Водяница

Раскинул рассвет руки – лучи, показал макушку солнца, разгоняя тени, сгустившиеся за ночь. Заиграло море зеленью вод, приветливо зашумело, облизало берег солеными волнами, выталкивая незваного гостя.
 Русалка уставилась на очередного поклонника, плавно раскачивающегося на волнах. Подплыла поближе с подветренной стороны. Утопленник в воде оказался недавно, ещё не успел, как следует распухнуть. Неужто, они думают, что её интересуют синюшные мертвецы, толстые, да с языком наружу? Водяница не знала так же, почему их интересует она, моря дщерь.
 Хлопнув по воде чешуйчатым хвостом, нырнула в глубину, дельфином подплыла к берегу. Остывший за ночь песок не успел ещё пропитаться солнечным теплом, косыми лучами, холодно принял белёсое тело, прилипая к чешуйчатому хвосту, заставляя вновь окунуться в воду. Но водяница не обратила внимания на неприветливую сушу, не её дом родной, чужая она.
 Проползла на руках от тянувшегося к ней моря, желавшего забрать в своё лоно, тяжко перевернулась и оказалась на жёсткой траве, колющей острыми концами. Водяница погладила спутавшиеся прядки примятой ею муравы:
-Не серчай на меня, уйду скоро.
 В последний раз волна отчаянно рухнула на берег, брызгами всё же достав до белой руки, если уж не вернуть, так попрощаться.
 Русалка улыбнулась засиявшему алмазами морю. Светило подняло свой круглый бок над горизонтом, а в воде братом – близнецом поднялось такое же, вынырнув из морских чертогов.
 Разбился хвост надвое, исчез плавник, в ступни превратившись. Поднялась водяница, неумело ступила снежными ножками шаг, да, оступившись, упала, коленями уткнувшись в траву. Редко приходилось дочери усатого Морского царя из чертогов уходить, не то, что на берег ступать.
 Берег извивающейся змеёй пролегал, открывая проходящим кораблям свою безлюдную землю, да лес дремучий, страшный. Но русалка знала, деревья вскоре расступятся, откроют высокий забор, и схоронённый двор, и большую избу. Она уже чувствовала запах печного дыма, сладкой каши, слышала стук деревянных ложек. Но её дорога не направлялась к людскому жилью, там боятся водяниц, подумают, что по душу пришла, или, того хуже, схватят, да продадут воеводе, чей корабль под полосатым парусом ходит, привяжут её к носу, да будут пугать Морского хозяина смертью любимой дочери. Придётся ему подчиняться смертному на щепке. Не бывать этому! От гнева встала водяница на ноги, пошла, режа ноги травой, коля иголками лесными.
 Расступались деревья перед силой чародейской – на опушке стоял дом каменный, черепичной крышей покрытый. А в бадье во дворе умывался молодой чаровник, неклюдом прозванный, фыркая и мотая головой, будто конь.
 Водяница сделала последний шаг, пыталась дышать, широко открывая рот, словно рыба на суше. Покачнулась, упала бы, если б не смилостивившаяся рябина, подставила ветки, подхватила чужую здесь дщерь моря.
 А ведун почувствовал гостью, кинулся к ней взял на руки белое тело, накрыл губами рот задыхающейся и вдохнул лёгкие в грудь русалки.
-До полудни продержишься, но в море будь раньше, иначе задохнёшься, - сказал он, отнеся её в дом. Камень сохранял приятную для дочери морской прохладу.
 Чудодей, не торопясь выслушивать беду русалки, поставил на стол плошку с дымящейся гречкой, сдобрил маслом, положил рядом ложку.
 Водяница не знала, что считалось зажиточным в деревнях, видела только, что дома у простых людей – деревянные, а в избу ей ходу не было.
 Мужчина взял ложку, начал молчаливо есть, словно и не сидела перед ним русалка, недавно вышедшая из пучин родного моря. Она прилегла на ложе, на которую усадил её чародей, склонила голову, шёлковые малахитовые волосы легли мокрой волной. Лежать для дщери моря было легче, в воде её тонкое тело почти ничего не весило, на неприветливой суше оно стало тяжелей и неповоротливей.
 Человек доел, облизав ложку, положил её донышком вверх и только тогда заговорил:
-Что привело тебя, дева морская?
-Вчера утопленник на волнах качался с верёвкой о камни обрезанной. Минувшей ночью Морскому хозяину, отцу – батюшке, вновь подарок кинули, да не люб ему сей дар, говорит, если на утро повторится, осерчает, гнев его штормом обрушится, - молвила она, подолгу с непривычки вбирая воздух, чувствуя, как расширяется подаренный на время орган.
 Ведун призадумался, сдвинул соболиные брови. Ему не важен был гнев хозяина Морского, его волновал неведомый тать, завёдшийся в лесах. Не человек, не дух, не бес, неуловимой тенью скользивший между вековыми стволами, убийца и вор, отнимал жизни, не отдавая ни верхней, ни нижней черте. Жуткий вой раздавался ночами темными, пугая чад в деревне, ухудшая добробыт людской, да посылая болезни на худобу. Думал доселе чудодей, что кто-то из деревни на себя порчу накликал, ан нет, нечистью пахнет.
-Ступай себе в море синее, сам разберусь, - вспомнил про русалку ведун, махнул рукой на дверь. Водяница удивилась – ишь, нашёлся, дочь хозяина Морского выгонять, но поднялась, вышла к лесу дремучему.

 Мальчишки, два брата лет десять - двенадцать, оба загорелые, белёсые волосы шапкой, да голубые глазёнки, играли в кметей. Каждый притащил вырезанный дядюшкой меч деревянный, уже с трещинами. Сбежали, шкодники, от работы в лес.
 Каждый малец мечтает вырасти воином, и эта мечта их не оставляет, даже когда появится над губой и на подбородке первый пух. Но обзаведутся жёнами да детками и отрежут им крылья житейские заботы.
       Пришёл день, зашумело лето листьями осин, что от лёгкого ветерка начинали переговариваться загадочным, непонятным человеческому слуху шёпотом. Заливисто запели птицы, кропотливо застучал дятел, тяжело прожужжал шмель, садясь на цветок и сразу брезгливо взлетая. Водянице пристало слушать тишину морской глубины или свинцовые волны в шторм, лесное разнообразие обрушилось на деву морскую, заставляя останавливаться и прислушиваться к птичьей трели или далёкому мычанию коровы в хлеву.
 Непривычны русалки цвета баские, режут синие, бездонные, словно глубина морская, глаза. В подводных чертогах отца – батюшки всё мёрклое, бледное, не яркое, зеленой водорослей приукрашенное, блеклыми косыми лучами пронизанное, холодное и не живое. И корабли потопленные, с мертвецами рыбами да раками нутром выеденным. На глубине сонное царство, а на суше – красочное, весёлое.
-Останусь здесь, – тихо прошептала, испугавшись смысла, водяница. Замерла и произнесла вновь, уже не боясь, а словно пробуя на вкус, медленно:
-Останусь…
 И впервые засмеялась, заиграл на белых щеках лёгкий румянец:
-Останусь здесь!
 Закружилась среди высоких могущественных деревьев, голову запрокинув, взгляд в небо синее устремив, и побежала, будто лань дикая.
 А мальчишки, услышав шум ветвей и прошлогодних листьев, переглянулись и под кусты кинулись. Пронеслась мимо них смеющаяся водяница духом лесным, оленёнком пугливым, забыв про наказ чародея.

 Мальцы, усмотрев эдакое чудо, побежали домой, родне рассказывать. Конечно, каждый получил по затрещине за непослушание и басни рассказанные, но отец их переглянулся настороженно с братом.
 Старший из неженатых сыновей, незаметно от сердитого батьки взял невод из клетей, да пошёл в лес, по тропе, откуда меньшие прибежали.
 А море зашумело, взволновалось, погнало белые барашки на гребнях, песок заливая, до травы дотягиваясь, на стволы деревьев белыми слезами брызгая. Не отозвался молчаливый лес на просьбу вернуть дочь морскую, зашумел только гневно, мол, твоё это дитя безглуздое, неразумное.
 Нахмурился Морской царь кустистыми тучами, выдохнул волны седые да ревучие, вскипело море, гневом забурлило. Потемнели и тучи, воды небесные, стадом подлетели и к лесу непокорному, и к человеческой деревне, лбом упёрлись в возвышающиеся горы.

 Ведун после ухода водяницы пошёл к морю – утопленнику дать последний покой. Негоже душе вокруг тела своего неприкаянного ни одной из стихий виться и волноваться.
 Труп волны брезгливо выбросили на песок под ноги ведуну. На суше умер, так на суше и хороните. Нежная пена, влекомая хрустальной водой, дотронулась босых ног чудодея, осторожно приветствуя и извиняясь. Мужчина поклонился, присел на корточки, разглядывая мёртвого. Ни ран, ни порезов, только кровоподтеки на коленях, видимо, бежал да спотыкался. Море настойчиво гудело – не в моих водах долго жить приказал, убери.

 Ведун знал парня, Добрыней звали, братучадо старейшине, приходил к нему за зельем целебным молодухе своей от хвори. Оттащил от успокоившихся вод, пошёл в деревню слово молвить о мрачной находке.
 Брехливый пёс, лающий на любого встречного – поперечного, только лапой накрылся, почуяв запах силы чародейской. Но и чудодей во двор не зашёл, не нарушил границы, подозвал мальчонку, что русалку видел, попросил, чтоб отец вышел.
 Старейшина споро появился в воротах, потом чинно зашагал. Русая борода спускалась завитками до груди, серые глаза подслеповато обеспокоено щурились, как когда впервые пришёл ведун, так и не ступивший за ворота.
-Здоровья… - начал старейшина, но чудодей молчаливо дёрнул рукой, и рот захлопнулся сам собой.
-Где Добрыня?
-В лес ушёл охотиться, а тебе почто, колдун?
-Так иди к морю, посмотри, до чего ныне ночные прогулки доводят.
 Округлились глаза у старейшины, схватил себя за сердце, побежал во двор. А ведуна и след простыл.
 Хмуро задул ветер то утихая, то завывая волком – одинцом. Беспокойно зашумели осины, ведуна подгоняя. Спряталось светило за тучами, похолодел воздух. И смолчало всё…
 Человек замер. Не было ничего необычного в том, что природа шептала ему и оберегала его. Хлесткие ветви не стегали загорелую кожу до крови, как некогда «привечали» русалку, лишь бережно, боязно, как бы не осерчал, дотрагивались клейкими молодыми листочками. Трава шёлковыми лепестками стелилась под ноги, а леший распрямлял тропинки для гостя дорогого.
 Ведун вздохнул, и в тон ему важно квакнула лягушка.
 Первая капля сорвалась с потемневшего неба и упала в траву. Покапали слёзы, ударяясь о молодую листву, зашумел тихо дождь, предупреждая недогадливых, мол, прячься, зверьё лесное, брат мой идёт – ливень.
 Столкнулись две тучи, будто быки рогами, полетела вниз ломаная молния, загрохотал мощный гром – ударил трезубцем своим Хозяин морей, и обрушилась на землю стена дождя, размывавшего берега, заставлявшего ручей выползать из своего ложа.
 Сын – то старейшины ухмыльнулся дико, хоть и холодили ему шиворот капли дождя, пригнувшись, побежал лисой голодной, хитрой.

 А квакушка покачала головой и, последний раз протяжно квакнув, будто сетуя, скрылась в траве и была такова.
 Рубашка ведуна враз намокла, складками повисла, облепляя худое жилистое тело. Лягушка дорогу подсказала, успеть не успеет до обращения, но хотя бы отцу вернёт блудливое дитя.

 Водяница прятаться в лесу от слёз дождя не умела, побежала только, надеясь, что ножки её понесут быстрее, чем тучи – ветер. Но ливень настиг её, схватил в свои холодные прозрачные сети – и подогнулись белые ноги, обрастать серебристой чешуёй стали. Испугалась русалка наказания отцовского, не доберётся она до моря, пока лес не обсохнет, остаётся лишь ползти на руках, телом извиваясь, а травы лесные будут резать его ножами зелёными, и ветви корявыми пальцами рвать волосы цвета морской малахитовой глубины.
 Это был первый её страх.

 Расступились ветви, пропуская молодого охотника, лазливо улыбавшегося, почудилось русалке в этой улыбке сытость страшного зверя. А в руках у него сетью паутинной в каплях дождя сверкал невод.
 Подошёл юнец, улыбка его в злобную гримасу исказилась, схватил водяницу за длинные косы, намотал на руку, больно дёрнув:
-Ты, ведьма морская, брата моего потопила?!
 Русалка закрыла руками лицо бледное, хотела дёрнуться, да клок волос в руке молодого охальника остановил.
-Что ж ты выползла, змея подколодная, на сушу-то? Насмехаться над роднёй утопленника?
-Не я… - взмолилась водяница, хвост поджимая – не встать, не убежать от злодея. Не поможет ни батюшка силой морской, ни негостеприимная суша, ни высоченные деревья укором возвышающиеся над головой, лишь ливень горько плакал, наказывая непослушную, прося вернуться домой.
-Зря я невод брал, за волосы притащу, - прошипел сын старейшины. А после расправы и сватов позовёт к приглянувшейся девице, может, склонит голову, за него пойдёт.
-Никуда ты её не потащишь, - тихо прозвучал холодный голос в шуме дождя да ветра белогривого, деревья к земле клонившего, услышали его и вздрогнувший охотник, и водяница.
 Юнец отпустил косы русалочьи, обернулся, сжав кулаки:
-Да ты, колдун, небось, за помощницей воротился?
 Открыл рот ещё что-то сказать, да осёкся, в глаза ведуна взглянувши.
 Говорят люди, посмотришь в глаза оборотня бешенного, оторопь берёт, резвы ножки подгибаются, в ведьмины – с ума сходишь, наяву бредить начнёшь.
 Молодой охотник же попятился, боясь спиною обернуться, да припустил, и деревья сбрасывали ему вдогонку тяжёлые капли.
 Ведун молча - а что говорить, девица она и есть девица- поднял на руках ослабевшую от переживаний маленькую водяницу, прижавшемуся к нему, будто дитё. И дождь приутих, замолчал доселе бушевавший ветер.
 Всю дорогу до моря чудодей думал, тело русалочье тёплое, как человеческое, иль всё-таки нет? Утром холодны были её руки, может, и светило пригрело…
 А на руках согревала ему грудь спящая водяница.

 Как только ушла в лоно морское русалка, так рассеялись тучи, весело заиграли росинки жемчужинами в радостных летних лучах. Запели птицы, застрекотали кузнечики, лес наполнился разнообразными звуками жизни. Умыл дождь землю, засветилась она влажной чистотой.
 День ведуну больше не мог принести пользы, твари нечистые редко выходят из своих убежищ посередь дня, перед светлым ликом солнца. Разве что побродить по песчаному берегу, найти второго утопленника.
 Волны благодарно бросились навстречу, обдали солёными брызгами, по колено смочив штаны. Мужчина подошёл ближе, так что бы ступни оставались и при отливе в воде. Тепло сменилось приятным холодком. Волна вильнула в левую сторону, принося с собой добротный лапоть. Ведун поднял его и пошёл налево.
 Под самым горизонтом тянулась вечно синяя полоса, и не разобрать, не разглядеть, а бушуют ли там волны? Далее вырастали покатые васильковые гребни, ныряя и вновь появляясь, светясь и переливаясь мокрыми боками. И бегут они конями белогривыми до самой земли, устав за время пути, и поэтому не имеют сил забраться на крутой склон, возвышающейся над небольшой полосой песчаного берега.
 Но сейчас море не могло достать и до половины отданной ему земли, и на песке виднелись следы, тщательно обходимые и сохраняемые водой. Вели они из моря в лес, весело шумящий, правая нога была босая, левая же – обутая.
 Невеселой будет ночь, опасной.

 Вечер накрыл море, человеческую деревню и лес постепенно, сгущая загадочные сумерки, заговорил трещотками сверчков, удивлённым уханьем совы. Зверьё попряталось в свои берлоги, логова и дупла, замолчал лес, лишь одиноко гулял среди стволов уставший, тихий ветер. Ночь же, будто хищный ястреб, налетела, закрыла непроглядным звёздным покрывалом.
 Когда светило уходит под воду на покой, и весёлые лучи больше не щекочут землю, даже яркие цвета становятся серыми, неприглядными. Но от этого ночь не делается скучной, некрасивой, ведь краски уступают застенчивому лунному свету, далёкому сиянию звёзд и шустрым огонькам светлячков.
 Ведун лежал, смотря в черное бездонное небо, закинув за голову руки. В глазах его отражались отблески сверкающих ограненными алмазами звёзд. Старая ель приютила его под сенью пушистых, но жёстких иголками лап, не закрывая от лишних глаз, но создавая кров над головой. Опавшие коричневые иглы впивались в спину, не давая заснуть, но чудодею только этого и надо было.
 Дым погребального костра не унёс шаловливый ветер, тот осел в лесу напоминанием, вот, какое зло среди твоих деревьев, кустов да трав деется! Лес надменно и печально молчал, не шевельнётся листочек, не шелохнётся травинка.
 Грудь человека вздымалась и опадала, словно он спал, только открытые глаза всё смотрели ввысь, будто ища там ответ на вечный вопрос. Но небо тоже безмолвствовало то ли заинтересованное – что там внизу делается? То ли просто усталое, загадочно мигавшее звёздами.
 Шум, испуганный крик ломающихся ветвей, шорох возмущённой разбуженной травы.
 Ведун метнулся в ту сторону с такой быстротой, будто за летящей стрелой гнался. И догнал бы, шальную.
 Сквозь кусты, проламывая себе дорогу, важно переваливаясь, шёл синюшный утопленник, немного потолстевший за позапрошлую ночь, проведённую в море, распространяя вокруг себя дурной запах разложения. Чудодей, не поморщившись, подошёл ближе, обходя сзади и вытаскивая из набедренных ножен, сверкнувший серебром кинжал. Ходяка не отправит за черту, но пригвоздит к земле или к дереву да присмирит, пока божественное око не осветит нечисто ожившее тело.
 Хорошо сделала своё дело нечистая сила! Ум – разум забрала, зато лютый голод приставила и чутьё собачье подарила! Обернулся труп ходячий, глаза слепые совсем в другую сторону смотрят, но идёт прямиком к ощерившемуся кинжалом ведуну. Сила ходяка не измеряется более размерами мышц, что кость выдержит, то сломает, сомнёт, а что нет, например, железо калёное, то сама раскрошится. Поэтому не считается трусостью от мертвяка ходячего бежать без оглядки, спиной повернувшись, без острого оружия из металла не справится, лишь зазря с жизнью расстанешься.
 Ведун попятился, сохраняя расстояние, поменял направление своих шагов, уводя ходяка от деревни, от тёплой живой крови и свежего человеческого мяса. Мертвяк послушно зашагал за ним, к морю.
 Но до сонной тёмной воды они так и не дошли, когда охотник и жертва поменялись местами, кинжал полетел, лезвие хищно блеснуло, и вонзилось прямо в грудь. Мёртвый продолжал идти к удивлению ведуна, но человек не побежал, оглянулся мельком, и со вздохом решил, что придётся ему всю ночь дразнить мертвяка, на себя отвлекая.
 Человек понимал, что шататься столько времени по лесу, не евши, не спавши, он просто не в силах. Поэтому пока они есть, мужчина подпрыгнул, ухватился за толстую ветвь и, ногами перебирая по стволу, ловко запрыгнул. Ходяк задрал голову – запах сладкой жизни доносился сверху. Больше он ничего не успел сделать, правая нога ведуна выбила кинжал, разворотивший грудную клетку, а сам чудодей кувырком полетел вслед за блестящим лезвием.
 Теперь надо попасть в шею, больше промаха человек себе не простит, потому что, скорее всего, либо он расстанется с жизнью, либо с какой-нибудь важной конечностью тела.
 Пришлось рисковать - удар ногой, да такой, что мертвяк отлетел к дереву, послышался хруст, чудодей с надеждой подумал, что это переломилась хребтина, а не ствол, и кинжал вновь пропел в полёте, попав точнёхонько в кадык, брызнула запёкшаяся кровь.
 Дерево на удачу оказалось хитрой осиной, она мягко оплела тонкими веточками, дёргавшегося ходяка, и обманно – дружеское было это объятие! Пошевелиться трудно, не то, что вырваться!
 Ведун устало лёг в густую траву, подложил руку за щеку и заснул, будто бы не стоит рядом мёртвяк, ветками оплетённый, а друг дражайший подле, оберегает сон.

 Кончится ночь, заиграет на небе румяными щёчками светило, озарит радостью утренней заспанный лес, легонько постучится в хлев, пробуждая красивого ярко-красного, будто пламя в печи, петуха. А тот уж разбудит голосистым пением домочадцев, поможет солнышку. Лучи лёгкими стрелами вонзятся в толщу воды, сбавят быстроту полёта, но всё же мазнут по бледному лицу спящей водяницы, и вновь назола по жизни наверху, на суше, заставит её бездельно метаться среди тёмных стен отцовских чертогов.
 А, может, и не всё проплакали седые тучи, ещё вернутся до рассвета, загородят просыпающееся светило, умоют, и будут тихо и печально проливать горькие слёзы.
 
 Утро выдалось пасмурное, бирюзу неба спрятало светло – пепельное полотно туманных облаков. Не крапал мелкий дождик, и ветер гулял по морским просторам, теребя белую гриву волн, иногда игриво проходился по макушкам деревьев, и они возмущённо шумели кроной. То ли сверху слышалось, то ли взаправду гнали: кыш, кышш… ш-ш…
 Старейшина вышел на порог, положил ладонь на верею и вздохнул, посмотрев в небо. Лицо у него, всегда улыбающееся серыми глазами, осунулось, углубились морщины вокруг рта, глаз и на лбу, и блекло серебрились височные пряди. Племянника проводил за черту, кто ж следующим пойдёт? Ведь чуяло сердце, что исчезнет ещё одно родное лицо в его доме! И вечор ведун приходил, посмеяться что ль? За чадами и домочадцами не приглядываешь, ай и поделом тебе, старому! И тут только заметил – пёс, доселе важно расхаживающий и тянущий воздух носом, залез под крыльцо так, что виден остался только зад. Старейшина ещё подумал, что зверь ещё лапу на нос положил, как раздался негромкий стук в дверь. Ох, ведун, чтоб его!
 Ворота чуть приоткрылись, и из щёлки высунулся нос, по всем признакам горбатости – старейшин.
-Чего тебе, колдун?
 Ведун опешил – его ещё так не привечали, но всё же сказал:
-Не уходил ли в лес ещё один житель твоей деревни?
-Уходил! Но не в лес, а к соседям! Что-то опять случилось? – насторожено и подозрительно проворчал старейшина. С этим ведуном одни горести да печали, хоть бы один раз благую весть принёс!
-Когда?
-Уж три дня минуло!
-Кажется, ни в какую деревню он не ушёл.
 Старейшина захлопнул воротную дверь, так что сушившиеся горшки забренчали друг о друга. Ишь каков! Вестник смерти!
 И тут вспомнилось испуганное лицо старшого неженатого сынишки, который говорил, мол, водяница зеленовласая да колдун тутошний за одно, она топит, а он её защищает!
 Вот каков ведун! Самого топить станем!
 По быстрым уходящим шагам старейшины, чудодей понял, что показывать, где находится хладный труп уже не надо, а вот улепётывать отсюда – ещё как стоит!
 Ворота настежь распахнулись, и вся гурьба сыновей во главе со старейшиной и его братом вывалилась со двора. И удивлённо уставились на следы в пыли – сюда ведут, а обратно нет, колдун как сквозь землю провалился!

 Ведун усмехнулся, заходя в сени. Будут искать его дом, да леший спутает тропинки непрошенным гостям, вороны будут сумрачно каркать, и всякая живность попрячется по норам, ведь нет ничего страшнее, чем пустой лес.
 
 Думал с утра старейшина заняться своим любимым делом – доделать на крышу деревянные узоры. Ненагляда, младшенькая дочка, рисовала ему красивых птиц, боевых коней, страшных змиев, а он выбирал, кого куда посадит, а рука сама вырезала острый клюв, точеные ноги и длинную шею свернутого кольцом чешуйчатого чудовища. А младшенькие сынишки будут помогать, если в лес не пойдут со старшими. Дочки либо у печи будут возиться, либо с репищем, а, может, по землянику пойдут.
 Хотел, да не вышло. Всё колдун испортил!
 Встал старейшина перед сынами своими женатыми и возмужавшими:
-Появилась у нас беда необлыжная! Злыднем оказался ведун, прошлым летом к нам пришедший! Связался с хитрой девой морской, потопившей племянника Добрыню и друга моего Третьяка. Нать нам порешить колдуна, тогда и водяница не вылезет без защитника!
 Целый день они бродили по лесу, ставшему совершенно незнакомым, мрачным, да всё бесполезно. Стояла перед глазами сыновей тропка, ведущая к жилищу колдуна, не раз проявляли свою храбрость добежать до странного каменного дома, да исчезла тропинка, будто бы её и не бывало. Нашли, правда, изуродованный труп Третьяка со сломившейся шеей. Солнце скатилось за горы, и старейшина с братом и сынишками поспешили домой, до полной темноты чтоб успеть.

 Ведун вышел из дому только за полночь. Отоспался, наелся, отдохнул вволю, но дело не ждёт. Осталось справиться с неведомой злой силой, что запугивает до смерти, а потом поселяет в мёртвое тело скаредную не-жизнь, и кинжала, хоть всего из серебра, здесь будет мало.
 Раньше, если приходилось выходить ночью, когда нельзя доверять глазам, ведун полагался на свой слух и нюх, а ещё больше – на лес.
 Но сегодня трещал и плевался искрами у него в шуйце весело и хищно факел. В деснице покоилась тёплая рукоятка серебряного кинжала.
 Мёртвая плоть боялась живого пламени, не зря же покойника предавали огню, чтобы отпустило безжизненное тело душу за черту. Но с ходяком ведун мог справиться лишь кинжалом, а утреннее светило упокоит его раз и навсегда. Но как увидеть невидимое, поймать неуловимое, убить бессмертное?
 Человек этого не знал, но всё равно без промедлений и смятений шагнул за порог. Люди говорят, либо очень храбрый, либо глупый, что иногда является одним и тем же.
 Ведун шёл лишь по тому, что в деревне жили любовь и дружба. И не важно, что это не его кров, и что люди, построившие его, самого чудодея не терпят.
 Серые облака не давали выглянуть бледной луне и осветить и так непроглядный лес. Деревья протягивали ветки, указывая ведуну путь, спокойные нынче светлячки, что любили носиться по полянам, освещали ему дорогу впереди, куда не мог дотянуться свет факела. И даже отсюда, за три версты было слышно, как беснуется море, и ярые волны точат высокий берег, затопив полосу песка.
 Голову чудодея не отягощали мысли ни о победе, столь далёкой, ни о том, что последней будет эта грустная ночь. Он не думал ни о чём, подготавливая себя к неравному бою, лишь иногда перед глазами возникали исчерна-синие глаза на белом лице и его обрамляющие малахитовые волосы. Призрачное видение то появлялось во тьме, то исчезало, стоило лишь обратить на него внимание. Ведун хмурился, старался избавиться от прозрачной тени, но тщетно.
 Внезапно на дороге встал неведомый зверь, сверкая зелеными глазищами. Широко расставил крепкие лапы, пригодные для долгого бега, опустил волчью морду, вздыбил туманно – серую шерсть на загривке. Но не было в здешнем лесу волков размером с телёнка! Да и не разу не встречал человек зверя, чтоб через него, хоть и смутно, видно было траву!
 Ведун замер, только рукоять покрепче стиснул в руке.
 Зверь не рычал, не щерил огромных клыков, молча стоял, злобно смотря снизу – вверх.
 И не было понятно, кто первым устремился в прыжке – ведун или неведомый хищник. Чудодей извернулся в полёте всем телом, чтоб прямиком в раскрытую пасть не угодить, полоснул кинжалом по серому боку. Только серебряное лезвие коснулось до пушистой шерсти, как зверь исчез, растворившись в воздухе, не коснувшись земли.
 Человек сгруппировался и колобком покатился по земле, мня спящую траву. Ведун резко встал, судорожно, пожалуй, слишком беспокойно оглядываясь, но зверя и в помине не было! Пятипалые следы чуть успокоили его, не так уж и призрачен хищник, а капля руды на самом кончике кинжала заставила совсем расслабиться. Тот, кто имеет кровь, тот имеет и смертность.
 Верхушки деревьев во время короткой схватки нервно качались – ветер беспокоился за друга. Сейчас в лесу стояла торжественная и напряженная тишина.
 Ведун двинулся дальше, освещая себе путь приугасшим факелом – светлячки перепугались и все разлетелись в разные стороны, хорониться под листами или в высокой траве.
 Нечистая сила не заставила себя ждать. Мужчина только хотел сделать шаг, да ногу обвила большая змея, чешуя которой отливала сталью. И опять же ведун видел сквозь неё свою штанину, да глаза у змеюки горели неистовым зелёным огнём. Зашипела, дёрнулась, и человек упал на спину, приложившись оземь затылком. Чудодей согнулся пополам, мазнул огнём по серой коже, и змея ринулась вперёд, опять мужчина стукнулся головой, откинувшись назад. Тонкое гибкое тело пролезало сквозь молодых березок, росших из одной кочки, ветки кустов, расселине, оставленной молнией, в вековом дубе, приходилось «пролезать» и ведуну, чью ногу крепко держал хвост чешуйчатой гадины. Но всё же успел поставить потухший факел поперек расселины, сунул кинжал в набедренные ножны и уцепился за спасительную палку десницей. Змея подёргала за ногу - чудодей подумал, что пополам развалится, но рук не разжал – узкая голова медленно появилась перед лицом человека. И когда успел выхватить кинжал! Лезвие вонзилось в тело змеи, еле как пройдя через надёжную чешую, получше всякой кольчуги! Разом хватка на ноге ослабла, гадина мотнула головой и хвостом, соскоча с кинжала, уползла в кусты, и ведун заметил царапину на сером боку, кроме раны у головы.
 Понятно, как запугивала она простых людей, либо в зубах за рубаху, либо обвив мощным хвостом, тащила призрачная тварь к морю. А там человек сам заходил в воду, а Третьяк даже веревкой – пояском к камню себя привязал, чтоб уж наверняка утопнуть, но в зубы не даться!
 А волны обеспокоено нападали на берег совсем рядом. Хорошенько же протащила человека змеюка, рубаха-то на спине вся протёрлась, не уберегла кожу. Отделался ведун от такой поездки только ушибами, ссадинами да содранной кое-где кожей, и то добро.
 Чудодей усмехнулся, подобрал выроненный кинжал, и пошёл спиной к морю, обратно. Сразу же налетела на него дымчатая птица, щёлкая длинным клювом, затормозила широкими крыльями, выставляя вперёд загнутые когти. Отпрыгнул в сторону ведун, да острые лезвия всё же зацепили его, разлилась боль в правой руке от плеча до локтя, жгли невыносимо три полосы, из которых вниз полилась красная руда, каплями срываясь с пальцев. Сразу десница стала неповоротливой, неловкой, да и больно было ею шевелить.
 Ничем не мог помочь притихший лес, не могла осина вновь оплести ветвями ворога, пришедшего из-за черты, не мог и леший спутать пути.
 Полетела птица и во второй раз, да кинжал мгновенно оказался в шуйце, лезвие вновь блеснуло, словно молния пробежала, и громадное тело с визгом откатилось, лупя по земле сломанным крылом. Ведун, превозмогая боль, оказался на ногах, но как только сделал шаг к твари, как перья стали прозрачнее, поредели и совсем исчезли.
 Недосуг было заниматься человеку ранами. Ведун только взглянул на руку, и взгляд говорил: разве это раны? Так, три царапины… - пошевелил ею, удостоверился, что пальцы двигаются, и двинулся вновь, но теперь уже не обратно, но и не к морю.
 «Пятой схватки не будет», - твердо пронеслось у ведуна в голове.
 Ветер взбушевался, согнул, чуть ли не согнув в три погибели тонкие молодые деревца, жестоко обдирая листву с деревьев, как мог бы, наверно, человек рвать на себе волосы, и тут же пристыжено смолк, когда ведун покачал головой.
 Пролетал мимо жаркий суховей, весной поторапливая почки, летом поджигая степи, зимой оплавляя сугробы. Гнилой кут и сивер шили морю у берегов на холодную пору ледяную одёжку. Все они прилетели издалека. Но в небольшом лесу жил свой ветер, прилетевший в тот день, как приехал ведун. И поселились они, один в каменном доме, другой среди стволов и листвы или голых чёрных веток муравленых блестящим снегом и округлых суметов. Ребёнком несмышлёным был тогда старейшина, и с детства привык к вечному тихому шелесту. Зря ведун раньше не пришёл в деревню, может быть, по-другому относился бы к нему этот человек.
 Мягко скакнула перед ним большая кошка, бакенбардами похожая на рысь. Остановилась, виляя хвостом и жмуря, будто на солнце, зелёные глаза, только расширенные зрачки выдавали беспокойство.
 «Пятого раза не будет…»
 Она гнала его к морю, шипя и царапаясь, ловко увёртываясь от серебряного кинжала, в то же время, не нанося серьёзных ран. Била хвостом по земле, скалила белоснежные клыки, и ведун отступал. По лезвию больше не пробегала блестящая лента, ноги подкашивались от усталости, но это было лучше, чем, если б тварь его тащила. Мог бы опять головой приложиться об корягу или пень, упасть в обморок, да и захлебнуться потом в солёных волнах.
 Серая кошка не наступала на левую лапу, ведун был уверен, что она перебита. Шерсть у шеи, обагрённая кровью из раны, свалялась и засохла черёмными клоками.
 Он же сплошь был покрыт царапинами, рубаха давно развалилась на клочки. Но темная сила не должна жить около людей, и поэтому не позволял себе чудодей упасть или побежать.
 И открылся им берег и тихое спокойное море, совсем недавно яро бушевавшее. Человек подошел к краю обрыва и спрыгнул спиной вперёд, на мокрый тяжёлый песок. Кошка осталась наверху, хитро посвёркивая глазами.
-Не надейся, - спокойно, мёртвенно – спокойно проговорил человек. Нет, он не прыгнет сам, к ноге камень привязавши, если и умрёт, то на суше, а утром, если тварь скинет всё же его тело в воду, то водяница вытащит его на берег.
 Дымчатая смазанная тень, кошка прыгнула, неожиданно, не оттолкнувшись, взвилась в воздух… и аршинные клыки впились в плечо около шеи. Повалила ведуна, ещё больше вгрызаясь. Рука, державшая кинжал ослабла и выпустила рукоять.
 Чудодею показалось, будто бы прощально сверкнуло лезвие, и блеск его смешался с мерцанием звёзд, сквозь образовавшуюся дыру в покрывале облаков. Тяжесть стоявшей на нем кошки куда-то исчезла, и вновь перед глазами возник образ зелёнокудрой русалки, который теперь почему-то не исчезал. И лились из синих глаз её первые слёзы.
 
 На утро оба сынка старейшины те, что играли в лесу деревянными мечами, пришли, чтобы половить мелкой рыбёшки, больше для удовольствия, чем пользы. И нашли мальцы бездыханного ведуна на белом песке лежащего с жуткой раной вместо плеча и шеи и кинжал со странным помутневшим лезвием. Побежали домой, батьке рассказывать.
 Никто так и не заметил тонкую белотелую берёзу, малахитовой своей кроной бросающей тень на изуродованное тело чудодея. По весне все берёзы горько плачут, если порежешь их, потому что каждая вспоминает эту быличку.
 И старейшина следующей ночью долго не мог заснуть, чего-то не хватало…




Братучадо – сам разберёшься
Лазливо – похотливо
Назола – печаль, грусть
Репище – огород
Необлыжный – неотложная
Скаредный – отвратительный
Черёмный (цвет) – цвет запёкшийся крови
Баской - красивый, нарядный
Быличка - рассказ о нечистой силе, в достоверности которого не сомневаются
Важно - тяжело, тяжко.
Неклюд – нелюдимый
Добробыт – когда дела идут хорошо дома и вообще во всём
Ххудоба домашний скот
Безглуздый глупый, бестолковый
Кметь - воин
Клеть - комната или кладовая в доме; амбар; пристройка к избе, чулан
Шуйца – левая рука, ошую – слева
Десница – правая рука
Верея (веретья, верейка, вереюшка) - столб, на который навешиваются ворота; косяк у дверей, ворот
Руда – кровь
Сумет - сугроб