роща...
Почти три года минуло, как она умерла, но вся его короткая и счастливая жизнь с ней была в памяти, как раскаленные угли. Много смертей повидал он на фронте, сам нередко бывал на волоске от гибели, но смириться со смертью Аси никак не мог.
На фронте, в горячке боев, в бесконечной текучке разных дел, в короткие солдатские ночи, эти угли в его памяти как бы чуть притухали. Но вот он вернулся в старый дом, и ветер воспоминаний подул с новой силой и разжег их.
Ася была единственной для него и останется навсегда… Много раз Щаренский пытался убедить себя в том, что он сделал все, чтобы спасти жену, но при воспоминании о ней тупая, ноющая боль как бы заполняла его всего.
Уже когда Ленинград был окружен, он попросил одного знакомого летчика, который летел в Ленинград, вывезти Асю.
Летчик вернулся и передал ему короткую записку:
«Не могу оставить отца и мать... Не простила бы себе этого никогда. Знаю, ты поймешь меня...»
Он понял ее. Даже был горд ее поступком... Но тогда он не думал, что не увидит ее больше.
Когда от Аси перестали приходить письма, он пытался себя успокоить. Шла война. Письма могли затеряться... Надо ждать. Но вот ее молчание стало уже зловещим... Тогда он полетел в Ленинград сам... Попросил у начпрода паек за месяц вперед... Но Асю в живых уже не застал... Даже могилы ее не нашел... Узнал только, что она лежит на Пискаревском кладбище...
Соседка по дому, которая от голода не поднималась с постели, сказала, что Ася угасла, как свечка... Она никогда ни на что не жаловалась. Только худела и худела... Стала уже, как былиночка...»
Ася не вела никаких дневников, от нее не осталось никаких записей... Только в блокноте он нашел стихи, которые при жизни она ему никогда не читала.
Что ты шепчешь? Кто услышит?
Жизнь грустна. Грустнее смерть.
На мосту пустом колышет
Ветер сломанную жердь...
Как ей было, наверно, одиноко, страшно, когда она слабеющей рукой писала эти строки в свою тетрадь...
Он не хотел оставаться один в пустой и холодной квартире, где каждая вещь кричала, била в виски: Ася! Ася!.. Пошел к соседке, и та стала рассказывать ему про свою жизнь: «Я молю бога; чтобы смерть пришла ко мне и взяла вместе с детьми... Я боюсь, если меня убьют на улице, дети будут плакать, кричать: «Мама, мама!..» И никто им не отзовется, никто не поможет... И они тоже умрут в холодной комнате... Этот воображаемый плач сводит меня с ума. Моя маленькая Ниночка от голода плачет по ночам... Чтобы она уснула, я даю ей сосать мою кровь... Проколю руку выше локтя, приложу ее губки к этому месту... Она сосет, сосет и затихнет...»
Дальше Щаренский слушать не мог... Он оставил соседке все продукты. Потом с оказией прислал еще... Теперь эта женщина и две ее дочери считают его своим спасителем... Возможно, их он спас... А Асю спасти не сумел...

* * *
На другой день он приступил к исполнению своих новых обязанностей. Во время поездки в Перемышль Щаренский осмотрел помещение, где располагался перед войной штаб погранотряда. Потом вышел на берег реки Сан. На берегу этой реки начиналась для него война. И сейчас еще земля хранила следы тяжелых боев, которые пограничники вели на этой земле в далеком теперь уже сорок первом.
По предварительному соглашению с Временным польским правительством Перемышль и прилегающий к нему район отходили к новой Польше. Здесь уже везде наводили порядок поляки...
Один из них подошел к нему:.
-- Может, пану командиру бендже нужен тен папир?
Среди бумаг, завернутых в тряпку, было четыре красноармейских книжки, командирское удостоверение и конверт. Буквы на конверте уже расплылись от времени, от влаги, но разобрать можно было: «Нас здесь было пятеро: лейтенант Мазуров, старшина Чибисов, младшие командиры Петров, Дудка и рядовой Новиченко... Бой ведем третьи сутки. Погибли уже Новичеико, Чибисов, Дудка. Умер от ран Петров. Я остался в живых один... Патроны кончаются. Прощай, Родина!..»
На конверте можно было разобрать адрес полевой почты, но фамилию, кому адресовано письмо, разобрать Щаренский не сумел. Зато довольно четко можно было прочитать обратный адрес -- это был ленинградский адрес Аси.
На другой стороне конверта было написано несколько стихотворных строк:
А третий любил королеву.
Он молча пошел умирать,
Не мог он ни ласке, ни гневу
Любимое имя предать.
Кто любит свою королеву,
Тот молча идет умирать...
Михаил Осипович держал этот листок в руке, и пальцы его дрожали.

".